Пропасть между нами

После того, как Мариан убила Аришока, её прозвали Защитницей — по крайней мере, так говорили ей в лицо. За её спиной её называли «Чёрной невестой» и рассказывали истории о том, как она выкрасила своё забрызганное кровью свадебное платье в чёрный цвет и надела его на похоронную процессию Сэймуса, или как она отрезала голову Аришока и положила её на атласную подушку рядом с головой убитого наместника. Первая история была правдой, вторая — выдумкой, вероятно, принадлежащей Варрику в той или иной форме. Она не сохранила череп Аришока, чтобы использовать его в качестве кубка, но она взяла его меч и превратила его в кусок стали. Кунари сочли бы это большим оскорблением. За всю ту зиму Мариан помнила, как смеялась только дважды. Однажды, после похорон наместника, когда Фенрис заметил, что Кунари поступили бы правильно, убив Орсино и Мередит, и ещё раз, когда она пошла в кабинет Авелин и обнаружила храмовника, стоящего за дверью, утверждающего, что его послали охранять Капитана Стражи. В эти дни её смех был горьким звуком, похожим на лязг мечей, и все её насмешки, казалось, происходили над умершими. Она была Защитницей Киркволла и ненавидела это место. Если она выступала против высокого положения Орсино и мелкой тирании Мередит, то не из-за какой-то великой гражданской добродетели и не потому, что хотела продолжить с того места, на котором остановился Думар. Она сделала это назло, потому что они оба ей не нравились в равной мере, и потому что она не доставила бы ни одному из них удовольствия заполучить Киркволл в свои руки. Мариан знала, что это только дело времени, когда в городе разразится очередная бойня. Иногда она задавалась вопросом, не лучше ли было бы выгнать людей и самой поджечь это место, сжигая крыс, канализацию и вековое зло, которое там копилось; пока не останется ничего, кроме выжженной земли, пятна на том месте, где когда-то стоял город. Со временем Мариан заново научилась светским манерам и стала более жизнерадостной; к ней вернулась способность шутить, льстить и приятно врать, чтобы заставить людей улыбаться. Тем не менее, она стала другой женщиной, более холодной, непреклонной, более ответственной, но в то же время более склонной к жестокости в своих методах, и все вокруг неё знали это. С годами её дружеские отношения менялись. Изабела, казалось, стыдилась своей роли в дуэли с Аришоком и сбежала из Киркволла в поисках лучшей жизни, посылая редкие письма, полные непристойного текста и скудных новостей. Тем временем отношения Мариан с Мерриль испортились, поскольку она обнаружила, что всё меньше готова игнорировать постоянные глупости эльфийки. Её терпение к упрямству магов в целом стало меньше, и каждый раз, когда она сталкивалась с Андерсом, они ссорились из-за политики, и он в раздражении уходил, ворча себе под нос. Из достоверных источников она слышала, что он начал нелестно трепаться о ней в «Висельнике», и что он бродил без дела, называя Фенриса зверем и насмехаясь над временем, которое она тратит на то, чтобы научить его читать. «Когда помещаете бешеного волка в комнату с сукой в период течки, то вам не следует удивляться результату. Беспородная логика и дикость. Защитница Киркволла — это защитница храмовников, тиранов и неграмотных. Её совершенно не волнуют права магов или благо города, и она вполне довольна тем, что позволяет своему питомцу слизывать кровь со своих рук». Волчья сука. Это было ещё одно прозвище, добавленное к остальному множеству. Конечно, если бы Мариан столкнулась с Андерсом лицом к лицу, он бы отрицал, что говорил это, или, что ещё лучше, приписал бы эту тираду своему дорогому другу Справедливости. Он был хорош в перекладывании вины, и то, что он был одержим демоном, казалось, делало ситуацию ещё более удобной для него. Однако оставшиеся дружеские отношения углубились со временем. Варрик был великодушен с Мариан даже в её худшие дни, и Авелин, казалось, почти испытала облегчение от её внезапного отказа от несерьёзности. Капитан была частым гостем в поместье Хоук, беря Донника с собой, когда подозревала, что Фенрис может ошиваться поблизости. Этих двоих едва ли можно было назвать закадычными друзьями, но, тем не менее, они сплотились. Сначала было неловко — оба держали в уме, что обязаны быть вежливыми и общительными; но они начали теплее относиться друг к другу, когда поняли, что у них есть общие интересы. Ни один из них не был особенно расположен к разговорам, но оба любили выпить и поиграть в азартные игры, и прошло совсем немного времени, прежде чем Мариан обнаружила, что, войдя в особняк Фенриса, нарушила какой-то странный ритуал молчаливой мужской дружбы. — Хотите, чтобы вас оставили наедине? — спросила она, когда впервые зашла на их карточную игру, насмешливо изогнув бровь. — Не нужно. Останься, — Фенрис ногой отодвинул стул рядом с собой. У Донника было такое виноватое выражение лица, что можно было подумать, будто она застукала их вдвоём в постели с половиной шлюх в «Цветущей розе». — Пожалуйста, не говори об этом Авелин. — Не бойся. Благоразумие — моё второе имя. Она задержалась на некоторое