Дорога домой

      Феликс ненавидит автоматические двери по многим причинам, но главная из них: ими нельзя хлопать. Громко, с чувством, чтобы хлопнуть разочек и никому больше в голову не пришло трогать тебя. Но все двери в головном офисе — кроме туалетов и аварийных выходов, — чёрт подери, автоматические — инновационные технологии, которыми ой как гордится их директор. Всё ради создания комфортных условий для работы! Всё для сотрудников! Только вот Феликсу для комфортных условий труда нужно не это. Ему нужна обычная дверь, обязательно на петлях, чтобы в течение рабочего дня он имел возможность выходить и хлопать ей для душевного равновесия, а потом снова с новыми силами возвращаться работать. Ещё нужно несколько стаканчиков хорошего чёрного кофе и отсутствие Хван Хёнджина на планете Земля. И если с первыми двумя пунктами ещё можно что-то сделать, то с последним — сомнительно.       — Чувак, рабочий день начался двадцать минут назад, а ты уже выглядишь так, будто вот-вот убьёшь кого-то, — говорит Сынмин, когда Феликс торопливым, порывистым шагом заходит в отдел. — Надеюсь, не меня. Я воспитываю сына.       — Ты женат? Но, что более важно, — Чеён делает оборот на своём стуле, поворачиваясь к коллеге лицом. — У тебя есть сын? Какого чёрта? И ты не позвал меня на гендер-пати? На день рождения? Ты в своём уме?       — Ты ничего не потеряла, — отзывается с другого конца кабинета Чанбин, копируя какие-то бумаги на сканере. — Когда Сынмин говорит «воспитывать сына», он имеет в виду Ахатинскую улитку. Мы два часа тупо смотрели, как она ползает по террариуму. И, кстати, Сынмин, улитки — гермафродиты.       — Ну и что это значит?       — Это значит, что твоя улитка — мальчик ровно с такой же вероятностью, как и девочка.       — Это невозможно, — качает головой Сынмин. — Я специально просил мальчика, когда покупал.       — Это ещё почему? Ты сексист? Не уважаешь женщин? — Чеён аж подрывается на своём стуле. — А ну-ка, Ким Сынмин. Кого считают первой женщиной-феминисткой?       — В следующий раз, — напоминает о себе Феликс, ставя четыре стаканчика кофе на стол, — когда вы спросите: «Почему пиар-отделу снова урезали жалованье?» — вспомните, чем вы занимаетесь в рабочее время. И да, Чеён, Абигейл Смит Адамс. «Мы не станем подчиняться законам, в принятии которых мы не участвовали, и власти, которая не представляет наших интересов». Сынмин, я купил тебе твой мерзкий мокко с огромным количеством сахара и мятно-банановым сиропом: на меня смотрели, как на извращенца, когда я делал заказ. Чеён-а, кокосового молока не было, поэтому латте на овсяном. Хён, эспрессо твой.       — А потом вы удивляетесь, почему я люблю Феликса больше всех, — улыбается Чёен и отталкивается на своих каблуках от пола, подъезжая ближе в чужому столу, чтобы взять кофе. — Ни один из моих бывших не цитировал феминисток и не помнил, на каком молоке я пью кофе. Феликс, давай встречаться?       — Романы на рабочем месте ухудшают производительность труда. Это статистика, Чеён.       — Ты зануда, Ликс. Что может быть более животрепещущим, чем служебный роман? — мечтательно вздыхает она, откидываясь на спинку кресла. — Скрываться ото всех, прятаться в подсобках… Секси!       — И правда. Что может быть сексуальней, чем швабра, упирающаяся тебе в задницу, — фыркает Феликс.       — С каких пор ты покупаешь нам кофе? — спрашивает Сынмин и смотрит на Феликса подозрительным взглядом поверх толстых стёкол очков. — Хочешь подлизаться?       — Я постоянно покупаю вам кофе, потому что я лучший коллега на свете. На мне держится весь отдел.       — Ага. И вместе с ним вся планета Земля. Кит, черепаха, слон и Феликс Ли.       — Спасибо за кофе, Феликс, — благодарит его Чанбин — самый порядочный и приятный человек во всём головном офисе. — Что-то произошло?       — Да. Я увольняюсь.       — Восьмой раз за эти полгода, — напоминают ему ничуть не удивлённый Сынмин, сёрбая своим мерзким кофе через трубочку. — Что? Да, я веду подсчёт. И что вы мне сделаете?       — На этот раз я точно увольняюсь, — решительно говорит Феликс, складывая руки на груди, и опирается бёдрами на стол.       — В прошлый раз ты говорил точно так же.       — В прошлый раз мне нужно было платить за квартиру.       — А в этот не нужно? Квартплата внезапно поделилась на ноль?       — На ноль делить нельзя, умник.       — Опять Хёнджин? — сочувственно уточняет Чанбин.       И Феликс от одного лишь произнесённого коллегой имени теряет терпение. Потому что, блять, да. Потому что у всех природных катаклизмов и социальных проблем одно определение — имя сраного Хван Хёнджина, который умудряется изводить Феликса даже на расстоянии, будучи то в Париже на неделе моды, то в Мадриде на благотворительном вечере, то на съёмках в Пекине. У него такой график, что иногда в нём нет времени даже на сон, но он всё равно какого-то чёрта находит его, чтобы потрепать Феликсу нервы.       — Он уволил пять менеджеров, которых я нашёл ему! Пять! — взрывается Феликс.       Эта история берёт своё начало полтора года назад, когда Феликс наконец проходит стажировку после университета и попадает на полную ставку в перспективное развлекательное агентство, которое обещает ему всё — деньги, тёлок, тачки, а на деле снабжает лишь парой психологических травм и хроническим недосыпом. Но, исключая некоторые неудобства (о них немного позже, но не трудно догадаться, что у этих «некоторых неудобств» есть вполне себе человеческое имя), Феликс более чем доволен своим новым местом работы: приятные коллеги, реальная возможность двигаться по карьерной лестнице, служебная машина, которую Феликсу выдают спустя пару месяцев работы. И зарплата тоже неплохая — вполне хватает, чтобы оплачивать небольшую однокомнатную квартиру и одновременно с этим откладывать деньги на реализацию мечты. Ещё на третьем курсе университета Феликс настолько заёбывается, что решает для себя, что в будущем обязательно поднакопит денег, а затем рванёт куда-нибудь на острова, купаться в океане и лежать под пальмами. Но для этого нужно работать. И Феликс работает. Усердно, порядочно, со всей ответственностью: он вовремя выполняет все возложенные на него обязанности, всегда укладывается в план, никогда не опаздывает и не вступает в конфликты — так, спустя всего полгода, он зарекомендовывает себя как ценного ответственного сотрудника и приятного коллегу, с которым можно выпить кофе и поболтать, но не больше. Феликс никогда не выступал сторонником пьяных посиделок после работы, а на корпоративы ходит сцепив зубы — люди вызывают у него жуткую головную боли, и в свободные от работы часы Феликс предпочитает не общаться с ними, проводя время в одиночестве. Ему также понадобилось некоторое время, чтобы обозначить свои границы, вроде тех, где он не собирается делать чужую работу или перерабатывать. Помочь болеющей коллеге — ладно, но терпеть к себе потребительское отношение Феликс не собирается, даже если речь идёт о близких людях.       В общем, у Феликса есть цель, и он делает всё возможное, чтобы приблизить себя к её осуществлению. Он не втягивает себя в сомнительные авантюры, не ищет отношений на стороне и концентрируется лишь на зарабатывании денег. И Хёнджин в его картину мира совсем не вписывается. Но он и не то чтобы спрашивает разрешения, будучи совершенно бестактным, самоуверенным и вместе с тем несправедливо обаятельным ублюдком, не умеющим принимать отказ. Тот ещё сукин сын.       Они знакомятся около года назад, когда коллега Феликса и по совместительству его хорошая подруга Наён, которая училась в том же университете, что и Феликс, просит его забрать машину. Выбираться куда-то за пределы любимой обжитой квартирки в вечер субботы откровенно не хочется, но Феликс — хороший друг. Он скрепя сердце откладывает в сторону интересную книжку, впихивает себя в спортивные штаны и на метро отправляется к клубу, у которого Наён припарковала свою машину — она может оставить её на стоянке на всю ночь, но не хочет переплачивать.       — Я не твой клерк-парковщик, ладно? — говорит ей Феликс, когда подруга выходит из клуба, чтобы отдать ему ключи.       — Ты удивительным образом сочетаешь в себе столько хороших качеств, что «клерк-парковщик» неподходящее название, — смеётся Наён, и Феликс ёжится от холода, даже просто смотря на её голые плечи в этом красивом блестящем платье. — В этом клубе дерьмовая текила. Я не собираюсь спонсировать их, оставляя мою малышку здесь на всю ночь. Будь с ней нежен, ладно? Я только-только поменяла салон. Коровья кожа, между прочим!       — Лучше бы ты не говорила этого, — кривится Феликс. — Иди внутрь, нуна. На улице холодно. И не пей слишком много.       — Я уже!       Она — красивая и нарядная — ускакивает обратно в клуб веселиться, а Феликс, спрятав начинающие мёрзнуть руки в карманы толстовки, отправляется искать её машину на парковке. Получается далеко не с первого раза. Для начала ему приходится нарезать пару кругов, подозрительно расхаживая между дорогими машинами, и только потом он находит беленькую «TOYOTA CAMRY» Наён. Феликс забирается внутрь, настраивает сидение, которое подруга всегда регулирует впритык так, что колени упираются в панель, и заводит двигатель, аккуратно выезжая с парковки. В субботу вечером транспортный поток не такой интенсивный, как в будние дни. Феликс переключает передачу, нажимая на педаль газа, и перестраивается на соседнюю полосу, чтобы потом:       — Господи, ёбаный в рот!       — Какое возмутительное богохульство, — звучит с заднего сидения незнакомый голос. — Мне нравится.       