Прощение змия

Царёва Федора горделиво направлялась в опочивальню государя, под ядовитые перешёптывания опричников. Срамные серьги не давали покоя всякому мимопроходящему, что оглядывался на них. Но что-то псины государевы громко разговорились, раз Басманов, снисходя до Афонина, меняет свои планы игнорировать догоняющую шайку бесов. — Федора, куда же это ты так бежишь? — заскалился Никитка, брезгливо осматривая расписную одёжу кравчего. — Не твоего ума дело, — на секунду остановившись, Фёдор кидает презрительный взгляд. — Небось к государю снова? — подначивали опричники, окружая Фёдора. — Отчего ж не в летнике? — заскалились. — Нехорошо… — А что вам так мой летник то покоя не даёт? — с силой оттолкнув Никиту, Басманов отошёл на достаточное расстояние и прошмыгнул, под конский хохот в Царёв коридор, куда стражники бы и не дали пройти Афонину. Слышались ядовитые возгласы, Фёдор же, только зловеще усмехнулся. Зарвались мерзавцы… Вбежав без стука к Царю, Фёдор тут же упал к нему в колени, причитая. — Плохо мне, надёжа государь, — сразу поняв доброе расположение духа Царя, Фёдор заплакался. — Языки… Языки дьявольские клевещут доброе имя твоего верного слуги! — и подняв голову, на которой уже покоилась рука государя, Фёдор понимает, что завтра кто-то уже будет посажен на кол. Кроме шельмы Афонина конечно… Злых языков от доносов кравчего становилось не меньше. Шёпоты… Шёпоты сновали по дворцу туда-сюда. Невзлюбили царскую Фёдору, змий не меньше — разносилось по дворцу. Как же злорадствовал Федька, когда те же голоса, с боязнью молили его развеселить государя. — Фёдор Лексеич, уж так гневается царь батюшка, так гневается, только на вас надёжа! — лепетали опричники, виновато глядя на Басманова. И тогда, как николе ярче, сияла демоническая улыбка на лице Федоры. — Отчего ж меня просите, а сами не сходите? — Только на вас, только на вас надежда Фёдор Лексеич! — повторяли и повторяли опричники, валяясь в ногах. Басманов же, после брошенного «посмотрим» чуть не подавился слюной, упиваясь властью. Да… Да, только я! Псы смердящие, только я властен над вашей судьбинушкой. Хотел было проговорить Басманов, но доносов б не обрался. А так хочется разок каблучком то ножки об них вытереть. Но на сегодня и так достаточно, а если ещё и заставить ждать царя, то и поминай лихом. Поэтому, кинув последнюю усмешку, Фёдор, звеня сережками полетел в царские покои, где Иван Васильевич всё пуще расходился. Стража государевой опочивальни, смешливо переглядываясь, даже не думала преграждать Федоре двери, поэтому, синхронно расступившись, они лишь проводили взглядом заходящую, после небольшого ожидания фигуру. — Царь милостивый, государь, ты желал меня видеть? — низко поклонившись, что кудри достали пола, кравчий запрыгнул в комнату. Грозный лишь тяжело поднял взгляд. — Чем я могу полезен тебе быть в столь поздний час? — чуть помедля, Фёдор подошёл ближе, стараясь ступать как можно тише. — Федора… — Иван оглядел взрумяненного юношу, что стоял, не решаясь подойти ближе. — Иди, иди не бойся, — затаившимся зверем, скомандовал Грозный. Фёдор тут же исполнил приказ, вкладывая пальчики в царскую руку. Рывок! И кравчий уже стоит на коленях пред царём, чуть ли не впечатываясь в ноженьки. — Дурно, — Царь провёл ладонью по мягким волосам Басманова. — Волосья то как отросли, — чуть потянул за пряди. Фёдор лишь нервно моргнул, будто бы поджилками ощущая беду. — Дурно… — Царь батюшка, ежели велите отсечь - я… — Фёдор вскинул глаза на нахмурившегося Царя. — Да коли отсекай, коли нет, — Иван схватил Фёдора за щёки и приблизил к себе. — Всё равно, Феденька, дурно… — и покрутил его лицо, внимательно разглядывая. — Царь батюшка, скажи ж что дурно, ведь знаешь всё для тебя сделаю, — дрожа ресницами, Фёдор подполз ближе. — Сбрось! — Грозный, завидев дьявольские васильковые глаза, будто бы заглянувшие в душу и тут же раскрывшие все её тайны, отшвырнул Басманова. — Сбрось своё бабье обличье! — медленно поднялся. Фёдор же, упав на локти, тут же приоткрыл рот, чтобы взмолить, но Иван продолжил. — Знаешь Феденька, что про тебя молвят? — медленно подошёл к кравчему, в лице которого тут же промелькнул ужас, обрамлённый любопытством. — Всё врут… Злые языки, клеветники… — Басманов снизу вверх глянул на