время, наблюдая за их игрой и попивая дешёвое мутноватое красное вино, которое Донник принёс по этому случаю, пока не поняла, насколько они сосредоточены на своих картах. Её попытки начать подшучивать, как они делали на своих партиях «Порочной добродетели», не увенчались успехом, и получала самые скудные реакции — часто немногим больше, чем ворчание или кивки. — Вы двое всегда такие скучные или это только при мне? — спросила она. Фенрис разыграл карту. — Едва ли это скучно. Стражник только что выиграл два серебряка. — Хм. Похоже, ни один из нас не выбрал женщину, которая ценит карты, — сказал Донник. Казалось, стражнику и в голову не пришло, что он сморозил глупость, но Мариан заметила, как губы Фенриса скривились, а взгляд обратился к монете на столе. Он не опроверг это заявление, но и не отреагировал на него, что, казалось, было для него в порядке вещей всякий раз, когда кто–то из их друзей упоминал об их взаимоотношениях. Конечно, это были не отношения — по крайней мере, не в общепринятом понятии, но жизнь Мариан уже долгое время была далека от обычной. Она была бы рада назвать Фенриса своим другом, близким компаньоном, но их отношения тоже не совсем соответствовали этому определению, поскольку они проводили то, что она считала «экспериментами», предаваясь моментам привязанности и даже стыдливой близости. Она позволяла Фенрису безнаказанно прикасаться к ней способами, которые были слишком дружескими для дружбы. Иногда это было относительно невинно. Например, когда они сидели в её кабинете. Она писала письма, а он пытался осилить новую книгу, но вдруг она понимала, что её свободная рука лежит у него на бедре, а его пальцы сомкнулись вокруг её пальцев. Теперь, когда Кунари ушли, она больше не уделяла столько времени изучению их культуры, и вместо этого он начал учить её некоторым словам на языке Тевене. — Подскажи мне хорошую угрозу для работорговцев, — поддразнила она его. — Было бы разумнее поберечь дыхание. Обычно я сообщал им, насколько целесообразно было бы вернуться в Тевинтер и подумать о новой профессии. Они никогда не слушали. — На самом деле, я больше думала о том, что сказать, пока смотрю, как работорговец истекает кровью. — О. — Это вызвало у него улыбку. — В таком случае, я бы предложил: — Volito ut inritas. Meus vicis esta costoso quod vestri cruor esta non. — Поспеши в Пустоту. Моё время драгоценно, а твоя кровь — нет, — перевела она. — Остроумно. Ты явно практиковался. Её память была такой же хорошей, как и всегда, но произношение по-прежнему было ужасным, и иногда, после нескольких неудачных попыток произнести слово, он прикасался к её лицу в попытке придать губам нужную форму. Так часто случалось, что они предавались поцелуям разной продолжительности и интенсивности. Его губы могли коснуться края её улыбки, столь кротко и мягко, что это было похоже на дуновение ветерка; или же он бросался на неё, прижимая спиной к письменному столу, его горячие губы прижимались к её, его язык скользил по её зубам. Фенрис, казалось, был настроен особенно смело в тот день, потому что он просунул руку под верх её корсета и обхватил её грудь, превратив сосок в твёрдую горошину. Её возбуждение, казалось, доставляло ему удовольствие, и он издал тихий смешок, но затем опомнился и, придумав внезапное оправдание, поспешно ретировался обратно в особняк. Несколько раз дело доходило до поцелуя или долгих, страстных объятий, и однажды она оказалась на столе, обхватив ногами его бёдра, чувствуя твёрдость его члена через штаны и жар между своих бёдер, когда он прижался к ней. Тогда именно она положила этому конец, ненавидя то, как отчаянно хотела его, и зная, что он только разочарует её. В целом, она считала, что лучше и легче всего будет, если они ограничатся более спокойными исследованиями, случайными поцелуями в шею, ухо, руку, лоб, щеку. Когда он был в хорошем настроении, он позволял ей прижиматься к нему носом и, возможно, даже отваживался погладить её по волосам и спине ладонью, что казалось ей настолько успокаивающим, что иногда ей приходилось отводить взгляд, чтобы он не увидел её слабости и слезящихся глаз. Она не возлагала никаких надежд на то, что происходило между ними, как бы ласково он ни смотрел на неё, каким бы нежным или страстным ни казался. Это были всего лишь тесты, позволявшие ей снова окунуться в кишащие акулами воды чувств… хоть каких-нибудь. В любом случае, не похоже, чтобы эти эксперименты проводились с какой-либо последовательностью. Они могли неделями, даже месяцами обмениваться лишь словами или взглядами, а потом что–то происходило, часто тривиальное– на улице шёл дождь, или он вступал в спор с кем-то из Гильдии наёмников, или она чувствовала себя немного веселее, чем обычно, — и они падали в объятия друг друга. Она никогда не чувствовала себя обязанной анализировать это, и было очевидно, что он боялся говорить об этом, и, следовательно, эти случаи часто казались ей грёзами наяву, фантазиями, которые она придумывала, чтобы развлечь себя тихими вечерами. Были и другие особенности, которые не позволяли Мариан сказать, что Фенрис был просто