Феликс в ужасе смотрит в зеркало заднего вида, в отражении которого отчетливо видится нечто. «Нечто» это живое и обладающее зачатками разума. Оно напоминает человеческое тело, по голосу — мужское, а ещё жутко пьяное. Это тело переворачивается на сидении, а потом рукой вцепляется в спинку водительского кресла в попытке принять вертикальное положение. Получается скверно. А когда получается, Феликс ещё раз несдержанно чертыхается сквозь зубы, потому что у тела того очень знакомое лицо. Это лицо Феликс видит на каждом третьем билборде и на каждом первом плакате в комнате младшей сестры. В рекламе соджу, когда выбирается пожарить свинину; в каждом магазине косметики, куда Феликс ходит за умывалкой с салициловой кислотой и белой глиной; а ещё он это лицо видит каждый божий день, когда спускается во время обеденного перерыва в столовую за свежевыжатым апельсиновым соком. И улыбающееся идеальное лицо Хван Хёнджина на бутылке каждый раз отбивает у него весь аппетит. А теперь Феликс видит это самое лицо с хвалёным золотым свечением в живую, и ему внезапно начинает казаться, что всё происходящее — сраный кошмар.       — Знаю, малыш, я дьявольски хорош, но как насчёт того, чтобы смотреть на дорогу, а не на меня? — Хван Хёнджин — корейский идол, всемирно известный актёр, модель и просто «опереточная дива», как про себя называет его Феликс, вальяжно откидывается на спинку кожаного сидения и закидывает ногу на ногу. — Ты угонщик? Воруешь тачки? Ты, кстати, в курсе, что обычно воришки одеваются во всё чёрное, чтобы не привлекать внимание. А на тебе розовая толстовка с Белоснежкой.       — Это Белль, — огрызается Феликс и делает глубокий вдох, пытаясь собраться с мыслями.       — Даже не знаю, что хуже. У куколки налицо синдром спасателя. Ну вот кто бы в здравом уме бросился спасать чудовище? Белоснежка, кстати, тоже та ещё конфетка. Не знаю, насколько это практично жить с семью мужиками, потому что я сам с собой иногда не справляюсь. А ты прикинь, это за ними надо ещё убирать, готовить, одеялко подбивать. А Русалочка? Отдала всё, что ей дорого, ради мужика, чтобы потом он женился на другой.       — Так, стоп, — обрывает чужую пламенную речь Феликс и щёлкает поворотником, снижая скорость, чтобы припарковаться у тротуара. — Какого чёрта?       — Что именно? — невозмутимо уточняет Хёнджин.       — Какого чёрта Вы делаете в этой машине и рассказываете мне про принцесс? — Феликс пальцами впивается в кожаный руль и не сводит хмурого взгляда с зеркала заднего вида. — Вы пьяны?       — Безбожно.       Феликс на долю секунды прикрывает глаза. Затем открывает, ещё раз смотрит на отвратительно идеальное лицо пьяного Хван Хёнджина, который каким-то непостижимым образом оказался здесь. Хорошая новость: Феликс не сошёл с ума, и Хван Хёнджин действительно сидит на заднем сидении машины Наён. Плохая новость: Феликс не сошёл с ума, и Хван Хёнджин действительно сидит на заднем сидении машины Наён. Блять.       Феликс, не сводя настороженного взгляда с чужого отражения в зеркале, тянется за брошенным на пассажирское сидение телефоном и чуть нервно набирает номер Наён. Наён, которая не отвечает ни с первого, ни с пятого раза — всё это время Хёнджин невозмутимо напевает какую-то песенку себе под нос.       — Благими намерениями вымощена дорога в ад, — сквозь зубы цедит Феликс и блокирует телефон, а затем поворачивается к Хёнджину и пытается натянуть на лицо более-менее дружелюбную улыбку. — Здравствуйте, Хёнджин. Меня зовут Феликс. Я работаю в пиар-отделе в той же компании, с которой у Вас контракт. Понятия не имею, как Вы здесь оказались, но как насчёт того, чтобы я отвёз Вас домой?       Хёнджин отрывает взгляд от своих идеально подпиленных ногтей и переводит его на Феликса, глядя пьяными, но внимательными глазами. Глаза у него красивые. Как и он весь сам даже в таком заметно потрёпанном виде. Феликс таких не любит. Ему не нравятся идеальные люди. Не потому что он на их фоне чувствует себя недостаточно хорошим, а потому что «идеальное» равно «искусственное». А люди не должны быть идеальными. Они так не умеют. В прошлом году Хёнджин вошёл в топ-десять самых красивых лиц мира, его лицо на каждой обложке модного журнала, а Феликс глядит на него такого — совершенного, словно вылепленного из мягкой глины лучшими скульпторами всех времён — и не чувствует ничего: ни волнения от встречи со знаменитостью, ни трепета от его красоты. Феликс видел это лицо на фотографиях столько раз, что теперь, увидев его в живую, думает лишь о том, что это обременительно. Обременительно быть таким красивым.       Феликсу нравится быть обычным. Не самым лучшим, но и не худшим. Ему нравится быть симпатичным, а не пленительно красивым, как тот же Хёнджин, потому что за такие вещи всегда приходится платить цену. Ему нравится не привлекать внимание, иметь возможность затеряться в толпе, не притягивать взгляды. У Хёнджина этой возможности нет. Хёнджин, даже если возжелает того больше всего на свете, никогда не сможет спрятаться. Почему-то Феликс думает об этом именно сейчас, когда впервые видит его лицо не с экранов билбордов.       Всего на мгновение Феликсу беспричинно становится жаль его, а потом Хёнджин улыбается и говорит:       — Нет.       ...И Феликсу хочется убить его.       — Нет? — переспрашивает он, чувствуя, что собственный глаз вот-вот начнёт дёргаться.       — Нет, — невозмутимо соглашается Хёнджин. — Я не хочу к себе домой. Поехали к тебе домой. У тебя же есть дом?       — Конечно же, у меня есть дом.       — Тогда едем к тебе, — уверенно кивает идол всех женщин в возрасте от десяти до шестидесяти лет.       — Мы не поедем ко мне, — начинает злиться Феликс.       — Почему нет?       — А почему да?       — Это некрасиво отвечать вопросом на вопрос, пупсик, — качает головой Хёнджин и совершенно невинно хлопает длинными ресницами, будто ситуация располагает к этому бесстыдному дешёвому кокетству.       — Это некрасиво напиваться в чужой машине, а потом требовать незнакомого человека отвезти к нему домой.       — Справедливо, но. Во-первых, я напился за пределами машины, поэтому доёб не засчитан. Во-вторых, пять минут назад ты представился, поэтому мы не незнакомцы. И ещё один доёб мимо. Ещё идеи, котёнок?       — Вы издеваетесь, да? — поджимает губы Феликс.       — Отнюдь.       — Давайте не будем усложнять, ладно? — Феликс предпринимает ещё одну попытку урегулировать всё мирно. — Просто скажите мне адрес. Я отвезу Вас домой, Вы ляжете спать и все будут счастливы.       — Коллективизм не моя сильная сторона. Я не буду счастлив, если ты отвезёшь меня домой спать. Я хочу к тебе домой.       — У меня дома нет ничего интересного! Там нечего делать!       — А вот это уже мне решать.       — Да сколько, Вам, блин, лет, что Вы себя так ведёте?! — не выдерживает Феликс и зло скрипит зубами — Хёнджина не впечатляет.       — Двадцать семь по паспорту. Ну, а так это моя третья жизнь, так что мой духовный возраст составляет примерно сто двадцать лет.       — Вы безумец.       — Безумность и гениальность две крайности одного определения.       — Вы так рвётесь ко мне домой, но вдруг я серийный маньяк? Не боитесь, что я убью Вас, а потом распихаю по пакетам?       — Слушай, ты только не обижайся. Ты в этой толстовке смахиваешь на мужскую версию «Барби».       — Это называется «Кен».       — А вот и нет. «Кен» — это высокий накаченный загорелый мужчина, а ты, котёнок, короткостриженая «Барби-лесбиянка».       — Хватит называть меня этими мерзкими прозвищами! У меня есть имя!       — Да, есть. Феликс, я помню. Но прозвища, которые я тебе даю, лучше характеризуют твою составляющую. Не в обиду твоим родителям. Уверен, они очень старались, выбирая тебе имя.       У Феликса кончаются слова. Ругательства — тоже. Потому что этот ваш Хёнджин — звезда с приятной личностью, как его любят называть («Откровенно врать», — зло про себя замечает Феликс) в заголовках статей — та ещё подкованная на слова сука, которая может вывести из себя даже Будду. На экране телевизора, во всяких дурацких шоу, он весь из себя такой обходительный, интеллигентный, а на деле Феликсу хочется размозжить ему мозги каждый чёртов раз, когда тот открывает рот. Но он держится. Правда держится.       Они спорят минут двадцать. Спорят до хрипа, соскакивая с темы на тему, и в итоге побеждает самый упрямый и бесстыжий — то есть не Феликс.       — Ну вот, другое дело, — удовлетворённо говорит Хёнджин, когда Феликс снова заводит машину и разворачивается. — Можно было с самого начала так. Дай-ка я подключусь к колонкам.       — Нет.       — Это был не вопрос, малыш.       И весь оставшийся путь до своей квартиры, Феликс вынужден слушать, как Хёнджин, пародируя голос Розэ из «Blackpink», поёт, что сегодня ночью он будет самой счастливой девочкой на свете. Феликс не токсичный, честно. Он два года дистанционно ходил к психологу, чтобы проработать все свои детские и нет травмы. И ни черта эта ваша терапия, которую рекламируют в качестве панацеи от всех болезней мира, не работает, потому что даже спустя кучу сессий Феликс всё ещё ненавидит человечество и мечтает жить в одиночестве на необитаемом острове — и нет, это не потому что в начальной школе никто не похвалил его рисунок, а потому что люди сами по себе мерзкие и водить с ними какие-либо дела — себе дороже. Так вот. Феликс не токсичный. Ни разу. Но он не удерживается от ехидного:       — Как хорошо, что Вы актёр, а не певец.       — Ты так думаешь? — Хёнджин на пару секунд прерывает своё пение, и это лучшая музыка, которую Феликсу когда-либо доводилось слышать. — Однажды мне предлагали записать свой альбом, сказали, мол, сейчас такой автотюн, что даже я с таким слухом смогу запеть, как Ариана Гранде.       — Вас обманули. Автотюн тут не поможет.       — Вот и я так подумал. Поэтому я решил открыть свой бренд вещей. В то же время я узнал, что дизайнер из меня ещё хуже, чем певец.       