Воришка

… — Смеяться над несчастными не след:       Никто из нас не огражден от бед.       Мудрец Эзоп на тему эту       Два-три примера в баснях дал.       Стихи, что предлагаю свету,       Я с той же целью написал.       На поле Заяц с Куропаткой       В соседстве жили. Тихо, гладко       Их жизнь текла, как вдруг стряслась       Беда над Зайцем: след открыли       Его, и с гамом погналась       За ним собачья свора. Затрубили       В рога охотники. Бедняк       К своей норе стрелой помчался,       Свой след петляя от собак,       Так что и лучший пес сбивался;       Но все-таки спастись от смерти не успел:       Вспотевшей шкуры запах чуя,       Один ему на хвост насел,       Второй, с другими соревнуя,       Наперерез ему летел.       Почти что у норы бедняжку псы нагнали       И в клочья разорвали.       Тут Куропатка над бедой       Бедняжки стала насмехаться       И говорила: «И с твоею быстротой       Сумел ты все-таки попасться!       Что ж ты болтал про силу длинных ног,       Когда от псов спастись не смог?»       Но лишь промолвила, как, смертью угрожая,       К ней бросилась собачья стая.       На крылья положась, порывисто она       Взвилась над мирными полями;       Но, гибели обречена,       У коршуна погибла под когтями… — Рене поднял глаза от книги, которую держал в руках, и посмотрел на лежавшего на кровати Жюля. — Вам понравилась басня, сын мой? — Да, отец, — ответил Жюль. — Грустная только очень, но поучительная. Мне нравятся все басни Жана Лафонтена, а из ваших уст рассказы и басни звучат по-особенному. Они завораживают, и их хочется слушать бесконечно. Я бы с удовольствием послушал вас еще. Вы почитаете мне? Прошу вас. — Конечно. После вечерней молитвы, — согласился аббат. — А сейчас я предлагаю вам немного прогуляться по саду, если, конечно, вы желаете. Я не настаиваю, но думаю, что свежий воздух пойдет вам на пользу. День нынче дивный. — Он взглянул на окно, за которым светило яркое солнце и раздавалось радостное пение птиц. — Вместе с вами? — приподнимаясь на локтях, уточнил мальчик. — Да.       Несмотря на сильную боль на исхлестанных ягодицах, Жюль не мог отказаться от такого заманчивого предложения. Вчера вечером, прорыдав в колени отца с добрых полчаса, он так и не услышал слова прощения. Но он и не ждал, ведь наказание не закончено, вот только глубоко в душе он все же надеялся услышать заветное и тихое «прощаю». Однако отец не оставил его одного. Он все утро читал ему рассказы и басни, тем самым отвлекая от боли и тяжелых мыслей, и прогулка по саду, несомненно, станет лучшим продолжением дня, чем если он останется лежать в своей келье наедине с болью и печальными думами о завтрашнем дне.       Жюль осторожно встал с кровати, старясь не морщиться и ничем не выдавать свои страдания. Ведь отец и так все знает, он только не понимал, к чему ожидание следующей части наказания? Что изменится к завтрашнему дню? Ему все так же будет больно, как и сейчас, так зачем тянуть? Заглянув в холодные глаза настоятеля, мальчик на секунду поймал себя на мысли о желании попросить снисхождения, капли милосердия, просить простить его сейчас, избавив от субботней порки. Он уже открыл рот с намерением молить об этом, но, увидев легкий прищур голубых глаз, быстро его захлопнул. Нет. Он не станет просить о снисхождении. Никогда. Ни за что. В конце концов, он гасконец, а гасконцы никогда ни перед кем не унижаются, даже перед своими отцами. Он шевалье д’Эрбле, и он с гордостью вынесет возложенное на него вполне заслуженное наказание. — Могу я просить вас об одном, отец? — Ему показалось, что настоятель одобрительно улыбнулся. Улыбнулся глазами, как может улыбаться только аббат д’Эрбле. — Вы можете просить меня о чем