другом. Например, красный платок, который она ему подарила, был изорван мечами Кунари в битве за Киркволл, но уже на следующий день он появился в её особняке с новым, не совсем того же оттенка красного, но достаточно близкого к нему, чтобы заставить её моргнуть. Первоначально она купила платок у торговца в Лотеринге, одного из немногих, кто приезжал в город с предметами роскоши, и она не предполагала, что его будет легко найти здесь, в Киркволле. — Где ты это нашёл? — спросила она. — В Нижнем городе. Я подумал, что это может оказаться полезным. Он протянул платок ей, и она уставилась на него со своей кровати, где всё ещё залечивала раны от той опрометчивой дуэли с Аришоком; её грудь была обмотана бинтами из-за двух сломанных рёбер, и торс был прикрыт одеялом вместо рубашки. После того, как она приняла платок, он выжидающе посмотрел на неё, и ей потребовалось мгновение, чтобы понять, что он надеялся, что она вернёт его ему. Это был странный жест. Она никогда не понимала, как такой циник, как Фенрис, мог так привязаться к этой рыцарской теме носить знак благосклонности дамы. Возможно, это была просто привычка. Он сказал ей, что в Тевинтере дуэли были обычным явлением, и большинство мужчин были склонны хранить при себе подобный знак символ — на удачу или чтобы показать свою причастность к какому-либо делу, политическому, духовному или личному. Если они погибали в бою, эти вещи должны были достаться их секундантам, чтобы их можно было вернуть любимому человеку. — Вот, — сказала она, оборачивая платок вокруг его запястья. — Твоему образу не помешало бы немного цвета. Он дважды завязал ткань узлом, закрепив его на своей шипованной перчатке, прежде чем довольно смущённо склонить голову. — Спасибо. По её подсчётам, этот второй платок продержался почти год, прежде чем он принёс ей другой, и они повторили ритуал. Казалось, у него развилась склонность к подобным вещам, особенно после его обращения в Андрастианство. Это была безоговорочная победа Себастьяна, одна из немногих, которыми он наслаждался в своих многочисленных попытках обратить в свою веру их круг знакомых. Мариан присутствовала на крещении Фенриса. Хотя ей было трудно сосредоточиться на духовных вопросах, когда он разделся практически до нижнего белья и нырнул в воду, которая позже стекала с его волос и обнажённой груди. Она взглянула на Мать Церкви, проводившую церемонию, чтобы увидеть, испытывает ли та подобную реакцию, но глаза женщины были крепко закрыты и, казалось, она была полностью сосредоточена на песнопении. Мариан почувствовала себя полной извращенкой и пристыдилась, но провела остаток церемонии, придумывая хитрые способы поглазеть на него из-за своего молитвенника. Она забыла, как поразительно смотрелись его отметины на фоне мышц спины и плеч, и как они мягко изгибались по пояснице и вниз по копчику, скрываясь из виду под влажной тканью, прилипшей к бёдрам и ягодицам. Она поняла, что было ужасно кощунственно провести почти всю церемонию крещения, созерцая мужскую задницу. Возможно, Андрасте будет достаточно любезна, чтобы списать это на высокую оценку прекрасных творений Создателя. Помимо редкой возможности увидеть его мокрым и без рубашки, Мариан мало интересовала набожность Фенриса, и иногда она даже находила это угрожающим. Не помогло и то, что Себастьян, по-видимому, был назначен его «духовным наставником» и постоянно крутился поблизости, поощряя его быть верующим и заставляя задуматься, что бы сделала Андрасте. Она по-прежнему уважала учение Церкви, но ей не нравилось заходить в это место после убийства Сэймуса, и её раздражало, когда Себастьян уговаривал её присоединиться к ним для хвалебных молитв. — Это заставит тебя почувствовать себя лучше, — сказал он. От одной мысли о том, чтобы преклонить колени перед этим алтарём, у неё скрутило живот. Если присмотреться повнимательнее, то на ковре всё ещё можно было увидеть пятна крови. — Не заставит. — Тебе всегда рады, ты же знаешь. Эльтина понимает, что насилие в Церкви произошло не по твоей вине. На тебя напали. Ты должна была защищаться. На Мариан напали, и они были готовы убить её за своё драгоценное кредо, но ближе к концу некоторые из последователей Петрис потеряли мужество и попытались бежать. Она преследовала их и убила, всех до единого. Если бы Эльтина соизволила взглянуть на трупы, она бы увидела, что некоторые из них были заколоты ножом в спину. Мариан сделала бы то же самое и с Петрис, если бы у неё была такая возможность. — Я рада, что молитва помогает тебе и Фенрису. Но я не чувствую ничего, кроме боли в коленях. — Тогда мы помолимся за тебя, — сказал ей Себастьян. Она ухмыльнулась ему, сочтя это немного самонадеянным. — Удачи с этим. Она знала, что Себастьян имел добрые намерения, но могла обойтись и без его молитв. Теперь ей было ясно, что если Создатель и существовал, то у него не было на неё времени и что просьбы Андрасте к Нему игнорировались, как и ворчание любой жены. Если Фенрис мог найти утешение в Песни, то она была рада, что он его нашёл, но это никак не влияло на ту потерю, которую она пережила. Вера не могла быть её щитом.