И вот тогда, Феликс, к удивлению даже для самого себя, смеётся: не от всей души, конечно же, потому что Хёнджин всё ещё страшно ему не нравится, но смеётся. Он бросает мимолётный взгляд на зеркало, в отражении которого Хёнджин расслабленный, незнакомо умиротворённый и определённо сумасшедший. Безумец. Он действительно сидит в чужой машине, ёрничает и обзывается жуткими прозвищами, от которых у Феликса сводит скулы, и не хочет к себе домой. Феликс не знает, как можно не хотеть домой, потому что ему самому хочется домой всегда (и чёрт знает, где именно его дом; наверное, дом там, где на душе спокойно, а Феликс пока не нашёл такого места). Хёнджин — звезда мирового уровня, ему нельзя вот так легкомысленно требовать едва знакомого человека отвезти его куда-то, общаться неформально и свободно, бросаясь словами, которые, попав в СМИ, могут стоить ему многолетней, построенной непосильным трудом карьеры. Таким как Хёнджин, которые постоянно находятся под объективами злых камер, всегда нужно быть осторожными и никогда не быть самими собой: настоящих в этой индустрии сжирают живьём. Феликс знает. Хёнджин — тоже. Это видно по его идеальному, выскобленному опытом лицу, за которым он отлично прячется, меняя роли — вот он актёр, вот модель, вот он шоумен. И никогда — сын, брат или обычный двадцатисемилетний парень, потому что людей не интересует эта сторона знаменитых людей.       И вот Хёнджина снова жаль, хотя он ни жестом, ни взглядом не просит этой жалости. Он сидит пьяный на заднем сидении машины его близкой подруги, подпевает трекам из своего плейлиста, раздражает Феликса одним лишь своим присутствием и беспричинно вызывает в нём жалость. Наверное, именно поэтому он идёт на попятную и везёт Хёнджина к себе в квартиру, куда не водит даже друзей. Потому что если кто-нибудь другой увидит Хёнджина таким — настоящим — то его без всякого милосердия сожрут.       — Спрячьте лицо и наденьте это, — говорит Феликс, когда машина останавливается у жилого комплекса, в котором он снимает квартиру, и бросает Хёнджину панаму, найденную у Наён в бардачке.       — Блин. Надо было заехать в магазин, раз у нас ночёвка, — дует губы он и неловко натягивает на голову панамку.       — Происходящее похоже на ночёвку? — уточняет Феликс, отстёгивая ремень безопасности. — Я выгоню Вас сразу же, как встанет солнце.       — Ты можешь выгнать меня из своей квартиры, но не из сердца, малы… Ух ты ж блять! Какой высокий порожек у этой тачки!       Сначала Феликсу кажется, что не такой уж Хёнджин и пьяный, раз вполне себе успешно может острить и конструировать многосложные предложения. А потом он встаёт на ноги, выбираясь из машины, и Феликс осознаёт, насколько же сильно ошибался: потому что Хёнджин не просто пьяный. Он угашенный в хламину!       — Да сколько же Вы выпили, твою мать! — шёпотом кричит Феликс, чтобы не разбудить соседей, и со скоростью света огибает машину, на невиданных до этого рефлексах подхватывая Хёнджина. — А ну стойте ровно, кому говорю! Я не удержу Вас!       Не удержит. Потому, что Хёнджин — модель, и восемьдесят процентов его далеко не маленького тела уходит на длиннющие километровые ноги, в которых он очень некстати путается, наваливаясь всем телом на Феликса — человека, который в последний раз занимался спортом ещё в университете, принудительно посещая физкультуру. И вот Феликс чувствует, как чужая подкаченная твёрдая грудь вдавливает его в заднюю дверцу машины, — по ощущениям, словно пахнущая «BLEU DE CHANEL» асфальтоукладочная машина равняет тебя с землёй. В общем, то ещё удовольствие. Особенно, когда Хёнджин говорит:       — А вблизи ты очень даже хорошенький.       — Скажите честно, Вы охуели? — задаёт вопрос Феликс и сам же на него отвечает. — Впрочем, не нужно слов. Я и так знаю, что охуели. А теперь, будьте так добры, сделайте два — а лучше три — шага назад, пока я не счёл это вопиющие бесстыдство за домогательство.       Хёнджин улыбается, а затем всё-таки делает пару нетвёрдых, переваливающихся шагов назад, переставая в буквальном смысле давить на Феликса своей внушительной фигурой. Дышать сразу же становится легче.       Феликс фыркает и показательно отряхивает свою домашнюю толстовку с Белль, купленную на барахолке, и только затем поднимает на Хёнджина недовольный, предупреждающий взгляд. И первая мысль, которая приходит ему в голову: «В жизни Хёнджин выше, чем кажется на экране». Ему это идёт. Он худощавый, но подкаченный, с километровыми модельными ногами — ровными, худыми, но в меру. Его плечи широкие, но не слишком, а шея тонкая, почти лебединая — её можно обхватить двумя руками и всё равно останется место. На расстояние пары метров Хёнджин больше не кажется таким большим и внушительным — на языке вертится слово, чтобы предельно точно описать его внешнее содержание. Изящный. Но изящный не так, как бывают эфемерные тонкокостные женщины, а по-другому, потому что при всей своей утончённости Хёнджин не становится менее мужественным. Феликс сбивается со счёта, пока считает каждое «но», сказанное по отношению к этому человеку — из крайности в крайность и вместе с тем получается идеальная середина. Теперь Феликс в полной мере осознаёт, почему окружающие так одержимы Хван Хёнджином.       — Знаете, а не такой уж Вы и красавчик, — говорит Феликс, чтобы хоть как-то реабилитировать свою язвительность, которая какого-то чёрта решает застрять поперёк горла.       — Правда, что ли? — криво улыбается Хёнджин, ничуть не расстроенный чужими словами. — Именно поэтому ты ведёшь меня к себе домой?       — Вы правы. Мне следовало отвести Вас в полицейский участок, — рычит Феликс и оказывается рядом с Хёнджином, подхватывая того под руку, чтобы поскорее скрыться за дверями квартиры, где никто не увидит их. — И чтоб Вы знали. Самое сексуальное в мужчинах — это мозг. Хотя я очень сомневаюсь, что он у Вас есть. Не думали записаться на МРТ? Вы могли бы попасть в Книгу рекордов Гиннесса, как первый человек, живущий без мозга.       — Могу тебя уверить. Мозг у меня есть. Значит, ты считаешь меня сексуальным?       — Это единственное, что Вы вынесли из всего сказанного мной? — уточняет Феликс и его непроизвольно скашивает вбок, когда Хёнджин приваливается к плечу.       — Это называется «позитивное мышление», котёнок. Очень неплохая штука. Советую попробовать. Может, тогда ты станешь не таким нервным.       — А это «позитивное мышление» может сделать так, что Вы замолчите?       — На такие чудеса не способна даже магия. Бог дал нам две ноги, чтобы ходить; две руки, чтобы держать; два глаза, чтобы подмигивать, — где-то на этой части Феликс начинает понимать, что Хёнджин несёт откровенный пьяный бред, — два уха, чтобы вешать на них лапшу…       — Мозги, чтобы не пользоваться ими…       Они заходят в подъезд. Точнее — заползают. Феликс держится на последнем издыхании, едва переставляя ноги, и повисший на нём Хёнджин, который за те двадцать метров от машины до двери успевает трижды потерять панаму, ничем ему не помогает. Только болтает на ухо всякую несусветную чушь.       — Чисто профессиональный интерес. Вы когда-нибудь затыкаетесь? — спрашивает Феликс, когда они ждут лифт.       — Да, — кивает Хёнджин. — Когда сплю, ем. И когда мой язык занят более интересными вещами.       — Зря я спросил.       — О чём Вы подумали, молодой человек? — картинно изумляется Хёнджин, делая такое удивлённое выражение лица, в которое всенепременно хочется вписаться кулаком. — Я имел в виду различного рода фокусы языком. Например, я отлично умею делать узелки из веточек черешни. Впрочем, каждый думает в меру своей распущенности. Кстати, как ты относишься к риммингу?       — Я к нему никак не отношусь. На моей заднице висит титановый замок.       — Ого. Дашь посмотреть?       — Я могу дать только по лицу, — сообщает Феликс, когда дверцы лифта открываются, и заходит внутрь. — И каждый раз, когда Вы открываете свой рот, моё желание сделать это возрастает с геометрической прогрессией.       — Косинус на синус — ебало минус.       — Что?       — Это алгебра, котёнок, — снисходительным тоном говорит Хёнджин и приваливается спиной к зеркалу позади себя. — Плохо в школе учился?       — Это геометрия, — поджимает губы Феликс и нажимает на кнопку пятого этажа. — Я окончил школу с красным аттестатом, но, к сожалению, это совершенно не уберегло меня от взаимодействия с такими вот сомнительными личностями, как Вы, Хёнджин.       — Это ещё раз доказывает, что оценки не главное в жизни.       — Это ещё раз доказывает, что родиться человеком — моё самое огромное разочарование в жизни.       — Позитивное мышление, пупс. Все твои проблемы от твоего мировосприятия.       И вот когда Феликс в очередной раз собирается сказать что-то язвительное, между почти закрывшихся дверей лифта появляется рука. И дверь открывается, чтобы впустить внутрь молодую студентку, возвращающуюся домой после субботних посиделок с друзьями. Двигается Феликс на одних лишь рефлексах. За долю секунды прижимает не особо обеспокоенного Хёнджина к зеркалу и пытается нависнуть над ним всем своим тщедушным телом. Девушка если и удивляется, то старательно не подаёт вида.       А Хёнджин, тем временем, улыбается. Его кожа несправедливо хорошая, и даже вблизи Феликс не видит ни одного самого маленького изъяна — отвратительно совершенный во всех отношениях и столь же отвратительно бесстыжий в каждом своём слове и действии. Он говорит:       — Малыш, ну ты чего? До квартиры уже не дотерпишь? Я стесняюсь!       Девушку-студентку жаль чисто по-человечески, но себя жаль больше. Потому что вот это чудовище Феликс тащит к себе в квартиру, в свою крепость, в которой он обычно прячется от таких сомнительных элементов.       — Не могу держать себя в руках, сладкий, — цедит сквозь зубы Феликс. — Ты пробуждаешь во мне самые кровожадные мысли.       