угодно, сын мой, но будьте готовы услышать отказ, — спокойно ответил Рене. — Накажите меня сегодня. Сейчас. Пожалуйста. — Нет, — последовал твердый ответ. — Сейчас мы идем в сад, вечером я вам почитаю, а следующую часть своего наказания вы понесете в то же время, что понесли первую часть вчера. — Рене сделал шаг к сыну и приподнял его голову за подбородок. — Сейчас вы думаете, что в этом нет никакого смысла, вами руководит боль, но поверьте аббату, который больше мушкетер, и мушкетеру, который больше аббат, что смысл есть. Не думайте, что мне нравится история, в которой мы с вами оказались, уверяю вас, мой мальчик, я с нетерпением жду окончания этой тяжелой недели, хотя против моих убеждений торопить время, но все произойдет так, как я решил изначально. — Я понял, отец, — вздохнул Жюль. — Тогда идемте, дитя. Я расскажу вам одну историю. Мое самое первое воспоминание из раннего детства, пожалуй, одно из самых лучших воспоминаний. О моем отце. — О вашем раннем детстве? — удивился Жюль. — Отце? — Что вас так удивляет? — усмехнулся аббат. — У каждого человека есть и отец, и мать. Или, по-вашему, я появился из ниоткуда, сразу облаченный в мушкетерскую мантию, поверх которой была накинута сутана священника? — Нет. Конечно нет. — На щеках мальчика выступил небольшой румянец. — Я удивился, потому что вы впервые заговорили о своем раннем детстве. Вы рассказывали мне много историй о вашем мушкетерском прошлом, случае с господином де Тревилем, но никогда о родителях.       Рене немного помолчал, ступая по дорожке, ведущей в сад. Он никогда никому не рассказывал о своем детстве, даже лучшим друзьям. Хороших воспоминаний было не слишком много, а те немногие он приравнивал к бесценному сокровенному сокровищу, и он был слишком жаден, чтобы ими делиться. Но смотря на медленно идущего рядом сына, он понял, что мальчик — тот единственный, кому он может приоткрыть занавес своего сердца. — Как вы знаете, я родился в 1604 году в семье солдата, убитого при осаде Арреса в 1640, — заговорил д’Эрбле. — Наши пути с отцом разошлись довольно быстро, хватит пальцев на одной руке, чтобы вспомнить моменты, проведенные вместе. Свою мать я не помню вовсе, ибо Господь забрал ее к себе сразу после моего рождения. Мое воспитание легло на плечи родного брата моего отца, господина де Клермона, и очень часто я посещал дом господина де Тревиля, где и получил свои первые уроки фехтования на детских шпагах, пока в девять лет меня не отправили в семинарию.       Настоятель замолчал, остановился и, повернувшись к сыну, положил руки тому на плечи. — Вы чувствуете аромат яблоневого сада? — спросил он. — Да. — Это аромат моего самого первого воспоминания об отце. Мне было года четыре, и мы гуляли по яблоневому саду, и вдруг он резко поднял меня, посадил к себе на плечи и велел сорвать большое красное яблоко… Я помню его смех, когда я сорвал плод, который с трудом помещался в моей детской ладошке, и уронил его на землю… — Рене коснулся влажной щеки сына. — Не плачьте, дитя. Я только хочу, чтобы у вас осталось как можно больше счастливых воспоминаний о детстве, ведь жизнь и так обошлась с вами слишком несправедливо…       Жюль тихо шмыгнул носом и уткнулся в грудь настоятеля. — Вы только что создали одно из самых лучших воспоминаний, отец…       Открыв глаза в субботу утром, слушая звон колоколов, Жюль уставился в серый потолок своей кельи и с теплотой в груди вспомнил вчерашний день. Вопреки суровому времени и тяжким событиям, он чувствовал непередаваемую легкость, словно он заново родился. Поразмыслив немного, он понял, что причина такого состояния рождена поведением и рассказами отца… После вчерашней прогулки он до конца осознал сказанную отцом фразу «Никогда не ройте себе такую глубокую яму, дитя, ибо мне намного больнее в нее падать…». «Отец любит меня…» — Жюль улыбнулся и встал с кровати.       