Сраная Валькирия

      Весь гнев Радана улетучивается, стоит ему, сощурив глаза, выйти из своего дома. Он аккуратно закрывает тяжёлую металлическую дверь в свою двенадцатиэтажку, осматривается по сторонам — не хватало ещё попасть в отделение за несоблюдение комендантского часа, спасая чужую обколотую-пьяную жопу.       Ещё в полночь его, почти заснувшего, разбудил тонкий «блик» от Имперских умных часов, который спустя секунду повторился на телефоне, оставленном где-то с краю кровати: пришло сообщение. Тормоша одеяло, он, кряхтя неразборчивое, нащупывает рукой телефон, крутит его в руках, случайно жмёт кнопки громкости и наконец поворачивает его экраном к себе. Щурится ужасно — в полудрёме буквы расплываются, словно лужи, и смешиваются друг с другом. Слова еле-еле удалось различить, но теперь понятно точно — больше он не заснёт.             WINS94:             Короче, я в Валькирии. Не спрашивай, как я там снова оказался — судьба завела. Если я не отпишусь до четырёх, что вышел оттуда, забери меня, братан. Заранее сорямба.       Валькирию Радан и сам любил. Её неоновые ленты, подвитые на стенах бара, алкоголь, всевозможная наркота и пара отличных залов с нереально мягкими кожаными диванами, в которых на раз-два можно утонуть, прятались за обыкновенной железной дверью подвала одной нежилой многоэтажки, за узкой лестницей, петляющими коридорами с разбитой плиткой и наконец — за чёрной лакированной дверью.       Радану нравилось то, что, умело проскользнув, можно было оказаться в полностью рабочем баре — именно по ночам, когда комендантский час давно перевалился, а сами патрульные ходят в поиске нарушителей. Наркотики Радану не нравились, они нравились Кавински — но Мартини было их общей любовью несмотря на категоричную разность во вкусе «дамского» виски-сауэра и нефильтрованного пива.       Широким, тихим шагом Радан прокрадывается к подвалу, открывает дверь едва в свою ширину и проходит боком, закрывает, дальше — петляет в свете режущих глаз офисных ламп, которые характерно пищат без перерыва и мигают разок-другой за минуту. За чёрной дверью едва что-то слышно — он спускается ещё ниже по лестнице и оказывается в баре. В нос сразу впивается фальшивый запах маракуйи и личи из чьей-то электронки, спирта, дурманящей конопли, а в глазах рябит неоновый свет, отражающийся на глянцевых ножках барных стульев. Легче всего, кажется, ушам — музыка не басовая, представляет собой скорее эмбиент, «музыку для лифта», только подрайвовее. Радан оборачивает всё помещение взглядом, встречаясь пару раз с гостями и барменом, и находит Кавински, удобно устроившего свою дурную голову на барной стойке.       Радан окликивает его, спешно подходит, тормошит за плечо — Кавински, совсем медленно поднимая голову, расплывается в кривой, лёгкой улыбке не менее неторопливо. Кавински потирает нос, осматривается по сторонам, смотрит за спину, и даже через очки пробивается его мутный, совсем невнемлющий взгляд: Радан его не видит за стёклами, но очень чётко ощущает.       Радан стискивает зубы и плетёт свою ладонь в руке Кавински: правда, выходит совсем не романтично, тот лишь вяло перебирает пальцами, с задержкой сменяя их положение, и только Радан уводит свою кисть, как тут же Кавински, нисколько не сопротивляясь, роняет всю руку, глухо стукаясь костяшками о барный стул — и не ведёт даже глазом, словно не заметив. Радан берёт её снова, вновь тычется в побледневшую кожу большим пальцем, а после одёргивает рукав облегающей водолазки — только тогда выдаётся шанс недовольно выдохнуть, прошипев. Совсем мелкие, еле заметные краснеющие точки на выступающих синеватых венах, стали Радану уже родными — и от этого скрутило все внутренности в порыве отвращения.       — Ты снова начал колоться?       Кавински забегал глазами и снова протёр нос. В шуме клубной музыки совсем не слышно, как тот мычит что-то неразборчивое и хрипло выдавливает из себя сплошные гласные. Радан смотрит на него, пытаясь разглядеть сквозь чёрные стёкла хоть каплю совести — но, конечно, в линзах видно только блики неоновых светильников.       — Я понимаю травку, да даже твои сраные таблетки, но мать твою… Ты говорил, что перестанешь гонять по венам этот пиздец.       Даже ругаться толком не выходит, грубый голос подводит, почти дрожит — Кавински его совсем не слушает, только сидит, сгорбившись над барной стойкой, глупо выслушивая очередные нравоучения. Радан пытается вывести его на эмоции, из этого транса, наркотической полудрёмы, в которой, возможно, вместо измятой формы и рыжего ирокеза Кавински видит дурманящие фигуры, переливающиеся из кроваво-красного в перламутровый — бесполезно!       Радан понял — всё бестолку — ещё давно, и всё равно сердце его коптит, сгорая от злости, и лёгкие, сжатые плотным воздухом, так и норовят выпустить ещё пару оскорбительно-матерных, да кулаки чешутся влепить чего-нибудь по лицу — чтоб разбудить. Но Кавински смотрит за спину — это сильнее и спёртого запаха, и сковывающих рёбер. Кавински даже не задёргивает оголённый рукав с болезненно выступающими костями и темнеющими кровеносными сосуды — вот тогда сердце будто падает, несдерживаемое в набухших органах и тканях.       Лицо Кавински — невинное, с пустыми глазами, ленивой улыбкой и тупым бараньим взглядом. Точно блаженный.       — Кавински… Блять.       Одно ругательство сказало всё за себя — Винс склоняет голову чуть в бок, кажется, задумчиво, словно понимает его, слышит, даже сочувствует — а Радан разве что позволяет себе прислонить ладонь ко лбу и рвано выдохнуть, чтобы не устраивать сцену посреди бара.       — Извините, бармен, — Голос его тихий, словно зашуганный. — Скажите, этот оплатил свой счёт?       Бармен, наконец получивший свой звёздный час, и, очевидно, наблюдавший за ними с самого начала, уверенно кивает.       — Ну хоть про это не забыл, — в пустоту произносит Радан, — погнали отсюда.       Кавински правда пытается встать, но ноги его подворачиваются, не держат обмякшее тело, да и сами, кажется, совсем ослабли — то и дело прогибаются в коленях, норовя повалить Кавински на пол, без всякой на то причины (если не учитывать двух использованных шприцов, наскоро оставленных, кажется, на подлокотнике одного из диванов).       Кавински ещё расплывчато смотрит в пустоту, чуть выпучив губы в сосредоточенной морде, и с опозданием, после первой провалившейся попытки сделать шаг, упав на руки Радану, расползается в улыбке. Тоже медленно — таким Кавински не был никогда в адекватном состоянии — от этого становилось не по себе то ли с непривычки, то ли со страха. Металлическая цепочка, сползая по шее, звонко лязгала, ударяясь о грань тяжёлой подвески — не особо примечательной, всего лишь оранжевой «блестяшкой», висящей на мелком шарнире, и Кавински, наконец чувствуя холодные петли на оголённой коже, хихикает.       Хотя всё это — детский лепет, лишь верхушка айсберга из метадона со стимуляторными кокаином и амфетамином, не учитывая, конечно, элегантный пучок сушёной конопли сверху. Это скорее «крипово», как сам иногда выражался Радан. Крипово — когда Кавински, будучи в настоящую хламину, вливший внутрь пару литров и чуть более десяти граммов, улыбается, глупо и лишь на половине лица. Страшно — проверять, не из-за инсульта ли углы его губ так разнятся, проверять, идёт ли пульс вообще, когда Кавински с грохотом валится с ног, едва не пуская пену.       Страшно — выводить обколотого Кавински на улицу, когда горизонт только-только начинает светлеть в ранние весенние ночи, зная, что из любого угла могут высунуться патрульные. На улице не пахнет даже выхлопами, и город покрылся белой дымкой, предвещающей рассвет, розовея на глазах. Только от Кавински смертельно разило баром: тяжёлыми ароматическими маслами, спиртом, «травкой», потом и перебивающим его чужим дамским парфюмом. От волос особенно разило едкими шлейфовыми духами и эфирным чайным деревом с эвкалиптом, и Радан, хрустя шеей, сворачивает на бок голову, лишь бы не задохнуться, а чужая куртка, наспех закинутая на горб, вот-вот съедет на асфальт. Радан заворачивает рукав белой надутой куртки об шею, словно петлю — про себя с сожалением отметив, что повеситься на ней нельзя, или, по крайней мере, придушить сраного Кавински — и уходит в переулки между домами.       