Девушка-студентка вылетает из лифта пулей, даже не оборачиваясь. Хёнджин скалит такую мерзкую довольную рожу, что Феликс больше не сомневается в его актёрских способностях: это же надо так профессионально уметь скрывать за маской учтивого, чуть застенчивого модельного-мальчика такое.       — У бедной девушки теперь ментальная травма, — сообщает Феликс и отстраняется, чтобы снова нажать на кнопку пятого этажа. — Вот из-за таких как Вы, такие как мы с ней вынуждены посещать психотерапевтов.       — Зато у психотерапевтов всегда будет работа, — беззастенчиво улыбается Хёнджин, поправляя съехавшую набекрень панамку. — Я регулирую рынок труда, чтобы уменьшить процент безработицы.       — И что бы человечество делало без Вас?       — Я тоже очень часто задаюсь этим вопросом.       Впускать Хёнджина в свою квартиру решительно не хочется, но давать заднюю на полпути не по-пацански, поэтому Феликс с большим внутренним резонансом вводит код на замке и впускает это чудовище внутрь. Чудовище, к слову, не испытывает совершенно никакого смущения. Проходит внутрь вальяжной, пьяной походкой и осматривается вокруг так, будто придирчиво выбирает жильё.       — Прихожая маленькая. Не разогнуться. Это плохо, — говорит он, складывая руки на груди. — Будет некуда складывать мою обувь.       — Извини?       — Говорю, купим тебе хороший шкаф для обуви, — Хёнджин удивительно легко скидывает с ног свои оригинальные дорогущие кроссовки, которые стоят, как месячная — а то и больше — аренда Феликсовой однушки и проходит дальше. — Так. А комнат, как я понимаю, всего одна. Тоже нехорошо. Не люблю маленькие пространства.       — Уважаемый, я привёл Вас сюда не затем, чтобы Вы критиковали моё жильё, — злится Феликс и аккуратно складывает чужую брошенную на пол обувь. — Идите сядьте на стул и сидите смирно, пока я не дозвонюсь до нуны и не узнаю, что с Вами делать.       Его слова, конечно же, остаются проигнорированными. Хёнджин начинает осматриваться вокруг: заглядывать в шкафы, рассматривать стоящие на столе фотографии, копаться в книжной полке — и никаких морально-этических норм, вроде тех, где нельзя лазить по чужим вещам, для него не существует.       — Нуна, надеюсь, у тебя есть очень весомое оправдание, почему ты не отвечаешь на мои звонки, — сцепив зубы от раздражения, говорит Феликс, записывая голосовое сообщение, когда подруга в очередной раз не поднимает трубку. — И тебе придётся столкнуться с последствиями, потому что прямо сейчас сраный Хван Хёнджин роется в моей одежде. И я нахожусь на грани того, чтобы убить его. Поэтому немедленно позвони мне, как прослушаешь это сообщение.       Хёнджин заканчивает свою импровизированную экскурсию примерно через двадцать минут, облазив все углы в доме. Конечным пунктом назначения становится кровать, на которую Феликс в своё время потратил целое состоянии, потому что ему важно его качество сна. И Феликс вполне серьёзно собирается его убить.       — А вот кровать отличная, мне нравится. Матрас — самое то. Не сильно мягкий, но и не твёрдый, — Хёнджин пару раз подпрыгивает на кровати, а у Феликс дёргается глаз, когда он наклоняется, чтобы подобрать брошенную на пол кожаную куртку. — Места мало, но уютно и чисто. Шоссе рядом нет, поэтому не шумно. Пятый этаж тоже меня устраивает. Короче, остаюсь.       — Вы всегда такой наглый? — уточняет Феликс, прежде чем наброситься на него с кулаками.       — Нет. Только когда мне комфортно.       — Мне жаль, если каким-то своим действием я обозначил, что Вы должны чувствовать себя комфортно, — мрачно улыбается Феликс, на пару секунд прикрывая уставшие глаза. — Потому что всё, что я делал и говорил до этого, означало, что я пиздец как не рад Вам в своём доме.       — Не волнуйся, котёнок. Я ещё в машине понял, что у тебя проблемы с социальным взаимодействием. Меня это не пугает.       У Феликса заканчиваются силы ругаться и спорить с ним. Он беспомощно лохматит волосы на затылке, а затем разворачивается, собираясь покинуть комнату.       — Делайте что хотите. Я буду на кухне.       — Не уходи. Пожалуйста, — внезапно говорит Хёнджин, всё ещё лёжа на его кровати. — Ненавижу тишину.       И чёрт знает, почему Феликс действительно остаётся. Почему позволяет этому придурку лежать на своей кровати и почему укладывается рядом, обессиленно падая с другого бока. Всё это — форменное сумасшествие. И Хёнджин его ведущая часть, отвечающая за самое вопиющее безумство. А Феликс наверняка тоже сумасшедший, раз позволяет подобному происходить.       От Хёнджина пахнет дорогой туалетной водой и не до конца выветрившимся алкоголем — что-то крепкое, вроде виски или рома — и дышит он шумно и неспокойно. Он большой и высокий, но почему-то совсем не занимает места, даже когда переворачивается на спину, задевая Феликса рукой. Это странно. Ровно как и сам Хёнджин. А голос у него красивый, поставленный на манер лучших телеведущих, но и он ломается, когда Хёнджин внезапно говорит:       — Было бы круто просто исчезнуть.       В комнате горит один единственный ночник, который Феликс не отключал, когда выходил из дома. Он цепляется за него плывущим, порядком уставшим взглядом, чувствуя, как бушующее внутри раздражение схлопывается и исчезает, оставляя после себя слабый оттенок тоски. Ему даже не хочется больше язвить или ругаться, а лишь просто закрыть глаза и провалиться в долгий глубокий сон. Так иногда бывает. Когда ты смотришь на человека, которого совсем не знаешь и который совмещает в себе всё самое лучшее, но вместо восхищения или зависти чувствуешь лишь жалось. И вот снова. Жалость. Жалость. Жалость. Феликс ненавидит это слово. Ненавидит жалеть себя, а тем более других, потому что жалость ничего не даёт. Она не облегчает боль, не придаёт сил, не протягивает руку. Просто существует как факт того, что где-то внутри у человека всё ещё есть способное что-то чувствовать сердце, но не способное предпринять попытку изменить хоть что-нибудь. А сострадать Феликс не умеет. Умеет только жалеть. Жалеть себя и других. Жалость порождает бессилие.       — Оказаться там, где не живут люди, не летают птицы, не плавают рыбы. Там, где нет никого. Знаешь, малыш, я бы всё отдал, чтобы оказаться в таком месте.       Это палка о двух концах. Всегда. Вот почему Феликс никогда никому не завидует. Не завидует и Хёнджину, которому тоже двадцать семь, но который добился в разы большего. «У него есть всё — деньги, репутация, слава — и одновременно с этим, — думает Феликс, — ничего, потому что тот, кто не обладает свободой, не обладает ничем».       У Феликса тоже ничего нет. Ни собственной квартиры, ни машины, которой давным-давно обзавелись все его знакомые, но у Феликса есть выбор. Выбор быть тем, кем хочется; выбор бросить всё однажды и укатить на острова или остаться здесь, в душном Сеуле, строить стабильную не одинокую жизнь. У Феликса есть свобода выбирать и потому у него есть весь мир.       Хёнджин засыпает через пару минут. Феликс лежит рядом с ним некоторое время, а затем поднимается, берёт из шкафа плед и укрывает его им. Закрывает оставленное на проветривание окно, задвигает шторы и оставляет ночник включённым, а сам идёт на кухню. Заваривает себе чай, стараясь не шуметь слишком сильно, и усаживается на стул у окна — время проходит быстро. Наён звонит ему в четыре утра, когда Феликс почти заканчивает читать начатый сегодня роман. Голос у неё взволнованный, почти на грани истерики — кажется, она искренне волнуется за Хёнджина. Или за свою работу.       — Господи, Ликс! Мне так жаль! Я только сейчас прослушала твоё сообщение, — тараторит она в трубку. — Я не знаю, как такое могло произойти! Я помню, что точно отвозила Хёнджина домой после съёмок, но как же он оказался в машине? Он пьяный? Вас кто-нибудь видел? Где он сейчас?       — Calm down, нуна, — хмыкает Феликс и поднимается, чтобы заварить себе ещё чая. — Нас никто не видел. Сейчас он спит у меня на кровати. С ним всё хорошо.       — Я сейчас же приеду! Поймаю такси и приеду!       — Я не вынесу ещё одного пьяного человека у себя в квартире. Поезжай домой, — говорит подруге Феликс тем самым папочкиным тоном, которому не стоит противиться. — Протрезвей. Выспись. Позавтракай, в конце-то концов. А потом приезжай за этим чудовищем. Уверен, в ближайшие несколько часов он будет спать как убитый. А я как-нибудь потерплю его ещё немного.       — Я такая идиотка, — сокрушается Наён, но по её голосу слышно, как она расслабляется, наконец выдыхая. — Ты мой ангел-хранитель, Феликс. Серьёзно. Даже представить боюсь, что было бы, повстречай Хёнджин кого-то другого, а не тебя. У него на носу съёмки новой дорамы — самое неподходящее время для скандалов.       — Просто следи за ним лучше в следующий раз.       — Обязательно. С меня ужин на неделе. Правда, спасибо. Сегодня ночью ты спас жизни целых двух человек.       — Пожалуйста, нуна.       И вот как-то так в спокойной жизни Феликса Ли — обычного офисного клерка, который мечтает лишь о том, чтобы заработать побольше денег и укатить на острова, воцаряется самый настоящий хаос. И имя ему грёбаный Хван Хёнджин. Он не отстаёт от Феликса ни через день, ни через два, и даже ни через полгода Феликс всё ещё вынужден терпеть его неприятную компанию и домогательства, которые с каждым разом становятся всё хуже и хуже. И хрен поймёшь, что вообще у этого придурка на уме, потому что даже спустя год знакомства (долгий, мучительный год, на протяжении которого Феликс уверовал в карму, потому что только за смертные грехи людям воздаются такие наказания) Феликс не имеет ни малейшего понятия, как избавиться от этого чудовища.       Так вот. Феликс говорит:       — Он уволил пять менеджеров, которых я нашёл ему! Пять!       И Чанбин — единственный человек во всём отделе, который пытается состроить сочувствующее лицо.       — Просто дай ты ему уже трахнуть себя разочек и дело с концом, — с видом эксперта изрекает Сынмин. — Я реально не понимаю, почему ты сопротивляешься. Хёнджин же секси.       — Он не просто секси, — качает головой Чеён. — Он супер-мега-ультра секси. Ты такую рыбку упускаешь, Ликс.       — Вы самые отвратительные коллеги на свете, — мрачно сообщает им новость Феликс. — Когда я буду на Бора-Бора печься на солнце и пить «Секс на пляже», я и не подумаю вспомнить о вас.       В общем, ситуация откровенно паршивая. Особенно, когда в разгар рабочего дня ему звонит Наён, номер которой нужно было давным-давно заблокировать.       — Нет, — говорит Феликс сразу же, как поднимает трубку.       — Я ещё даже ничего не сказала, — обижается подруга. — А вдруг я собиралась предложить тебе миллион долларов?       — Знаю я твои миллион долларов. Уж очень дорого они мне обойдутся.       — У Хёнджина нет менеджера.       — Да, потому что он всех их уволил, — сквозь зубы улыбается Феликс и откидывается на спинку стула. — Желаю ему удачи одновременно сниматься, водить машину и следить за своим расписанием. Уверен, у такого талантливого человека, как он, всё получится!       — Феликс.       — Нуна, — не собирается уступать Феликс. — Я знаю, в это очень сложно поверить, но у меня есть и своя работа тоже. И я на ней работаю, представляешь? Деньги зарабатываю, чтобы оплачивать квартиру и не жить на свалке. И у меня нет времени играть в его игры.       — Просто сделай это в последний раз, ладно? — просит Наён. — Ничего сложного. Хёнджин сейчас на съёмках. Посидишь с ним, проследишь, чтобы он не натворил дел, а потом отвезёшь домой. А завтра я займусь тем, что буду искать ему нового менеджера.       — Слушай, а мы точно говорим о взрослом мужчине? Почему я вообще должен с ним нянчиться? У меня работа! Работа!       — Я уже отпросила тебя.       — Нуна…       — Последний разочек, честно! Ну пожалуйста, пожалуйста! Он становится просто невыносимым, когда долго не видит тебя. Я не выдержу этого снова!       А Феликс будто выдержит. Феликс у нас, видите ли, неуязвимый! Ему всё ни по чём: ни холод, ни жара, ни Хван Хёнджин с его стрёмной гиперфиксацией на несчастных офисных сотрудниках.       «Ни черта это не в последний раз», — думает про себя Феликс, когда под ехидные взгляды коллег собирается и покидает офис, направляясь к метро. Потому что у Наён этих «последний раз» было столько, что Феликс давно уже сбился со счёта, а он, знаете ли, очень хорош в математике.       Где-то спустя час Феликс прибывает к месту назначения. К тому времени Хёнджин уже собран, накрашен и причёсан — он ждёт Феликса в личной гримёрке, полный сил и энергии, чтобы трепать нервы, но Феликс тоже не промах. Он тоже в полной боевой готовности ругаться. Влетает в гримёрку, хлопает дверью — и, о боже, это такое наслаждение! — и смотрит на улыбающегося Хёнджина своим самым уничижительным взглядом.       — Ты бессовестный, мерзкий манипулятор! Сколько ещё это будет продолжаться? — рычит Феликс, останавливаясь прямо напротив сидящего на кресле Хёнджина. — Найди себе уже, твою мать, хобби! Займись лепкой из глины или начни вязать крючком, не знаю! Что угодно!       — Ты моё хобби, — невозмутимо пожимает плечами этот невыносимый человек.       — Такое хобби тебе не по карману!       — Впервые слышу, что что-то мне не по карману, — Хёнджин в своей привычной манере беззастенчиво хлопает ресницами. — Там на столе мраморная говядина.       — У меня работа! У меня дела, твою мать! Я должен платить за квартиру, оплачивать… Мраморная говядина?       Хёнджин улыбается настолько широко, что кожа на его матовых напудренных щеках грозится треснуть. И это очень грязный приём, потому что против мраморной говядины Феликсу нечем крыть. Он проглатывает все несказанные возмущения и направляется к столу, чтобы взять тарелку с аккуратно нарезанной говядиной и ещё какие-то закуски.       — Просто работай на меня, — в который раз говорит Хёнджин, не сводя внимательного взгляда с жующего Феликса. — Я буду хорошо о тебе заботиться. И платить намного больше, чем ты получаешь на своей работе.       — Ты говнюк, Хёнджин. Ты прекрасно знаешь, что когда я ем мраморную говядину, я готов согласиться на что угодно. Даже родную мать продать.       И тогда Хёнджин смеётся. Громогласно, звеняще, совсем по-мальчишески: не так, как он делает это на развлекательных шоу или в интервью, а по-настоящему. И настоящий Хёнджинов смех — самое красивое из всего того, что Феликс когда-либо слышал.       — Почему ты сопротивляешься, м? Разве я плохо относился к тебе всё это время?       — Ты буквально превратил мою жизнь в кошмар, чувак.       — Не драматизируй. Я лишь слегка растряс тебя, чтобы ты не покрылся пылью, сидя за семью замками в своей квартире, — улыбается краешком губ Хёнджин и закидывает ногу на ногу, подпирая щеку рукой.       — Мне нравится покрываться пылью, сидя за семью замками в моей квартире.       — Так почему?       — Почему что? — придуривается Феликс.       — Почему ты не хочешь работать на меня?       — Потому что я не для этого потратил пять лет, получая высшее образование, чтобы в итоге стать мальчиком на побегушках, — закатывает глаза Феликс и тянется за запакованной бутылкой мангового сока.       — Ты для меня не мальчик на побегушках. Никогда не был и не будешь, — звучит серьёзно, хотя сам Хёнджин редко когда бывает серьёзным.       Столько воды утекло с тех пор, как они впервые встретились той ночью. Феликс уже и не помнит, когда в последний раз за этот год в его буднях не было Хёнджина — у него совершенно сумасшедшее расписание, во время которого тот может за неделю побывать сразу в нескольких странах на разных показах и съёмках, но при этом он всё равно какого-то чёрта всегда находит пару лишних минут потрепать Феликсу нервы, даже будучи за тысячи километров. Это почти рутина. Ритуал, который нельзя нарушать, потому что в противном случае весь день пойдёт под откос. У Хёнджина, которому жизненно необходимо подоставать вечно и без того заёбанного Феликса; и у самого Феликса, который скрепя сердце готов признать, что привык. Привык к Хёнджину основательно и до такой степени, что даже больше не пытается соблюдать хоть какие-нибудь маломальские правила субординации. Хотя когда-то Феликс пытался. Вёл себя с Хёнджином подчёркнуто вежливо и холодно, старался не вестись на откровенные провокации и всеми возможными способами избегал его общества. Стоит ли говорить, что Хёнджина это не остановило?       Феликс закидывает в рот ещё один кусок говядины под внимательный взгляд Хёнджина и думает, что отношения у них такие же странные, как они сами. Не «начальник и подчинённый», потому что Феликс скорее удавится, чем променяет своё комфортное стабильное место в офисе рядом с непутёвыми, но весёлыми коллегами на эмоциональные качели от этого придурка. И уж точно не «приятели», потому что специфика их отношений находится на каком-то другом, совершенно новом уровне, малопонятным другим людям. Друзья не треплют друг другу нервы и уж точно не флиртуют (у Феликса иммунитет к флирту, но это совершенно не мешает Хёнджину делать это). Друзья проводят вместе время, ходят в кафешки и кино, они делятся разными историями из жизни, а Феликс скорее пустит себе пулю в висок, чем добровольно выйдет с Хёнджином в люди. Это всё странно и жутко, жутко запутанно, потому что даже невзирая на всё вышеперечисленное, они не «незнакомцы» друг другу. Феликс умрёт, но оставит за собой последнее слово в их постоянных спорах; он трижды меняет пароль на двери от своей квартиры, чтобы Хёнджин больше не мог пробираться к нему в дом без спроса; Феликс закатывает глаза каждый раз, когда натыкается на фанатские посты с Хёнджином в интернете; у него начинаются невыносимые головные боли, когда коллега Чеён начинает во время обеденного перерыва обсуждать новую дораму с Хёнджином в главной роли. А ещё Феликс — первый человек, которому Хёнджин звонит, когда у него проблемы. Он первый человек, в квартире которого Хёнджин прячется от стаффа и журналистов, и он тот, кого Хёнджин просит поливать цветы в его хорошо охраняемом пентхаусе, когда сам находится не в стране. Феликс говорит, что Хёнджин бесит его, а потом целую ночь тратит на то, что ругается с анти под постами в твиттере или инстаграме, когда те называют Хёнджина бездарным и пустоголовым. Он регулярно обещает закинуть чужой номер в чёрный список, но каждый раз поднимает трубку, когда Хёнджин звонит ему.       Феликс прекрасно знает, что нужен Хёнджину по какой-то совершенно непонятной, необъяснимой ни себе, ни другим причине. А думать о том, что Хёнджин нужен ему тоже, Феликс не хочет.       — Сегодня съёмки для журнала? — спрашивает Феликс, просто чтобы перевести эту стрёмную тему.       — Ага, — кивает он. — Пойдёшь со мной на площадку?       — Зачем? — Феликс рассеянным взглядом скользит по полоске белоснежной обнажённой кожи, не скрытой разрезом пиджака. — У тебя целая команда сотрудников. Я буду только мешаться. Подожду тебя здесь.       — Мне нужно тебя видеть.       Ну вот, снова.       Кусок мяса застревает в горле, и Феликс торопится поскорее его запить. И не смотреть Хёнджину в глаза, потому что больше всего на свете Феликс боится найти в них ответы на вопросы, которые страшно произносить вслух.       — Ладно, — говорит в итоге Феликс, но не потому что хочет увидеть на чужих губах мягкую благодарную улыбку. А просто потому что его накормили мраморной говядиной, и он находится в приподнятом настроении.       На съёмочной площадке шумно. Феликсу в последнюю секунду удаётся увернуться и сигануть в угол, прежде чем группа девочек-стилистов снесла бы его с ног. Он прижимается спиной к стене, стараясь не занимать слишком много места и не мешать поглощённой работой команде, и останавливает свой взгляд на Хёнджине, окружённом толпой людей. Кто-то настраивает свет, кто-то — низенькая, едва достающая ему до плеча визажист — пудрит ему лицо, а кто-то задаёт вопросы, на которые Хёнджин отвечает с лёгкой непринуждённой улыбкой. Актёр из него и правда отменный.       