Ему по-прежнему было больно. Рубцы вздулись, бугристыми змейками растянулись по всему заду и неприятно щипали при ходьбе. Осмотрев себя перед зеркалом во время утреннего омовения, Жюль сокрушенно покачал головой. Хорошее настроение быстро сменилось тягостным ожиданием вечера, и в то же время он мечтал поскорее закрыть страшную страницу его жизни и двигаться дальше. Сложив руки домиком, мальчик мысленно обратился к Богу и пообещал себе, что больше никогда не окажется в такой плачевной ситуации.       Целый день Жюль бродил в одиночестве, ибо отец проводил мессу и был занят со своими прихожанами. И когда настало время идти в келью настоятеля, он несколько минут простоял в узком коридоре, готовя себя к предстоящей экзекуции. Уже подняв руку для тихого стука в дверь, мальчик на секунду остановился и крепко зажмурился, прислонившись лбом к деревянной поверхности.       Неожиданно дверь открылась, и Жюль, чуть не упав, отступил назад. — Страх заканчивается в тот момент, когда начинается неизбежное, сын мой, — спокойно произнес Рене. — Проходите и располагайтесь, — он кивнул на лавку, пропустил Жюля внутрь и закрыл дверь. — Сегодня вы понесете наказание за то, что второй раз подвергли свою жизнь опасности, за планирование дальнейшей лжи и за то, что снова без разрешения вошли в мою келью и трогали книги. — Взяв прут из вазы, он подошел к уже покорно лежащему на скамье сыну и незаметно тяжело вздохнул, стиснув зубы. Кожа мальчика выглядела воспаленной и болезненной, но он постарался не думать об этом, молча протянул сыну платок и решительно занес руку для первого удара.       Если первую дюжину Жюль обычно терпел молча, то на этот раз он протяжно завыл уже с третьего удара, застучал ногами к десятому, а к окончанию дюжины рыдал взахлеб, стиснув край лавки до побелевших костяшек пальцев.       Он был безмерно благодарен отцу, что вторая часть наказания обходится без вопросов. Жюль лишь жалобно плакал, сквозь пелену слез наблюдая, как отец меняет розги. — Никогда! Не подвергайте! Свою жизнь! Опасности! — заговорил Рене, подкрепляя слова хлесткими ударами. — Я не хочу потерять сына! Я люблю вас, безрассудный вы мальчишка!       К концу второй дюжины д’Эрбле увидел, как в пересечении бордовых полос выступила маленькая капля крови, и решил последнюю дюжину уложить на ноги, подумав, что хоть и будет намного болезненнее, но обойдется без дальнейшей крови.       Когда первый удар обжог ноги Жюля, то он сплюнул белый платок и завопил на всю келью, быстро суча ногами по лавке. Его охватила не просто боль, а настоящая беспощадная агония. Вероятно, его услышали все монахи аббатства, ибо всю дюжину он неистово орал, но в данный момент ему было все равно… — Выше наказание закончено, сын мой. — С долей злобы Рене отбросил прут в сторону и помог сыну подняться, крепко прижимая ребенка к своей груди. — П-правда? — немного охрипшим голосом всхлипнул Жюль, приподнимая голову, чтобы заглянуть в голубые глаза, в которых, к его большой радости, к невероятному облегчению более не было холода и отстраненности. — Любите? — Всем сердцем, — прошептал аббат. — И я за все вас прощаю…       Жюль опустил голову обратно на грудь и заплакал, выплакивая боль и накопившееся за всю неделю напряжение. И плакал до тех пор, пока не почувствовал, что наконец свободен…       Воскресенье Жюль провел в постели, с приложенной на зад пропитанной травами тканью, но это отнюдь его не печалило. Ведь первый раз в жизни, за все двенадцать лет, он услышал такие простые, но очень значимые для каждого человека слова… Его любят… Всем сердцем…