Люди там не ходят, коменданты дежурят на открытой местности — но от этого путь становится раза в два длиннее от нежелания столкнуться с ними лбом. Если их поймают, то платить придётся Радану — Кавински, конечно, утром покроет этот штраф в двойном размере и сердечно извинится, но так не хочется видеть глаза, полные высокомерного отвращения к нему и его полуживому другу. Ещё хотелось, действительно хотелось, чтобы Кавински надрался так, что достиг своего апогея — вегетативного состояния, в котором не смог бы вытворить чего-нибудь. Однажды Кавински, встретившись так с комендантом ещё в сознании, решил спустить нужду прямо на улице, во время перечисления рабочих часов, едва не забыв расстегнуть ширинку, и прямо коменданту на ботинки: Винс до сих пор не может сдержать стыда, переходящего в нервный смех, вспоминая эту ситуацию, но Радану казалось, что, будь ему действительно стыдно, он бы давно перестал так ужираться, а то и вовсе бросил бы свои зависимости. Кавински, вообще-то, местный авторитет, важный человек со стальной репутацией — но ради дозы другой он позволял ею пожертвовать.       Трезвый Кавински совсем не похож на то, что тащил за собой Радан. Под травкой он становился расслабленнее, под алкоголем распущеннее, веселее, но из Валькирии он выходил всегда не один — ведь выходил каким-то овощем. Иногда, если сознанию удавалось пробиться сквозь внутривенные, Кавински всерьёз говорил — «мне кажется, у меня сейчас остановится сердце». Тогда Радан из добродушного друга и строителя мигом должен был переквалифицироваться во врача неотложки, и Радан соврёт, если скажет, что нисколько не боялся, и руки его, державшие шприц, не дрожали.       Дружить с Кавински было, пожалуй, лучшим решением Радана за всю его трудную жизнь. Кавински — заводила, обожающий игры и книги, человек разносторонний, множеств идей и мнений, нигилист во плоти, для которого в жизни ничего не имеет значения — и это, конечно, в хорошем смысле, в том самом, когда у человека полностью развязываются руки и он может без предрассудков и комплексов жить в своё удовольствие. Кавински можно было доверить всё — сейчас не было сомнений в том, что, несмотря на нрав Кавински пользоваться людьми в своих интересах, Радана он не бросит — и он охотно доверял даже свою душу. Своим словом Кавински дорожил и никогда не бросал их на ветер — Радан его за это уважал. Наверное, поэтому он никогда и не обещал, что бросит эту Валькирию, а вместе с ней наркотики.       Держа Кавински под рукой, Радан перестаёт сдерживаться: громко хлопает подъездной дверью, ругается матом, пока тащит своего друга к лифту, ещё оставшемуся на первом этаже, выдыхает в кабине грузно, весь воздух из лёгких, и не перестаёт клацать по кнопке закрытия дверей, пока она, наконец, не сработает. У двери в квартиру шумно гремит связкой ключей — а подъезд весь тихий, бесшумный, ухоженный, пахнет утренней свежестью из приоткрытого на ночь окна площадки, и только от Кавински, бормотавшего, несёт как от алкаша, сплошным непотребством. Квартира Радана выглядит на удивление чистой — только потому, что после двух часов бессонной ночи, когда сидеть на кухне с ноутбуком под руку с уже съеденной половиной холодильника, у него проснулась совесть и он на пару с роботом-пылесосом стал прибираться. Дело дошло даже до ванны, впрочем, после прибытия Кавински вся уборка явно пойдёт насмарку.       Радан грубо прижимает Кавински к стене и опускается вместе с ним на пол — он на кортах, а Винс сразу плюхнулся на пол рядом с обувью. Радан сначала снимает ботинки с Кавински, потом с себя, вновь поднимает Кавински, перекинув его руку через плечо, и ведёт первым делом в ванную.       — Кавински? Кавински, слышишь меня? Ну?       Кавински уверенно кивает головой, удобно откинувшись на бачок закрытого унитаза.       — Блевать хочешь?       Тот медлит секунду, а потом разводит руками — дескать, всё с ним окей.       — А ссать? Если надо, то в ванну. Понял? В ванну. И штаны, я тебя умоляю, блять, не забудь стянуть. В туалет будешь блевать. Спустишься тогда на пол. Если чувствуешь, что слезть не успеваешь или не сможешь, то либо в раковину, либо тоже в ванну.       