~***~

В течение последних нескольких лет Фенрис наблюдал, как Мариан спускалась в пропасть, которая казалась ему настолько знакомой, что могла бы стать вторым домом; и когда она, наконец, решила выбраться, страдание безвозвратно изменило её. Некоторым эта перемена не нравилась, но он был склонен считать их скорее углублением, чем уменьшением. Её остроумие приняло кривой и сардонический оборот. Она стала более мрачной, более погружённой в себя, и у неё не хватало терпения к дуракам, хотя когда-то она смеялась вместе с ними. Произошли изменения и в её внешности — она утратила лёгкую округлость щёк, и первая прелесть юности превратилась в совершенно другой вид красоты, нечто поразительное и дикое. Теперь у неё был настороженный и затравленный взгляд — лицо человека, который выжил. Ему должно было быть грустно видеть эти перемены в ней — и в некотором отношении так оно и было, — но, если быть до конца честным с самим собой, в этом также было что-то довольно волнующее. Когда они оставались наедине в её кабинете, им требовалось несколько слов, чтобы понять друг друга. В этом было какое-то утешение, словно стоишь перед своим отражением в зеркале, интуитивно зная каждую мысль, каждый жест. Его сестра Варанья неожиданно появилась посреди всего этого. Фенрис нашёл ночлежку, где она жила в Минратосе, отправив несколько писем и столько монет, сколько смог выделить, но он не ожидал такого быстрого ответа, не говоря уже о новостях о том, что она села на корабль в Киркволл и собиралась навестить его. При этих словах он испытал прилив непривычной надежды, хотя и не хотел слишком выставлять это напоказ перед Мариан. Она так много потеряла, и то, что она приобрела, казалось, мало что значило для неё — титулы, медальоны, статус — множество имён и холодный металл. Она нуждалась в большем и заслуживала этого, но он ещё не был в том положении, чтобы смочь предложить ей это. Однако он чувствовал себя лучше, и… у него были надежды, представления о том, что могло бы произойти, если бы он смог перестать быть беглецом и начать жить как свободный эльф. Он чувствовал, что этот день приближается. Фенрис хотел, чтобы Мариан была рядом, когда он узнает о своём прошлом, возможно, потому, что он мысленно стал рассматривать её в качестве будущей второй половинки. Они не говорили на эту тему на протяжении трёх лет, хотя другие мужчины, более подходящие мужчины, возможно, пытались ухаживать за ней, и как Защитница, она не испытывала недостатка в поклонниках. — Для меня было бы очень важно, если бы ты пришла, — сказал он ей. — Ты не думаешь, что я буду мешать? Она хочет навестить тебя, а не меня. — Я бы хотел, чтобы она познакомилась с тобой. Когда я оказался в Киркволле, ты была моим первым… другом. Если она останется здесь, ей тоже понадобятся друзья. Друг. Это было слово, которым люди слишком легко разменивались, и из-за этого оно казалось не соответствующим своему истинному значению. Возможно, это было совсем неподходящее слово, но это было то, о чём они договорились. Это должно было сработать, даже если не описывало всего, что он чувствовал к ней — как он прикасался к ней, и желание на мгновение преобладало над его рассудком, как она сверхъестественной способностью могла появляться в его мыслях перед тем, как он засыпал, и как иногда она пробиралась и в его сны, и он просыпался, стыдясь того, что прижимает одеяло к груди. То, что она согласилась сопровождать его, было даром. Пока они шли к «Висельнику», Фенрис немного отстал, бросая на неё быстрые взгляды, черпая мужество в её походке и решительном взгляде в её глазах. Она не спрашивала его, всё ли с ним в порядке, но он мог сказать, что она беспокоилась о нём, и она прилагала все усилия, чтобы убрать мелкие препятствия с его пути и позволить ему сосредоточиться на предстоящем воссоединении с сестрой. Он узнал Варанью с первого взгляда — рыжие волосы, худощавое телосложение, вытянутое лицо — смягчённая версия его собственного. Она сгорбилась за столом, упёршись локтями в деревянную поверхность, всё ещё выглядя рабыней, хотя теперь была ученицей портного. Воспоминания вспыхнули в его сознании — влажные камни двора, голос их матери, зовущий их отвлечься от игр, зовущий его по имени. Лето. Популярное имя для рабов Тевинтера, но, конечно, не то, которое он дал бы себе сам. Оно означало