Царя, что подходил ближе. — Так я ж не истолковал покамест тебе что к чему, — усмехнулся в бороду Иван Васильевич. — Всё врут, государь! Не верь ни единому слову, милостлевейший! — отползал кравчий. — Федюш, чего же ты так испугался? — Грозный в секунду схватил Басманова за отставленную руку. — Аль скрываешь что? — Николе не скрывал и теперече не скрываю, государь, — Фёдор впился взглядом в Ивана Васильевича, даже не пытаясь вырываться. — Чист я, душенька моя чиста, всё пред тобой, государь, — молился Фёдор, мысленно перебирая за что так осерчал Иванушка. Какая-то злыдень козни снова строит. «Убью как собаку», — пронеслось в мыслях Федьки, когда он услышал тяжёлый голос. — Так ли нечего? — прищурился Иван, выискивая в кравчем раскаяние. Но яков змий смотрел, даже не страшился. — А, Федорушка? — Чист, чист я пред тобой, государь, — будто бы всю жизнь репетируя сиё завывание, заохал Басманов. — Ах ты шельма! — в секунду рассвирепев, Иван с силой бросил кравчего в пол, что шумно свалился. Еле вздохнув, Фёдор посмотрел на Ивана, глаза его, наконец, налились страхом. — Врёшь же, своему государю глядишь в глаза и врешь! — разразился, словно бушующие молнии, Царь. Фёдор, распахнув уста и заплетаясь в платье, что так нагло задралось в сей момент, пытался вставить словечко. Но Грозный не давал. — Хвастал покамест мол «посмотри народ честной, кто Царёв приближённый» и не давал брату своему меня присутствием уважить?! — заблестели очи чёрные, сжались могучие кулаки, да руку занести, даже в гневе государь не смог. — Кто же, кто же так посмел оклеветать меня, государь мой, — тут же Басманов поклялся в страшных муках загубить храбреца, что осмелился пускай не оклеветать, да просто подать голос про него самого наедине с Царем, но не до того красному молодцу было. Сейчас бы в царскую головушку не пришла мысля загубить его самого. Поэтому, Басманов встав на колени, сложил пред собой руки. — Не вели казнить, государь, всё это безбожная клевета! — зазвенели сережки, как бы поддакивая Фёдору, что стоял расхристанный в ноженьках у Царя, да не смел перечить, уж больно хороша девица в дьявольской невинности. Потешило Царя это зрелище, да смягчился он. — Как запел, ох как соловьем запел! — всё же гневаясь, прогремел государь. — Как же не запеть, коли имюшко моё пред тобой порочат? — схватился за кафтан царёвый Федька, да прижался щекою к ногам. — Порочат говоришь? — Грозный не выдержав, погладил змия по голове, что пригрелся у ног. — Да, безбожно порочат, никому я и слова недоброго не сказал, да не гордился… Это меня, Царь батюшка, обижают злыдни, смеются, да потешаются, — чувствуя, что гнев сменяется милостью, загладил государевы ноги. — Кто же посмеет тебя задеть, а, Федорушка? — Иван Васильевич поднял кравчего, да платье одернул. — То и слышу, как ты других обижаешь, — разошёлся в хриплом хохоте от смущённого личика напротив. Чертяка! — Серебрянный, да Афонин затевают смуту против меня, — затеребил в пальчиках царев подарок - рубиновый перстень. — Так али ежели против меня, так и против тебя затевают, — медленно вскинув глазки на государя, уловил немой смешок. — Ах ты поганец! — хохотнул Царь, да не мог не отметить, как обольстительны были слова хитреца. — Таки глядят все, что я всегда с тобой, государь, да зависть их чёрная гложет, — кравчий, зажмурившись чтобы скрыть не то слёзы, не то ухмылку, прижался к груди государевой. — Гложет говоришь? — невольно расплываясь в улыбке, Иван Васильевич погладил манящие плечи Федоры. — Оттого и срамят моё имюшко доброе пред тобой, надёжа Царь, — Басманов прижался ближе к Грозному и драматично вздохнул. — Мели, мели Емеля, твоя неделя, — рассмеялся Царе, да приголубил то Федьку, что стал медовыми речами распеваться о любви к нему, Руси, да нраве кротком. Иван слушал, слушал, да гнев будто рукой снимало. А ручки то ласкового безобразника уже забрались под царский кафтан, да давай миловать! Грозный тут же разомлел, посмотрел в дряные глазки озорника, да потянулся к его губам. Басманов, выдыхая, соприкоснулся с государевыми устами и плющом окрутил их. Иван же, терзая по-девичьи мягкие губы, сам не понял, как перестал замечать и капли недовольства на чернявого поганца. Злость милостью сменилась, когда Фёдор, как приручённый