Иноуэ Орихиме
«Здравствуй, дорогой дневник! …написав эти строки, я долго не могла придумать, как продолжить. Целый час провела, глядя на белый разлинованный лист бумаги в смешном розовом блокноте с пушистой обложкой и принтом в виде кролика Чаппи, грызла голубую шариковую ручку с блестками (это вредная привычка, знаю), и не соображала, что могу написать после самых банальных слов. Написать, меж тем, было необходимо, потому что это часть моего лечения, и очень важная часть, так сказал врач, а я прекрасно знаю, что пациент должен слушаться врача. Поэтому напишу самое основное, не стараясь выдерживать художественный стиль, как в сочинениях. Это ведь не сочинение, за которое я обязана получить высокий балл. Итак, самое основное: меня зовут Иноуэ Орихиме, я родилась третьего сентября тысяча девятьсот девяносто пятого года в Японии, Токио, район Аракава. Когда мне было два года, моих отца и мать лишили родительских прав и надо мной оформил опекунство старший брат Иноуэ Сора. Мы с Сорой переехали в город Каракура, где я выросла, закончила младшую и среднюю школу, а после училась в старшей. Дальше… дальше мой рассказ будет похож на записки сумасшедшего, и любой доктор непременно отправил бы меня в психушку, прочитав это, но Исида-сенсей пообещал, что записи прочтет только он, а он не считает мои воспоминания бредом больного человека. Для него это такая же реальность. Как мне повезло, что я встретилась именно с ним, с тем, кто способен понять, кто объяснил мне, что я не схожу с ума, что все это произошло на самом деле — со мной и с ним, со всеми нами! Я — не совсем человек. Точнее, человек, но… Когда мне было пятнадцать, я обрела сверхспособности. Исцелять любые раны, вплоть до восстановления утраченных конечностей… Создавать щиты. Атаковать. Комбинировать щит и атаку. Все эти вещи я проделываю с помощью своих заколок, когда-то подаренных братом — в тот день, когда он подарил мне их, мы поссорились, а потом он ушел на работу и попал под машину. У меня до сих пор наворачиваются слезы, когда я вспоминаю это. Как я могла вести себя так гадко? После этого многое произошло, и я, если честно, даже не знаю, как рассказать. Но я правда помню все, что случилось. Шун Шун Рикка, Тацуки, Пустые — я спасла Тацуки от Пустой… Кучики Рукия, шинигами, это она подарила мне дневник с Чаппи, она обожает Чаппи… Мы с Ичиго, Садо и Исидой пробрались в Общество Душ, чтобы спасти Рукию от казни… Не понимаю, зачем мне писать об этом, Исида — и есть мой врач! Или нет, понимаю, важно напомнить не ему, а себе. Так вот… мы вторглись в Сейретей. Рукия была спасена, оказалось, ее не обвиняли, точнее… честно, я даже тогда мало что поняла. Мы подружились, тренировались вместе, а потом… Да, потом была война. С Айзеном Соуске, предателем. Меня похитили… нет, шантажом вынудили уйти к нему. Я ушла… Меня заперли, приставили ко мне стража по имени Улькиорра Шиффер… В следующий раз напишу об этом. Причина того, что я описываю свое прошлое в дневнике с Чаппи от Рукии — падение на улице. Не знаю, почему. Может, я споткнулась. Может, на меня наехал велосипед, или даже машина, только мне повезло больше, чем когда-то Соре. Может, я упала в обморок от переутомления, хотя… нет, я никогда не допустила бы переутомления. Я всегда тщательно следила за своим здоровьем; мое здоровье значило возможность вылечиться многим другим. Исида говорил — писать самое главное. Самое главное… я очнулась в его клинике, среди белизны стен, покрывал на кроватях, его халата — все вокруг было белым настолько, что резало глаза. Черными были лишь его волосы и очки в тонкой оправе. Он посмотрел на меня и спросил что-то, а я приподнялась на локтях и выдала ответный вопрос, от которого он побледнел в тон стенам. Я спросила, с каких пор он врач. Как старшеклассник может быть доктором? Он