жаркое время года. Это было имя, которое хозяева приберегали тех рабов, что выглядели жизнерадостными в своём рабстве. Он испытал внезапный прилив привязанности к Варанье, пока она не подняла взгляд, и он не увидел в нём отрешённость. — Фенрис, нам нужно выбираться отсюда, — сказала Мариан. Данариус спустился по лестнице со второго этажа таверны; его морщинистое, заросшее седой бородой лицо сияло самодовольством. — Ах, малыш Фенрис. Предсказуем донельзя. Предательство. Фенрис не знал, кого он презирал больше: Данариуса — за то, что он сплёл эту паутину — или себя самого, за то, что был настолько глуп, что попался в неё. Варанья шевелила накрашенными тёмным губами, как марионетка. — Прости, что так вышло, Лето. — Это ты привела его сюда. — Ну, ну, Фенрис, не вини свою сестру, — упрекнул Данариус. — Она поступила, как подобает имперской подданной. — Мне не нужны были эти проклятые метки, Данариус, но я не дам тебе получить их через мой труп. Магистр фыркнул при этих словах. — Как мало ты знаешь, малыш. Значит, это твоя новая хозяйка? Защитница Киркволла? Как трогательно. — Он оглядел Мариан с головы до ног, как будто имел право оценивать её и назначить цену. Фенрис сжал кулаки по бокам, представляя, каким удовольствием было бы убить его. Рабу ничего не принадлежало: ни тело, запертое в клетке, закованное в кандалы, избитое, используемое так же небрежно, как любая вещь или предмет мебели; ни разум, ибо рабу не позволено учиться ничему, кроме обязанностей, которые возлагает на него хозяин; ни, конечно, сердце, которое может быть вырвано в любой момент. Будучи рабом, он знал, что любое желание, которое он испытывал, было бичом, который он предавал в руки своего хозяина, чем-то, что Данариус использовал бы, чтобы выпороть его до полусмерти. Мариан посмотрела на Данариуса, вызывающе вздёрнув подбородок. — Фенрис никому не принадлежит. — Неужели я слышу нотку ревности? Неудивительно. Юноша… искусен, не так ли? Фенрис не был уверен, что означали эти намёки — были ли они просто словами, или же Данариус или Адриана сделали с ним что-то в его прошлой жизни, ужас, который он не мог вспомнить. Ему вспомнилось, как Изабела, как попугай, пересказывала эти порочные слухи о тевинтерских рабах, и чувство сомнения скрутило его изнутри. Что он позволил им сделать с собой? Хотел ли он вспомнить? Или это был ещё один из их трюков, способ вывести его из себя и отравить мысли его союзников? — Заткнись, Данариус. — Нужно говорить «хозяин», — промурлыкал Данариус, подавая знак своим наёмникам. Они бросились к ним с мечами в руках, и крики раздались из бара «Висельника». Это удивило Фенриса, почти заставило его улыбнуться. Он думал, что к этому времени клиенты уже привыкли к небольшому количеству крови на полу. Поначалу конфликт казался достаточно простым и не вызывал восторга. Фенрис сбил с ног ближайшего наёмника одним взмахом меча, выпотрошив его, пока тот лежал ничком на земле, прежде чем броситься к призракам, которых призвал Данариус. Сам Магистр поднялся обратно по лестнице, чтобы издалека творить свои заклинания, но Фенрис заверил себя, что пройдёт совсем немного времени, прежде чем Данариус получит то, что ему причитается. Ход битвы, казалось, поворачивался в пользу Фенриса. Так было до тех пор, пока другая банда работорговцев не ворвалась в двери, обойдя их с фланга. Фенрис увидел, как блестят стеклянные пузырьки, вращаясь в воздухе. Они разбились об пол, поднялся голубой дым, когда сонное содержимое оказалось снаружи, — и его движения стали неуверенными, а разум помутился от парализующего действия зелья. Он увидел, как лезвие пронзило плечо Мариан, а другое вошло ей в спину, но она была слишком далеко, и он был беспомощен, чтобы помешать. Его рот открылся, произнося её имя, но выкрикнуть его не представлялось возможным. Его колени подогнулись, и он ударился лицом об пол; его скула разбилась о твёрдую древесину, кровь струилась из его носа и рта. — Эльф — моя собственность, — услышал он слова Данариуса. — Сохрани женщине жизнь, если сможешь. С её способностями она всё ещё может быть полезна. — В любом случае, в ней полно крови. — Женский голос. Варанья? Была ли его сестра действительно способна сказать такое? Он потерял сознание прежде, чем успел определиться. Фенрис очнулся в полной темноте и обнаружил, что находится