хищник, послушно исполнял немые команды. Откинув голову и тряхнув волосами так, чтобы сережки забренчали, подставился он под грубые поцелуи Ивана, не забывая попутно его раздевать. Васильковые глаза горели желанием и не сколько похотью, сколько смиренной страстью. Фёдор, мягко отстранившись и скинув тряпки, по лебединому проплыл в одном летнике к кровати, завораживая Ивана. Басманов, бессовестно покружившись так, что, прости Господи, открылся вид на срамные места, выгнулся, словно кошка в течке, глядя на озверевшего Царя. Государь приблизился к Фёдору, толкнул его на перины так, что летник снова задрался и зашептал что-то на ушко. Басманов тихонечко засмеялся и покраснев, охнул, ощущая как руки Царя настойчиво прижимают его к кровати. Он понимал чья это игра и на лету схватывал новые правила. Стонать? Да, Царь батюшка. Не двигаться? Как прикажете. Летник взмыл вверх, когда Иван Васильевич задрал его до чресел, да пустился жадно присваивать красоту юного тела. Бёдра Федьки, словно девичьи такие мягкие, похорошел он на пряниках, да вине. Прикасаться то к ним — сплошной сахар, а юнец то, зараза, ещё и раззадоривает, сводя их, разыгрывая трагикомедию невинности. — Ах ты, змий, масло стащил заморское? — заскользив по животу кравчего, Грозный усмехнулся. — Всё для тебя, Царь батюшка, — сверкнул улыбочкой Федька и, любуясь своею красою, тряханул волосами, скидывая их с лица. — Царе, — проследив, как Иван Васильевич замер от протяжного манкого голоса, кравчий ехидно направил его руку ниже. — Царе, всё для тебя, — наблюдая за реакцией государя, Фёдор ухмыльнулся. Иван ведя рукой по гладкой, отзывчивой коже и не встречая сопротивления волос, тут же хмыкнул. Ишь чего удумал! — Ох, не отмолим мы, Феденька с тобой грехи… — и с этими словами, Иван погрузил верного слугу в сладкую негу. — По нраву тебе задумка моя? — гулко засопев, отозвался кравчий. — По нраву, по нраву, лебедь мой белокрылый, — скидывая с себя оставшуюся одёжу, отвечал Иван. Фёдор же, желая отмолить не грехи, а прощение, податливо подставлялся под ласки государя, требовательно шепча о желании быть присвоенным. Царь же, ощутив прилив небывалой нежности, задумал растянуть удовольствие. И Федорушке благо и ему услада. Кравчий же, уже чувствовал, как желание Царя становится всё больше, да с намёком развёл ножки — Нетерпелива горлица моя? — ласково проговорил Иван от чего в змеиной душеньке забился крыльями райскими неосязаемый восторг. — Нет силушки боле терпеть, месяц мой ясный, — только пуще разведя ноженьки, проговорил Фёдор. — В баньку то сходил? — Сходил, батюшка, сходил, — протараторил Федька. Иван же, задрав до шеи платьице, огладил любовно мягонькие, хоть и натруженные бедра, да что повыше. Любуется мерзавец Иваном, знает, что по нраву ему сиё зрелище. Оттого, дёрнувшись в нетерпении, обвёл себя руками, да прельститься пригласил своею молодостью. Иван, тут же загневавшись, откинул тоненькие пальчики Басманова и властно проговорил. — Не трепыхайся, — и надавив так, что кравчий звонко вдохнул, хмыкнул. Федька, экий развратник, томно вздыхал, источая девственную покорность. Царь рассмеялся, вспоминая какой обычно юнец взбалмошный, точно дикий зверь. А сейчас… Боится. И правильно. Нечего гордыней питаться. Мужественно поддаваясь правилам игры, Федька сдерживается, дабы не крутиться на пальцах Ивана. — Терпение, соколик мой, да воздастся тебе вскоре, — смеётся Грозный, на что кравчий хмыкает. Совсем Иванушка замучал изнывающего Федюшу, желание подступает к душеньке, да вызволиться не может. Ногтями скребя государеву спину, Басманов закусывает губы, изо всех сил расслабляясь, чтобы наконец пытка прекратилась. Давно так Царе не издевался над слугой своей. Или это месть? Приручение греха? Не успевает Федька подумать, как боле не в силах терпеть, изливается с заглушённым стоном, под хохот Царя. И не дотронулся ведь до себя, как приказано было, паршивец. Видимо люб и ему государь. Фёдор выгибается и сам от себя того не ожидая, развязно стонет. Тих обычно гордец, да не сегодня. Иван же, не прекращая ласк, прибавляет ещё один палец, под знойный выдох Басманова. Эх и охальник… Эх и чертяка! Как закрутился, точно бесы просятся наружу. — Недёжа… Царе вот те крест желаю тебя немедля! — Федька, чувствуя