что, заменяет отца? Что бы ни случилось со мной на той улице — машина, велосипед, неровная дорога — уже не имеет значения. Я потеряла память. Теперь меня зовут Куросаки Орихиме, я вышла замуж за Ичиго пять лет назад. У нас с ним есть сын Казуи. Сейчас две тысячи двадцать первый. Мне двадцать шесть лет. Я уже год работаю хирургом-травматологом. Я ничего об этом не помню! Как мы с Ичиго поженились… как он сделал мне предложение… как мы зачали ребенка, как он родился, как мы жили вместе, как я закончила учебу, как я делала операции — ничего. Совершенно. И на этом я закончу. Пока хватит.»***
Орихиме отложила дневник и с печалью взглянула на тумбочку у кровати, где лежали апельсины. Много рыжих солнечных фруктов, ярко выделяющихся среди белизны палаты — их принес Ичиго, как сказал Исида. Ичиго к ней не впустили, рано для посещений. За Казуи присматривал Ишшин вместе с Юзу — точно, вспомнила Орихиме, Юзу, есть еще Юзу, милая младшая сестренка Ичиго… и Карин, ее близнец, абсолютно не похожая на других детей Куросаки. Ичиго и Юзу пошли в свою мать, Карин унаследовала внешность отца. Взяв зеркальце, Орихиме взглянула на себя, коснувшись кончиками пальцев подбородка, губ, носа — на кого похожа она? На отца? На мать? Их лица она не помнила, и вспоминать не хотела, но было все равно интересно. Эти длинные рыжие волосы… она тоже выделялась из белых оттенков интерьера. Карие глаза. Пухлые губы. Она была красивой, подумала Орихиме. Она и есть красивая. Повзрослев, она обрела мягкость черт и уверенность, ранее ей не присущую, незаметную поначалу, но очень хорошо видную в ее поведении, манере речи и осанке. И волосы не остригла, что сочла прекрасным знаком. Заколки тоже были на месте; как только Орихиме очнулась, первой ее мыслью было: Шун Шун Рикка. К счастью, она не потеряла ни заколки, ни свою силу. Орихиме прикрыла глаза и шепнула: — Шуньо! На ее плече тут же материализовался маленький человечек с длинными светлыми волосами. Орихиме испытала облегчение — ее духи не исчезли, они слышали ее, они были здесь… или? — Аяме! Лили! Хинагику! Байгон! Цубаки! — быстро прошептала Иноуэ. Она назвала бы эти имена безошибочно, в любом состоянии, в любое время дня и ночи, она смутно помнила, как звали ее родителей и тетку, она не знала имени собственного сына, но забыть своих шестерых духов означало бы забыть саму себя. Один за другим они появились: взволнованные Лили, Аяме и Хинагику, смущенный Байгон и сердитый Цубаки. Уселись на кровать вокруг хозяйки, глядя на нее. — Вы помните? — спросила Орихиме. — Что со мной произошло? Шуньо виновато покачал головой. — Мы — это вы, госпожа. Мы помним то же, что и вы. — И… вы не можете меня вылечить? — с надеждой задала вопрос Иноуэ. — Дура! Мы исцеляем соматические болезни и травмы! — выругал ее Цубаки. — Психосоматика не по нашей части! Он говорил ее словами, и это заставило улыбнуться. Орихиме сыпала медицинскими терминами, употребляя их в речи, как обычные слова, не замечая, что иногда это звучит странно: купировать боль, индуцировать симптом, ощутить тремор рук… — Да, — сказала она. — Правильно. Я забыла… — Только не реви, — предупредил ее Цубаки. — Иначе я тебя так стукну! Ясно? Ешь лучше апельсины! Кивнув, Орихиме сглотнула слезы и взяла один фрукт, принимаясь очищать кожуру. Если бы помазать дольки кетчупом, было бы вкуснее…Исида Урью