в клетке, только когда его голова ударилась о стальные прутья. По сырости воздуха, запаху плодородной земли, звуку воды, капающей на камень, он догадался, что, должно быть, находится в одной из многочисленных пещер работорговцев вдоль Рваного берега. Он вспомнил Мариан и подумал, что, может быть, она тоже где-то здесь, в темноте. Она получила серьёзные ранения, но он не мог поверить, что она мертва, ещё нет, не после всего, что она пережила. Возможно, он был наивен, слишком обнадежён, но ему удалось выдавить из себя её имя. — Мариан? Ответа не последовало, только струйка воды стекала по полу пещеры. — Мариан. Ответь мне. Ничего. Он выругался себе под нос, расхаживая по клетке, пытаясь определить её размеры. Лириум на его коже начал светиться, как это иногда случалось, когда он был взволнован, и свет был полезен для того, чтобы разглядеть окружение. Он увидел, что находится в узком тупиковом зале, полном пустых клеток. Фенрис набросился на прутья своей клетки, снова выругавшись, когда костяшки его пальцев ударились о сталь. Было так легко пройти сквозь мягкую плоть, но металл… это потребовало бы времени и концентрации, если он вообще мог с этим справиться. Он нашёл замок и дверь на петлях и сосредоточил всю свою силу; его пальцы стали призрачно-нематериально синими. Он принялся взламывать замок, и его отметины болели, пока он старался использовать каждую унцию их силы. Фенрис вспомнил, как слышал рассказы охотников о том, как волки спасались от стальных капканов, отгрызая себе лапы. Он предпочёл бы избежать таких методов и сохранить все свои конечности в целости, чтобы лучше убить Данариуса, но если ему придётся пойти на такие крайние меры, то так тому и быть. Если бы был способ вырваться на свободу, если бы был способ помочь себе или спасти Мариан от той участи, которую Данариус, возможно, уготовил ей, он бы нашёл его.

~***~

Глаза Мариан распахнулись, и она уставилась на тени, плывущие по потолку пещеры. Она лежала на каменном столе, обнажённая, если не считать железных наручников на запястьях и лодыжках. Это был тот же самый стол, за которым Адриана убила отца Ораны, и действительно, вся комната выглядела знакомо, но Мариан сомневалась, что находится в том же месте. Все пещеры работорговцев Тевинтера выглядели одинаково: каменные постаменты для ритуалов, клетки для рабов, свисающие с крюков на потолке, дьявольские ловушки, иногда подземелья. Возможно, у них у всех был один и тот же проектировщик интерьера. Ей пришло в голову, что Данариус, возможно, планирует пустить ей кровь, но потом она увидела марлевую повязку на ране на своём плече, и ей пришлось изменить своё мнение. Если бы он планировал использовать её для обряда магии крови, то наверняка не утруждал себя залечиванием раны. На её руках и груди фиолетовыми чернилами был нарисован узор из переплетающихся рун; линии, которые проходили по её грудям, прослеживались вдоль рёбер и змеились вниз по животу. Когда ей удалось вытянуть шею вперёд, она увидела, что рисунок распространяется и вдоль её ног, даже на верхнюю часть ступней. Очень… творчески. Очень жутко. Она содрогнулась при мысли о том, что ещё этот ублюдок мог сделать с ней, пока она была без сознания. Вероятно, было лучше не задумываться об этом слишком сильно. У неё были более важные вещи, о которых нужно было думать, например, как освободиться, как вернуть свои доспехи и меч, как найти Фенриса, пока они снова не запудрили ему голову или чего похуже. В другом конце комнаты открылась дверь, и внутрь ворвался холодный ветерок, отчего по её обнажённой коже побежали мурашки. Вошёл не Данариус, а Варанья, одетая в бледно-голубую мантию ученика мага. На её шее поблёскивал золотой амулет церкви Тевинтера. — Где Фенрис? — потребовала ответа Мариан. — Лето? Не беспокойся. Он в безопасности. Мариан пристально посмотрела на эльфийку, задаваясь вопросом, как Фенрис мог быть связан с такой коварной маленькой змеёй. Возможно, она даже вовсе не была его сестрой. Может быть, она была просто лживой эльфийкой, выросшей на том же дворе работорговцев, но выражение лица Фенриса, когда он увидел её, заставило Мариан усомниться в этом. Между ними было мало сходства, за исключением впалости щёк и гибкого, но жилистого телосложения, которое, казалось, было у всех эльфов. Их цвет был совершенно разным. До