За прошедший год Феликс, сам того не желая, узнал этого человека слишком хорошо. И с неудовлетворением для себя понял, что не такой уж Хван Хёнджин и придурок, каким Феликс считал его раньше. Настоящий Хёнджин, который не пытается играть на камеру, раздражающий. Вне своего вышколенного безупречного образа он надоедливый и шумный, любящий нести всякий бред и выводить Феликса на очередную, не имеющую конца перепалку, из которой редко когда кто-то выходит победителем. Он умный, хотя и производит впечатление избалованного красавчика, родившегося с золотой ложкой во рту. У него дома отведена целая комната под библиотеку, в которой насчитывается около сотни книг, каждую из которых Хёнджин прочёл. Ему не нравятся шумные места, но он любит сомнительные костюмированные вечеринки, которые устраивают на Хэллоуин. Он мечтает о собаке с тех пор, как ему исполнилось шесть, но не может завести её, потому что боится стать для неё плохим отцом из-за загруженного графика. Хёнджин не любит прикосновения от малознакомых людей, не любит аэропорты, в которых его всегда поджидают фанаты, и моду он тоже не любит даже несмотря на то, что его лицо на каждой обложке модного журнала. Дома он ходит в дешёвых массмаркетских шмотках, а его любимая футболка куплена за два доллара способом самого возмутительного торга, который Феликс когда-либо видел. Хёнджин ежегодно оставляет большие суммы в благотворительных фондах, он вежлив со стаффом, аккуратен с женщинами, и он в самом деле читает все письма, которые ему отправляют фанаты. Феликсу не нравится, когда он без умолку болтает, но ещё больше ему не нравится, когда Хёнджин молчит. Потому что молчит он только тогда, когда ему плохо. А плохо Хёнджину бывает печально часто. У него хронические проблемы со сном, он тяжело переносит длительные перелёты и принимает близко к сердцу неудачи. Он всегда выкладывается по полной, но редко когда полученный результат удовлетворяет его в полной мере. Он критичен к себе, но не к другим. Он ненавидит шум, но тишину — больше. И каждый раз Феликсу кажется, что он не справится. Каждый раз, когда он находит его — тихого, безмолвного и бесконечно уставшего — на кровати, Феликсу кажется, что на этот раз он точно не поднимется. Не справится, выдохнется, поломается. Но Хёнджин поднимается. Улыбается фанатам, Феликсу, но не самому себе. И каждый раз Феликс гадает, где та граница, переступив через которую Хёнджина уже не вытащишь. И каждый раз задавая этот вопрос, Феликс не хочет знать на него ответ.       А ещё он не хочется знать о Хёнджине всё то, что знает. Он не хочет быть единственным человеком в этой студии, кому достаточно одного лишь мимолётного взгляда на чужое лицо, чтобы понять, что Хёнджину некомфортно, когда красивая модель, похожая на ангела, кладёт ему руки на плечи и придвигается возмутительно близко для фото. Это работа. Феликс знает, а Хёнджин — тем более. Он никогда не позволяет личным интересам и чувствам влиять на рабочую атмосферу, и это одна из многих причин, почему его так любят, но это не отменяет того, сколько вещей Хёнджину приходится делать через силу. Другие называют это профессионализмом, Феликс — самоистязанием.       Как бы Феликс ни возмущался, как бы ни ёрничал, он никогда не будет делать то, что ему не нравится и то, что идёт вразрез с его принципами и правилами. Он может идти на уступки, когда того требуют работа или межличностные отношения, потому что мир взрослых людей диктует определённые правила, под которые ты либо подстраиваешься и становишься его частью, либо изолируешь себя.       Даже спустя столько времени Хёнджина всё ещё жаль. Через пять или десять лет Феликс окажется на Багамских островах под палящим горячим солнцем или в холодной Гренландии, если захочет. Он сможет вернуться в любой момент, если не справится. Он может совершить столько ошибок, сколько потребуется. Но Хёнджин — нет. У него нет права даже на одну единственную ошибку, потому что она может стоить ему всего того, чего он так трепетно и усердно строил с четырнадцати лет, посещая всевозможные кастинги.       Через четыре часа беспрерывных съёмок даже ничего не делающий Феликс устаёт, что уж говорить о Хёнджине. Его переодевают и красят по сто раз, как красивую дорогую куклу, тягают из стороны в сторону, буквально рвут на части, а он всё равно находит в себе силы на улыбку. Будь на его месте Феликс, он бы давно послал всех этих придурков к чёртовой матери. Но Феликс — нет. Феликс не Хёнджин, но ему всё равно хочется покрыть каждого в этой студии отборным трёхэтажным матом, схватить Хёнджина за руку, запихать в машину и увезти далеко-далеко. Но он изо всех сил держит себя в руках до самого конца, пока не заканчиваются съёмки.       Его хватают так внезапно и подло, что Феликс даже не успевает среагировать и применить на обидчике какой-нибудь импровизированный приём самообороны. Хёнджин вжимает Феликса спиной в холодную, выложенную плиткой стену, а затем кладёт горячий лоб на плечо, пальцами намертво вцепляясь в бока.       — Личное пространство, — шипит Феликс, но не отталкивает, а лишь прислушивается к отдалённым голосам. — Провести тебе лекцию на эту тему?       — Мне хватило семнадцати прошлых, — хмыкает Хёнджин, не поднимая головы. — Могу разобрать твою лекцию на цитаты.       — Рад, что ты хоть что-то запомнил, но не рад, что это ни хрена не подействовало. Не собираешься отцепиться? Если нас кто-нибудь увидит, то завтра все статьи будут пестрить заголовком «Хван Хёнджин — латентный пидорас». Это, конечно, чистейшая правда, но всё равно неприятно.       — Твоё брюзжание — музыка для моих ушей, — устало, но искренно смеётся Хёнджин и жмётся ближе. — Постой так ещё немного. Голова кружится.       Феликс вздыхает. Вздыхает, а потом кладёт одну руку на Хёнджинову спину, обёрнутую в какую-то дурацкую помпезную рубашку, а второй зарывается в жёсткие, покрытые лаком волосы на затылке.       — Мне не платят за это дерьмо, — ворчит, но гладит. — Хорошая работа. Хотя предпоследний образ был просто кошмарным. Ты был похож в нём на оттёкшего раздутого павлина. Будет смешно, если эти фотки поместят на обложку.       — Да. Где-то на этом образе с меня сняли трусы, потому что они просвечивались через штаны.       — Ты без трусов?       — Можешь проверить, — довольно тянет Хёнджин.       Ну вот что с этого придурка взять? Феликс даёт ему ещё пару секунд, а затем безжалостно отталкивает.       — Я пойду подгоню к выходу машину, а ты иди быстро переодевайся, иначе я уеду без тебя. И прихвати мраморную говядину, — командует Феликс. — Без говядины не возвращайся. Я не шучу.       — В таком случае за сколько пачек мраморной говядины я могу купить тебя? — с улыбкой спрашивает Хёнджин, лохмача укладку. — Это будет выгодная сделка, обещаю.       — Для кого? Для коров? — фыркает Феликс и не убеждённым взглядом скользит по чужой высокой складной фигуре. — Господи, иди быстрее переодень эту рубашку. Мне физически больно смотреть на твои соски.       — А мне физически больно смотреть на твои губы, но я же не жалуюсь.       — А ну пошёл вон отсюда.       Личным водителем говнистой суперзвезды Феликс не нанимался. Но его и не спрашивают. Он терпеливо дожидается, когда Хёнджин, уже переодевшийся в толстовку и спортивные штаны и с натянутой по самый нос кепкой на голове, забирается на заднее сидение, а затем трогается с места.       — Устал? — спрашивает он, словно это Феликс почти пять часов провёл под объективами камер, пока его выряжали, как куклу. — Я рад, что мы закончили раньше. Теперь у нас есть свободный вечер.       — У меня нет свободного вечера, — возражает Феликс, не сводя взгляда с дороги. — Я страшно занятой.       — Да? И чем же? — уточняет Хёнджин, по-хозяйски развалившись на сидениях, и стягивает с головы кепку, чтобы затем начать пытаться пальцами распутать зафиксированные лаком волосы. — Лежать под одеялом и смотреть в потолок?       — Да. Это лучшая часть взрослой жизни.       — Мы можем вместе лежать под одеялом и смотреть в потолок, — предлагает Хёнджин с беззастенчивой улыбочкой.       — Это маловероятно, — качает головой Феликс и перестраивается на другую полосу, чтобы повернуть.       — Поужинай со мной.       — Не хочу.       — Я собирался заказать морепродукты.       — Ты правда думаешь, что я настолько мелочный, что готов поступиться своими принципами из-за еды? — возмущается Феликс и кидает злой взгляд на Хёнджина через зеркало заднего вида. — Какие именно морепродукты?       Хёнджин улыбается так широко и счастливо, словно выигрывает миллион долларов в лотерее, а не ужин с недовольным, вечно брюзжащим офисным клерком. Ну точно сумасшедший.       — Какие хочешь, малыш.       У Хёнджина охрененный дом. Феликс узнаёт эту информацию давно, но это совершенно не мешает ему удивляться каждый раз, когда он оказывается здесь. Большое, хорошо охраняемое здание, включающее в себя несколько пентхаусов на каждом из этажей, оснащённый спортзал с бассейном, и свою прилегающую к зданию территорию — искусственно созданный водоём с очаровательными утками Феликс по праву считает лучшим в этом доме. А ещё Наён как-то раз говорила, что в пентхаусе на каком-то из этажей живет АйЮ.       — Когда я увижу АйЮ-нуну? — ворчит Феликс, заходя следом за Хёнджином в дом. — Я хочу увидеть настоящую знаменитость.       — А я, по-твоему, кто? — возмущённо оборачивается на него Хёнджин.       — Эскортник? — делает предположение Феликс и усаживается на мягкий, как облако, пуфик в просторной прихожей, чтобы снять обувь.       — То, что при каждой нашей встречи я предлагаю тебе переспать, ещё не означает, что я эскортник. Я просто экономлю и твоё, и моё время. К чему этот фарс, если мы родственные души?       — В таком случае я бы предпочёл вообще не иметь души.       — И раз уж речь зашла об этом: из нас двоих именно ты настоящий эскортник, Феликс, — Хёнджин усмехается, дёргая бровь. — Не я продался за морепродукты.       — Продаться за лобстера не стыдно, — в тон ему сообщает Феликс и гордо проходит мимо.       Если составить топ вещей, которые Феликс любит в доме Хёнджина, то огромный мягкий диван займёт твёрдое третье место, проигрывая только АйЮ, живущей этажом выше, и уткам в декоративном водоёме (и если однажды кто-нибудь спросит: «Что за человек Феликс Ли?» — достаточно ответить, что утки у него стоят выше, чем АйЮ). Он забирается на него с ногами, с блаженством откидываясь на подушки, и смотрит на стоящего в дверях Хёнджина выжидающе. Тот усмехается, а затем бросает на диван свой телефон, говоря:       — Заказывай, что хочешь. А я пока в душ.       — А если я случайно закажу плазменный телек или новый холодильник себе в квартиру? — Феликс невинно хлопает ресницами. — Всякое ведь бывает. То палец соскользнёт, то ещё что…       Хёнджин ухмыляется, толкаясь языком в щеку, а затем одним движением стягивает с себя толстовку, оставаясь по пояс обнажённым. У него красивое тело — это не секрет. Худощавая, но с росчерком хорошо заметных мышц грудная клетка, прямые острые плечи, которые Хёнджин никогда не опускает, сильная прямая спина с удивительно ровным позвоночником — Феликс со своим сколиозом завидует по-чёрному — и, чтоб его, пресс! Самый настоящий, чёрт возьми, пресс, который Феликс видел на своём животе в последний раз, когда… Никогда! Ни одного, мать его, кубика, в то время как у Хёнджина их сразу несколько!       — Ну закажи.       И уходит, оставляя Феликса завистливо пялиться ему вслед.       — Выпендрёжник!       — Если захочешь потрогать, дверь в ванну оставляю приоткрытой!       — Пошёл к чёрту!       Вообще-то, если бы когда-нибудь Феликсу сказали, что в какой-то момент своей жизни он будет сидеть на охренительно удобном диване в доме, в котором живёт «Королева баллад» — АйЮ, и есть лобстеров, почищенных Хван Хёнджином — суперзвездой мирового уровня, он бы беззастенчиво рассмеялся в ответ. Сейчас, правда, совсем не до смеха.       — Через две недели у меня вылет в Париж на пять дней, — говорит Хёнджин и делает глоток вина из изящного бокала — вообще, пить ему противопоказано, особенно, в компании Феликса, потому что в таких случаях он становится ещё более настырным и беспардонным, но Феликс не его мать, чтобы запрещать что-либо. — Поехали со мной. Я оплачу тебе отпуск.       — Может, ты ещё за меня аренду оплатишь? Свет там, воду, интернет, — язвит Феликс, но совсем беззлобно, увлечённый лобстером.       — Хорошо, — легко соглашается Хёнджин.       — Как хорошо быть богатым. Можно бросать деньги на ветер, — закатывает глаза Феликс и тянется за салфеткой, чтобы вытереть испачканные морепродуктами руки. — Не думал потратить их на что-нибудь более целесообразное? Например, на доктора, который наконец подберёт тебе нормальные таблетки и ты отстанешь от меня? Или подружку. Не думал завести себе подружку, Хёнджин? Некоторые говорят, что помогает.       — Ты моя подружка, — улыбается он. — Вредная, язвительная и с сюрпризом между ног. Мечта, а не подружка, в общем.       — Если ты всегда делаешь такие комплименты своим подружкам, то теперь я понимаю, почему ты одинок.       — А ты почему одинок?       — Потому что отношения — это крайне энергозатратное социальное взаимодействие, которое вносит ограничения почти на все сферы жизни, — с готовностью отвечает Феликс и ставит полупустую тарелку на столик, а затем заваливается спиной на диван, подтягивая к себе подушку. Всё это время Хёнджин не сводит с него внимательного взгляда. — Ну, а если простым языком, то у меня плохо выходит доверять людям и подпускать их близко.       — Я заметил, — Хёнджин на секунду опускает глаза на дно своего постепенно пустеющего бокала, а затем снова поднимает его на Феликса. — А я доверчивый. Очень. Разве мы не созданы друг для друга?       — Отвратительное качество для звезды, вроде тебя, — сообщает ему Феликс.       — Знаю. Это не раз выходило мне боком.       — И ничему не научило?       — Самая большая ошибка, которую может совершить человек, это перестать доверять другим после пары предательств. Потому что в нужный момент можно пропустить своего человека. Так говорила мне мама, — Хёнджин приязненно улыбается уголками красивых полных губ. — Она разбирается в таких вещах: они с отцом уже пятьдесят лет вместе. Думаю, это и есть настоящая любовь. Доверять кому-то больше, чем себе. Ты в курсе, что я доверяю тебе больше всех, малыш?       — Я буквально лежу у тебя на диване и слушаю твой пьяный бред о любви, — фыркает Феликс и укладывается щекой на подушку, пытаясь унять отчего-то скулящее в груди сердце. — Конечно, ты мне доверяешь. К слову, очень зря. В один прекрасный день, когда ты доведёшь меня окончательно, я солью все твои грязные секретики журналюгам. Начну с того, что ты носишь носки с дырками.       — Ты не сделаешь этого, — мягко усмехается он. — Ты не сделаешь этого даже за все деньги мира, потому что ты такой человек, Феликс. И эта моя непоколебимая, стопроцентная уверенность в тебе — самое лучшее, что случалось со мной за всю жизнь. И одновременно самое ужасное. Что же я буду делать, если однажды ты в самом деле соберёшься уйти? Ещё не так давно я думал, что у меня есть всё, но теперь я понимаю, что у меня ни черта нет, если я не могу заставить тебя остаться.       Ну вот, он напился. И если с неугомонным игривым Хёнджином Феликс знает, что делать, то с таким — хрупким, честным, уязвимым — он не способен даже подобрать слов. Эта сторона Хёнджина, с которой Феликс однажды столкнулся и больше не смог смотреть на него как на избалованную суперзвезду, вызывает в нём столько противоречивых чувств, что иногда хочется вырвать скулящее сердце из груди, чтобы не чувствовать этого больше.       Мир никогда не должен узнать об этой стороне Хёнджина. Потому что в противном случае Феликс сокрушит его основы, чтобы никто никогда не узнал, насколько же легко Хёнджина ранить.       — Поздно сожалеть о чём-либо, когда за спиной такой путь. Я никогда не сожалел о выбранной карьере, как бы сложно ни было временами. Чтобы жить жизнью мечты нужно платить соответствующую цену. Но, господи, если бы я только знал, что вселенная возьмёт людьми! Если бы я только знал, что она будет один за одним отбирать у меня любимых, я бы никогда не выбрал этот путь. Оно того не стоит, Феликс. Ничто в мире не стоит возможности обнять любимого человека. Никакие деньги, никакая слава. Всё это настолько пустое, настолько бесполезное, когда нет того, с кем можно это разделить. Но почему же я понял это так поздно, когда пути назад больше нет? Разве я сделал что-то настолько плохое, что заслужил такой жестокий урок?.. Скажи мне, малыш. В чём я так виноват?       Ни в чём. Ни в чём и никогда.       Они говорят, что вселенная не преподносит испытаний, с которыми человек не в силах справиться, но это такая гнусная, откровенная ложь, потому что каждый божий день столько людей ломаются, пытаясь сражаться до последнего. И больше всего на свете Феликс боится не того, что однажды найдёт себя в этих рядах безнадёжно поломанных и несчастных. Он боится найти там Хёнджина.       — На сегодня с тебя хватит, — говорит Феликс и поднимается со своего места, чтобы отобрать у Хёнджина бокал и поставить его на столик. — Пойдём. Я уложу тебя спать.       — Какая страшная, нечеловеческая несправедливость, — срывается с его губ разбитый стон. Феликс ласково касается чужих чуть влажных волос, когда Хёнджин обеими руками подтягивает его к себе и утыкается в живот, пряча выцветшие уставшие глаза. И Феликс совсем не знает, как облегчить его страдания. Потому что всё, что он может, это лишь позволять ему обнимать себя так долго, сколько Хёнджину нужно, чтобы однажды он снова смог быть в порядке. — Я работал всю жизнь, чтобы купить себе дом. Ну так почему же теперь я нашёл его у тебя в руках?       Это обоюдоострый меч. И ранит он так, что никакое время никогда не залечит раны. Феликс собирается попробовать. Он собирается попробовать стать для Хёнджина домом, в котором тот так нуждается.

;;;