— Что значит — мне нельзя к моей жене?! Урью отвел телефон от уха и сморщился — такой реакции он и ожидал. Если Куросаки Ичиго куда-то не впустить, он будет биться о дверь или стену лбом, но протаранит путь — иногда исключительно из упрямства, но если речь идет о близких ему людях, то таранить стену Куросаки может не только лбом, но и Гецуга Теншо. — Это и значит, — сказал Урью. — Пока нельзя. Ты ее испугаешь и расстроишь. — Я что, совсем придурок? «Да», — промолчал Исида. — Нет, но сам твой вид станет для нее потрясением. Ты же тоже доктор, неужели не соображаешь? На том конце провода замолчали. Ненадолго. — Да, — мрачно сказал Ичиго. — Я соображаю. Но, может, наоборот, ей станет лучше? Она увидит меня, я поговорю с ней… Исида вздохнул. — Нет. Это все, что ты хотел сказать? — Нет, представь себе! — Ичиго чем-то загремел. Ударил кулаком по столу, подумал Урью. — Как долго она пробудет у тебя? — Не у меня, а в клинике под моим наблюдением, — с терпеливой усталостью повторил Исида то, что говорил неоднократно. — Она оказалась здесь только два дня назад. Пришла в себя вчера днем. Как ты думаешь, сколько еще нужно наблюдать человека в таком случае? Ее диагноз тебе известен. — Прекрати корчить из себя светило медицины и скажи, как надолго ты оставил ее у себя… в клинике, — последние слова Куросаки выплюнул. — Две недели, — невозмутимо ответил Исида. — Если спустя этот срок я решу, что возможна выписка — выпишу. Ичиго, у нее черепно-мозговая травма, у нее сотрясение, ей нельзя нервничать! Ичиго засопел. — Хорошо. Держи меня в курсе, ясно? — потребовал он. — Каждый вечер звони! Пиши! Понял? — Понял, — Урью сбросил вызов и откинулся на спинку кресла. Еще восемь лет назад он с уверенностью заявлял, что никогда в жизни не станет врачом, а теперь на двери кабинета отца висела табличка с его именем. Воспоминания об операции матери все еще причиняли боль, поэтому Урью избрал область, никаким образом не связанную с лечением физических травм и болезней. Психиатрия тоже спасала жизни; Исида при этом оставался владельцем больницы. У Ичиго это выходило лучше; он выбрал область травматологии, чего Урью и ожидал, успешно вправлял вывихи и наблюдал за переломами, умел определять проблему по рентгеновским снимкам, звезд с неба не хватал, но ему и не нужно было. Орихиме справлялась со своей специальностью хирурга намного лучше их обоих вместе взятых — она действительно словно хватала звезды с неба, причем к Шун Шун Рикка прибегая лишь в самых крайних случаях. Вообразить ее пациентом было невозможно — первый и последний раз госпожа Куросаки ложилась в больницу, рожая Казуи. Выписалась она очень быстро — наверное, исцеляла себя. Когда ему сказали, что в клинике оказалась его подруга, Исида почти испугался. Кто угодно мог быть там, в приемном покое, но не Химе — и все же она лежала в постели, закрыв глаза. Ей перебинтовали голову, МРТ показал сотрясение и черепно-мозговую травму, как Урью и сказал Ичиго, и на самом деле это было вовсе не так ужасно — не в случае Орихиме. Она исцелилась, не приходя в сознание, шепнула свое привычное «я отрицаю», ее тело окутал оранжевый свет, и повязки накладывали только для виду, чтобы не смущать медсестер. Но, когда Химе очнулась уже полностью здоровой… Давно Исиде не было так страшно. Она приняла его за школьника. За старшеклассника. За своего ровесника. Она не помнила себя, и это действительно пугало. Кто угодно из знакомых Урью мог пострадать, заболеть, погибнуть — но Орихиме в его представлении не могла. Хотя бы свое имя она помнила. И его имя. И Куросаки, и Рукию, всех, кого они знали — только себя, как Куросаки, Химе вспомнить не смогла. Она забавно жмурилась, встряхивала головой, будто это помогло бы, а Урью лихорадочно придумывал, что он скажет Ичиго. «Привет, Куросаки, твоя жена понятия не имеет, что она — твоя жена»? Исида бы впустил Ичиго к ней. Просто не оставлял бы их наедине, контролируя процесс встречи: при нем они могут даже целоваться, сказал бы он, врач — существо бесполое, пусть представляют его вешалкой… Но вдруг Орихиме перестала жмуриться, и отчаянным шепотом попросила: — Урью, пожалуйста, не впускай Ичи ко мне! Никого из его семьи, ладно? Пожалуйста! Выглядела она испуганной. Почему она боялась? Чего она боялась? Кого?