того, как Данариус поместил лириум под кожу Фенриса, она представляла, что у него, должно быть, были каштановые или чёрные волосы, соответствующие тёмным бровям. Цвет его лица, казалось, подтверждал это — даже в разгар киркволлской зимы у него сохранялся лёгкий загар. Напротив, волосы Вараньи были неестественного рыжего оттенка, возможно, крашеные, а её кожа была бесцветной, не просто бледной, а восковой и почти как у трупа. — Твой собственный брат, и ты предала его. — Сводный брат, — поправила Варанья. — Его отец был рабом. Мой отец был Магистром. — Я вижу, ты пошла в своего отца. — Да. Спасибо. Верхняя губа Мариан скривилась от отвращения. — Это был не комплимент. Варанья ответила жестоким смешком, самым весёлым звуком, на который она, вероятно, была способна. — Ты, очевидно, никогда не была в Минратосе. — Я слышала об этом более чем достаточно от Фенриса. Она отказалась называть его настоящее имя — Лето. Варанья, казалось, была настроена использовать его, но Мариан знала Фенриса, только Фенриса. Он был тем, кто сражался с ней все эти годы, кто размышлял и спорил и терпеть не мог магов, которые соглашались на ужасную работу в Гильдии Наёмников, и проигрывал слишком много своих денег. Он был тем, кто стал её другом и, на короткое время, её любовником, мужчиной, которого она полюбила по-своему, вопреки ожиданиям своего положения и происхождения, а также всему её здравому смыслу. Лето… это были всего лишь два случайных слога, вырванных из воздуха. Они ничего не значили для неё, какое бы значение они ни имели для Вараньи. — В самом деле? Лето рассказывал тебе об этом, — усмехнулась Варанья. — Это было до или после того, как он трахнул тебя? Мариан нахмурилась, извиваясь в железных оковах и жалея, что не может хотя бы свести ноги вместе. Она была бы признательна за простыню или что-нибудь в этом роде для прикрытия, но Варанья и Данариус явно не заботились о пристойном облике своих испытуемых. — Это довольно смелое предположение. Неужели мои отношения с твоим сводным братом действительно касаются тебя теперь, когда ты продала нас обоих Данариусу? — О, не выгляди такой потрясённой, — сказала Варанья. — Это очень простой вывод. Ты нравишься Лето. И ты бы не боролась за него, если бы ты не была для него ценной. — Я забочусь о нём. Он мой друг. Мне не нужно быть для него «ценной». Варанью, казалось, позабавили её протесты. — Не нужно возмущаться. Я уверена, ему нравилось нежиться в роскоши и согревать постель своей хорошенькой любовницы. Гораздо приятнее, чем эльфинаж в Минратосе. Лето всегда везло. Жаль, что он больше не сможет лелеять эти воспоминания. Дверь позади неё распахнулась, и Варанья резко обернулась, приседая в реверансе, когда Данариус ворвался в комнату. Её подхалимства было достаточно, чтобы Мариан затошнило. — Я сделала все приготовления, о которых вы просили, мастер Данариус. — Я вижу. Мариан вздрогнула, когда Данариус ткнул пальцем в одну из линий, нарисованных чернилами поперёк её живота. Кончик его пальца стал фиолетовым. — Небрежная работа. Оно всё ещё не высохло. Рот Вараньи приоткрылся, пока она искала оправдание или какой-нибудь ответ. Данариус закатил глаза, откидывая капюшон своей мантии. — Фу. Твоя некомпетентность очевидна. Я уже начинаю сожалеть, что соизволил принять тебя моей ученицей. — На самом деле, я думаю, вы двое заслуживаете друг друга, — вставила Мариан. — Вероломная сука и высокомерный садист. О лучшей партии и мечтать нельзя. Данариус издал зловещий смешок, потирая рукой свою жутковатого вида бороду. Казалось, он странно гордился этим жёстким седым наростом на линии подбородка. Возможно, в Тевинтере считалось стильным расхаживать напоказ, выглядя как какой-нибудь невыразимый извращенец. — Дерзкая, — сказал он. — Посмотрим, как долго это продлится. — Знаешь, когда Фенрис говорил о тебе, Данариус, я всегда представляла кого-то менее… откровенно жалкого, — заметила Мариан. — И я никогда не думала, что у тебя могут быть такие ужасные волосы на лице. Твой подбородок имеет жуткое сходство с промежностью старой женщины. — Это забавно. Ты тоже не оправдала моих ожиданий, Защитница. Я думал, ты будешь мудрее — и всё же ты угодила в такую очевидную ловушку. — Скажи мне, ты носишь эту козлиную бородку, потому что думаешь, что она делает тебя моложе? Интересно, почему связь с Тенью