Кавински склонил голову на плечо лицо и закрыл глаза, словно проваливаясь в сон — усталая шея даже хрустнула — и после поднял полусогнутую руку со знаком «окей». Это, пожалуй, был апогей его осознанности — Радан не совсем понимал, действительно ли Кавински всё выслушал, а не по памяти отвечал, лишь бы его оставили в покое — но на лучшее надеяться не приходилось. Радан на свой страх и риск оставляет Кавински одного, уходит на кухню — там, выбрав из пиццы «четыре сыра», оставшуюся ещё с начала недели, самый жирнющий кусок и налив воды с фильтра, возвращается. С облегчением выдыхает, когда застаёт Кавински на том же месте.       Чтобы заставить его есть, Радан оттягивает волосы назад, вливает воду со стакана до тех пор, пока Кавински, уловив суть, не начнёт её глотать. С пиццей тоже самое — жуёт медленно и держать кусок приходится Радану, да и то, Кавински не мог есть спустя всего половину, зато хоть что-то. Жир помогает с алкоголем, а что поможет с наркотиками — вот это вопрос. Отводит Кавински на кровать, укладывает на бок, взбивает подушку, одеяло сминает между спиной Винса и стеной, стелет на уровне лица какую-то тряпку — на случай, если блевануть приспичит во сне и до ванны никак не успеть. Кладёт рядом Мисс Жирафаэль, к груди — Кавински обнимает игрушку рукой, но прижать сил нет. Радан садится рядом, дожёвывая холодную корку пиццы, недоеденную Кавински.       И, только увидев свою кровать и мертвецом расположившегося на ней Кавински, Радан понимает, как он устал. С утра ему идти на стройку — Радану в последнюю очередь хотелось заливать сетку вместо стен цементом, утопая в грязище, и тем более не хотелось в какой раз заменять вечно болеющего крановщика, так ведь и прибить кого-нибудь можно. Но с Кавински не попрёшь — захотелось ему посреди рабочей недели «оторваться», так он и оторвётся — хоть наручниками к батарее привязывай!       Радан отдал ему Жирафаэль — и чуть ли не молился, чтобы не пришлось по утру её отстирывать от проделок Кавински во сне. Думать о том, что Кавински мог запросто выблевать все сегодняшние шоты на его белую простыню и тем более игрушку совсем не хотелось — это было мерзко. А Кавински не мерзкий. Трезвый уж точно. Не позволял себе ввязываться в драки — по крайней мере, очень сдерживал себя в этих позывах, — умело говорил, следил за собой, и по утру от него всегда разило мылом или шампунем, пусть этот запах и перекрывался уже к полудню машинным маслом.       Но люди меняются — костлявость Кавински теперь проявлялось не «хилостью», всякий раз выводящую Радана на смех или умиление, а во впалых щеках, чёрных синяках под глазами и тонкой кожей, на которой долго заживали мельчайшие царапины — Кавински ходил, словно мумия, облепленный пластырями — вечно усталым видом и потерей активности — а ведь Кавински так любил гонки! Любил красить волосы — сейчас они едва расчёсаны, и только неподрезанные концы прядей окликаются этим хобби своей рыжестью. Выбирал краску под Радана — он же его и красил — вышли на новый уровень парных кружек с волками. Совсем недавно, кажется, ещё позавчера, они встретились в аркадном зале — точно так же, как почти десяток лет назад, — тестили новенькую «Опериус», по очереди обгоняя рекорды друг друга и непростительно долго не давая собравшейся вокруг детворе поиграть.       Радан дожёвывает холодную корку от пиццы и тупит пару секунд, обдумывая ночь — позлиться сил не находиться. «Уж лучше поспать пару часов, чем не поспать совсем» — твёрдо решает он про себя, и потому, выключив во всей квартире свет, оставив только неоновый Альт-Сити за окном единственным светильником, укладывается рядом с Кавински. В голову лезут мысли навязчивые, но Радан успевает провалиться в сон раньше, чем его настигнут тревоги о возможном опоздании на работу, если он заснёт слишком крепко, или о Кавински, за которым, вообще-то, сейчас нужен глаз да глаз: с этим дураком за одну ночь может произойти что угодно.       Этот человек, уснувший на его кровати, всё равно не Кавински.