как пылает всякая его черточка в душеньке тёмной, мычит и всё-же нарушает государев наказ, демонстрируя желание знойное. Иван же, чувствуя, что терпение испаряется, идёт на поводу у искушения сладкого и притягивает ближе Федьку. Окидывает его внимательным взглядом, как он, моля, закусывает губы, мелко дрожит и одобрительно щуриться, скрывая улыбку обожания. Нельзя. Зазнается чертяка, потом не оберёшься от доносов! Но не в силах скрыть чувств, Иван переворачивает кравчего, от чего тот, совсем распустившись, приподнимает бёдра, спиной чувствуя вожделения государя. — Эх Федька, ну и бесстыдник! — воскликнул Иван и слился воедино уже с не надеющимся на пощаду кравчим. Тот глубоко ахнул, чуть напрягаясь зашипел, будто не желая государя впускать и ойкнул, когда тяжёлая ладонь хлестнула его по спинке. К Фёдору крамольная мысль закралась, хорошо ль подготовился для батюшки Царя, но слыша одобрительные вздохи, расслабился. «Не соврала колдунья старая, что как девка буду, не соврала карга!» — мысленно радуется Фёдор, но вдруг все мысли враз улетучиваются. — Надёжа государь, вот так, да, — вздрогнув, мямлит Фёдор и чувствует, как вновь приливают силы. — Что, соколик мой ненаглядный, любо то быть прощённым мною? — хмыкнул государь, жёстче вбиваясь в кравчего. — Любо, солнышко моё, ох, как любо! — стараясь послушно не дёргаться, чтобы уж быть до конца прощённым, Фёдор не знал как помочь себе, поэтому приходилось лишь терпеть, стискивая зубы. Тут же государева рука накрыла горло Басманова, от чего тот вмиг захрипел. — Пой, пой птица моя пригожая, — желая покорить всего, всего Фёдора и упиваясь негой владения сией необузданной силой — Иван закатил глаза от блаженства. Фёдор же, издал полухрип-полустон, когда царская рука только пуще сжалась и более не в силах терпеть демонов, что томились, сдерживаемые волей — стал скрести руками простыни. Федорушкой в момент овладевает такая сила богатырская, что рвёт он заморский шёлк, чем вызывает смех Царя. — Принадлежу я тебе, надёжа государь! Весь в твоих рученьках! — коброй извиваясь, шепчет Фёдор заветные слова, от которых рассудок Царёв помутняется и движимый инстинктами звериными срывается он в болезненном стоне, ощущая райское блаженство от этого… Этого… Федька, тут же повернувшись на бок, смотрит на государя так, что тот ахнув не то от испуга, не то от раболепного трепета пред могуществом сих глаз — падает в адовые объятия. Любуясь, как и не думающий прекращать содомитский разврат Федька, начинает бесстыдно ласкать себя, прижимаясь к нему. — Ой, Федька, ой охальник… — смеётся государь, наблюдая за вздымающейся грудью с припухшими алыми бусинами, за бёдрами, что так прелестно вздрагивали, за влажными губами, которые так и просились, молили, чтобы их истерзали… Царь, опьянённый порочным изяществом наглеца, тянется к нему, на что тот, с благодарной улыбкой пялится прямо в его глаза. И так смотрит, словно ежели Иван отвернётся, от этого будет зависеть вся его жизнь. Греховно сверкая развратом, Фёдор ласкается к Царю, намекая на очень долгую ночь прощения. И вымолил же, засранец! Лежит на истерзанной перине Иван Васильевич и смотрит без отрыва на Федору, что со всех сторон обвила его. Притворщеский ангельский взор горел адским пламенем, что Иван так хорошо знал. Знал он и о гордыне, и о деяниях Федьки, да не то, что казнить, высечь не мог! А мог только прижать змия своего, да прошептать: «кто тебе зла то желает, голуб мой?» — и слушать на ушко заговорщицкий шёпот, что со старанием Басманов докладывал. Знал бы кравчий, что Иван кивает не ему, а уже снам блудливым, что после срамной ночи навевались в государевы думы. На утро, распахнулись тяжелые двери опочивальни Царя, да вышел из них Иуда всея Руси в новой шубе, перстнях золотых, заносчиво сверкая длинными серьгами, да ожерельями, что звенели, приводя всю округу в праведный гнев. А сказать ничего и не могли, ведь, оказывается Фёдор Лексеич то спас десяток опричников от казни! Как побежали к нему то недруги в ноги падать, матери то как стали потчевать явствами, отцы то как начали одаривать благами разными… Так и зашлась Царская Федора дьявольским хохотом, изредка потирая поясницу. Хвала и честь Фёдору Лексеичу, хорошо ведь служит государю, верой и правдой…