всегда даёт людям такое отвратительное представление о моде. Данариус вымыл руки с мылом в стоящем неподалёку тазу. — Я удивлён, что тебя больше не беспокоят метки, которые я нанесу на твою кожу. Конечно, мой дорогой Фенрис сообщил тебе, что процедура сопряжена с определёнными… болезненными осложнениями? Фенрис никогда не говорил о боли, но она знала, что это было мучительно, и что, хотя он привык к лириуму, застрявшему, как занозы, под кожей, тот всё ещё иногда причинял пульсирующую агонию, через которую ему приходилось проходить. Бывали дни, когда она видела, как его рот искривляется в гримасе, и знала, что он страдает и что было бы лучше обходиться с ним осторожно, проявлять к нему всё внимание, на какое она была способна. — Да, мне было немного любопытно насчёт этого, — сказала она. — Конечно, нет ничего необычного в том, чтобы потерять сознание в «Висельнике» и проснуться совершенно голой в пещере с грубыми рисунками по всему телу. Имей в виду, я надеялась, что, когда это случится со мной, я приду в сознание рядом с кем-нибудь более симпатичным. Не обижайся, Данариус, но ты довольно старый и дряблый. А магия крови такая непривлекательная. Данариус не выглядел особо довольным этой насмешкой, но в целом он довольно хорошо скрывал своё раздражение. — Интересно, будешь ли ты продолжать шутить, когда я закончу с тобой? Я, конечно, надеюсь на это. — А что? Фенрис показался тебе недостаточно забавным? Ты хочешь начать заново? — Нет. Как только я снова сотру ему память, мой малыш Фенрис подойдёт мне идеально. Однако я намерен сделать тебе подарок и думаю, что Чёрному Жрецу понравится домашнее животное с чувством юмора. — Он замолчал, улыбаясь и обдумывая свою работу. — Конечно, я внёс некоторые коррективы в свою формулу со времени моего последнего эксперимента с Фенрисом. Будет интересно опробовать их на новом теле. Насколько я слышал, женщины лучше переносят боль. Посмотрим, правда ли это. Он достал кинжал и начал точить его о точильный камень. — Хм. Как, по-твоему, нам следует назвать её, Варанья? Мариан Хоук вряд ли подойдёт. — Может быть, «Aquila»? Придерживаясь темы хищной птицы… Вспоминая изучения Тевене, Мариан знала, что это означает «Орёл». — Остроумно, — сказала она, ухмыляясь Варанье. — Никто никогда раньше не шутил над моей фамилией. Посмотри на это, Данариус. В конце концов, твоя новая ученица — не такой уж плаксивый недоумок. Данариус отложил точильный камень и кивнул Варанье. — Принеси лириум и побыстрее. Я буду делать первые надрезы, и мне потребуется помощь. Варанья выскользнула за дверь, как послушная маленькая ученица. Если бы Мариан могла пользоваться руками, она бы бросила один из своих метательных ножей, чтобы ускорить уход предательницы. Данариус обошёл вокруг стола, положив руку на её правую ногу. — Тебе лучше оставаться неподвижной, Защитница. Так метки получатся лучше. Если ты будешь метаться, то испортишь мои труды и не станешь такой красивой, как Фенрис. А он прекрасен, не правда ли? Моя лучшая работа. О, Создатель, Мариан терпеть не могла, когда он произносил имя Фенриса, особенно когда он произносил «мой малыш Фенрис» этим преувеличенно сентиментальным, знающим голосом, а по его губам скользила вкрадчивая улыбка. Они с Вараньей, казалось, думали, что непристойные намёки на Фенриса уменьшат её желание защищать его, но они ошибались. Мариан не волновало, что они подразумевали о его рабских днях и к чему его могли принудить под угрозой меча. Она знала Фенриса как свободного эльфа, и именно таким он всегда был для неё — не пешкой Магистров, не просто телом, вынужденным подчиняться прихотям Данариуса, Адрианы и их извращённых соотечественников. Что бы они с ним ни сделали, это было отражением их собственной испорченности, а не его. Фенрис мог бы подумать, что магия испортила всё, даже его самого, но Мариан никогда бы в это не поверила, особенно в отношении мужчины, которого она знала и любила. Данариус провёл лезвием вниз, рассекая верхнюю часть стопы Мариан и разрезая её большой палец, прежде чем опуститься ниже, следуя очертаниям тонких костей под ним. Мариан зажмурилась, прикусив губы и изо всех сил стараясь не закричать, когда кровь потекла по её пяткам и закапала на пол. Она не будет кричать. Пока нет. Она прибережёт свой голос до того момента, когда начнётся настоящая боль.