      Впервые Феликс встречает человека, которого жаль даже больше, чем себя. Чонину двадцать четыре, у него большие наивные глаза, которыми он смотрит на мир с живым и искренним интересом, и всякое отсутствие навыков выживания в этой жестокой, злой среде. Короче говоря, идеальная косточка для Хёнджина.       — Ты такая жестокая, нуна, — говорит Феликс и провожает сочувствующим взглядом сгорбившуюся фигурку Чонина, тащащего на себе целую коробку обуви на примерку Хёнджину, которому прямо сейчас в соседней комнате красят волосы. — Он же сожрёт мальчика с потрохами.       — У Чонина есть потенциал, — возражает Наён, а затем протягивает коллеге стаканчик с кофе. — Если правильно его надрессировать, то что-нибудь да и выйдет.       — Мы сейчас о человеке говорим? — уточняет Феликс.       — Мы говорим о менеджере для Хёнджина. А это самая сложная работа в мире, поэтому быть просто человеком здесь недостаточно.       «Справедливо», — думает Феликс, и делает глоток обжигающе горячего кофе на сухом молоке — это всегда чувствуется. Он бросает мимолётный взгляд на Наён, что-то быстро печатающую в своём смартфоне, а затем переводит его на приоткрытую дверь, за которой минутой ранее скрылся Чонин. Тихо. Это даже подозрительно. Впрочем, тишина и спокойствие длятся не долго, потому что спустя ещё пару минут Чонин показывается обратно, и лицо у него такое, будто он вот-вот расплачется.       — Хён, — жалобно тянет он и подходит ближе, смотря на Феликса влажными слезящимися глазами — на Феликса, к слову, подобное совсем не действует, потому что он с некоторых пор бездушный (с тех самых, когда кое-кто жутко нелицеприятный объявил их родственными душами). — Хёнджин-хён требует тебя.       Ну а как же ещё?       — А я требую немедленного прекращения всех войн, социального равенства, устранение безработицы и голода, а также убрать из моды скинни-джинсы. Как только все мои требования будут выполнены, Хёнджин в ту же секунду получит меня, — с профессиональной улыбкой отвечает Феликс. — Так ему и передай.       — А потом ты меня называешь жестокой, — смеётся Наён и ойкает, когда обжигается кофе.       Лицо Чонина становится совсем печальным — и Феликс бы рад помочь, да только не может же он помогать постоянно. Тем более, что ему всё ещё не доплачивают за всё то дерьмо, с которым он борется на протяжении вот уже целого года. Даже премию, черти, не выписывают, хотя Феликс со своей многофункциональностью и крепкой нервной системой определённо заслуживает звание «Работник года». Но сейчас не об этом.       Наён высовывает обожжённый кончик языка, хмуря аккуратные выщипанные брови; Чонин шмыгает носом и понуро тащится обратно, а Феликс… А Феликс мечтает поскорее оказаться дома и посмотреть новую серию сериала. И все они, безусловно, жертвы страшных обстоятельств, обладающих вполне себе человеческим именем. Это страшное обстоятельство сегодня обесцвечивает волосы, и Феликс искренне недоумевает, нахрена Хёнджину такая группа поддержки. Однажды ему тоже доводилось обесцвечивать волосы, но случилось это не в дорогущем распиаренном салоне под присмотром высококвалифицированных специалистов, которые наверняка знают, что делают, а в ванной комнате их старого дома: смесь та была жуткая и ядрёная — из перекиси водорода и чего-то ещё — после чего Феликс имел все шансы остаться лысым. Но сейчас не об этом тоже.       — Не хочешь сгонять на пару дней в Париж? — говорит Наён как бы невзначай, не отрываясь от своего телефона. — Компания оплачивает все расходы.       — Ещё одна, — закатывает глаза Феликс. — Это не сработает, нуна. Знаю я тебя. Хочешь скинуть мне Хёнджина, а сама шататься по парижским бутикам, пока я буду мучиться. Крайне признателен за такое невероятно заманчивое предложение, но я, всё-таки, пожалуй, откажусь.       — В прошлый раз мне не удалось даже посмотреть на Эйфелеву башню, чёрт возьми! — Наён хмурится, а затем поворачивается к Феликсу с таким претензионный видом, словно он причина всех её бед. И будто не она и её подопечный причины всех бед Феликса. Ну какое бесстыдство! — Иногда мне кажется, что я его мать, а не рекламный агент.       — Да что ты такое говоришь? А я кто тогда?       Наён задумывается всего на секунду. И то, для вида.       — Бойфренд?       — Забудь такие плохие слова, нуна. Они до добра не доведут.       — Нет, правда, — Наён оставляет ещё один отпечаток красной помады на пластиковом стаканчике и смотрит на Феликса внимательно, немного навязчиво, но не слишком, как будто где-то посередине. Она очень хорошо чувствует различного рода грани; знает, где нужно остановиться, а где, наоборот, нужно немного поднадавить — Феликс не любит, когда кто-то суется к нему в душу, особенно так ювелирно, будто невзначай. — Кто вы друг другу, если не встречаетесь? Ты знаешь, мне всё равно до тех пор, пока вы хорошо скрываетесь и не позволяете слухам расползаться. Пускай это лучше будешь ты, Феликс, чем какой-нибудь жадный до денег идиот.       — Я тоже жадный до денег, — напоминает ей Феликс.       — А ещё ты честный и принципиальный. Я знаю тебя целую вечность, но до сих пор не смогла понять хорошо это или плохо.       — Дам тебе подсказку: просто отстойно. Если бы не всё это, я бы давно уже был на Бора-Бора.       — Хороший ты всё-таки человек, Феликс, — мягко усмехается Наён. — Надёжный. Поэтому Хёнджина так к тебе тянет.       А почему его самого так тянет к Хёнджину, она не говорит. И не скажет. Феликс — тем более. Ему ещё нет и тридцати, но иногда он чувствует себя так, словно прожил несколько бесконечно длинных, утомительных жизней, каждая из которых вывернула его наизнанку по паре раз, а затем даже не потрудилась вернуть в исходное состояние. Ему не нравятся трудности, не нравятся сложные вещи, а люди — ещё больше, потому что чтобы разбираться с ними всегда нужны дополнительные силы. У Феликса их нет. Но по какой-то неизвестной причине он всё равно здесь. По какой-то неизвестной причине он продолжает позволять переворачивать свою жизнь вверх дном, внося в неё форменный хаос и беспорядок. Хотя, почему «неизвестной»? Прекрасно Феликс всё знает, просто рассчитывает риски. Прикидывает. Пытается понять, стоит ли оно того. По-хорошему, вряд ли. Они с Хёнджином — небо и земля, но совсем не в положительном ключе, потому что когда небо обрушивается на землю, случается конец света. И рациональной частью мозга Феликс прекрасно понимает: нет, оно того не стоит. Понимает, но какого-то чёрта всё равно каждый раз бросает всё и мчится к Хёнджину, когда тот зовёт его.       — Мне его жаль, нуна, и что-то ещё, — честно признаётся Феликс, отсутствующим взглядом разглядывая цветочные горшки в противоположном конце зала. Хорошие. Феликс хочет себе в квартиру такие же. — А в таком деле подобного рода вещи — самое хреновое. Я бы и не лез, честно. Да правда уже по самое горло в этом болоте. По твоей вине, между прочим.       — Если вы всё-таки поженитесь, то я подарю тебе умный холодильник, чтобы ты мог готовить и смотреть свои сериалы.       — А если не поженимся?       — Всё равно подарю. Заслужил.       — Спасибо. Обрадовала.       Немногим позже Наён впихивает ему в руки целую стопку сценариев и говорит, что Хёнджин должен выбрать несколько до пятницы включительно. И Феликс вообще не уверен, что умный холодильник окупит и это тоже. Потому что сценарии те мерзкие и жуткие, со всякими пошлыми тривиальными названиями вроде «Моя цветущая первая любовь» или «Роковое пришествие любви». Отвратительно, ну правда же. А ещё более отвратительно это читать, а после пересказывать Хёнджину, не слушающему даже вполуха. Он говорит:       — Поехали со мной в Париж.       А Феликс тем временем доходит до неожиданного сюжетного поворота, где оказывается, что молодой красивый президент компании — обязательно с Самсунгом — является потерянным лучшим другом детства главной героини, не шибко умной, но доброй замухрышки. Стоит ли говорить, что Феликс ебал такие сюжеты? Так вот. Хёнджин совсем не выглядит удивлённым таким накалом страстей, смотрит на Феликс в упор, точно в самую душу, и желание вырвать ему глаза возрастает с каждой минутой всё больше и больше.       — А знаешь, что начнётся потом? — никак не желает отступать Феликс. — Мать главного героя будет предлагать главной героине деньги, чтобы они расстались, но она — идиотка — откажется от денег. Потому начнутся всякие козни. Затем мужик ловит за девчонку пулю в грудак, но выживает. Мать раскаивается, все мирятся, большая пышная свадьба. Конец. Хэппи-энд.       — Какой ужас, — с улыбкой морщится Хёнджин. — Что может быть хуже хэппи-эндов?       — Только твоё лицо утром пятницы, — легко жмёт плечами Феликс. — Выбери сценарий, Хёнджин, иначе выберу я. Итогом ты получишь премию «Razzie Award» за худшую мужскую роль.       — Хорошо. В таком случае вверяю этот важный выбор тебе. Что насчёт Парижа?       — Сценарий, я сказал.       Они смотрят друг на друга безмолвно, но вместе с тем очень словоохотливо, мысленно упражняясь в остроумии. И это противостояние двух сильных и неуступчивых характеров, где что один, что второй отказываются прогибаться в силу врождённого неискоренимого упрямства. «Ну точно, — думает Феликс, не сводя напряжённого взгляда с безоговорочно красивого, но заметно уставшего лица. — Мы — небо и земля, но вместе с тем будто одно и то же».       Хёнджину, кажется, эти ежедневные перебранки доставляют неописуемое удовольствие. Чёртов энергетический вампир. Улыбается краешком грешно полных губ, проверяет Феликса на прочность, а затем, не глядя — ну куда уж там, если нужно есть Феликса глазами — тянется за первой попавшей под руку папкой и говорит:       — Этот.       Крыть, по-хорошему, нечем, потому что каким-то невероятным образом этот придурок с таким подходом к работе ежемесячно возглавляет топы ведущих актёров Южной Кореи. А по-плохому, Феликс не сдерживает раздражённого рыка, вырывает у появившегося в дверях Чонина крафтовый пакет со свежеиспечённым банановым хлебом, а после громко и с чувством — как он любит — хлопает дверью. Но перед этим говорит:       — Я на работу. Не звони мне, придурок. И ты, Чонин, тоже не звони. Кину обоих в чёрный список и не пожалею.       На работе дела обстоят ничуть не лучше, потому что двери всё ещё автоматические, а коллеги — бессовестные. Они внезапно замолкают, когда в помещение входит злой раздражённый Феликс с банановым хлебом под мышкой, и совсем — ну вот вообще — не вызывают подозрений своим видом.       — Ну что вы, — фыркает Феликс, падая за свой рабочий стол, — не стесняйтесь. Я с удовольствием послушаю, как вы перемываете мне косточки.       — Мы ведём дискуссию, — поправляет его Чеён с лёгкой доброжелательной улыбкой. — А сплетничать очень плохо, между прочим. Не столько с этической точки зрения, сколько для здоровья: мой инструктор по йоге говорит, что подобные разговоры портят энергетическое поле.       — Поэтому сегодня, пока мы ехали в лифте, она мне красочно описывала уродское платье госпожи Чхве из бухгалтерии, — хмыкает Сынмин, сосредоточенно щёлкая что-то на компьютере.       — Но оно правда уродское!       — Сынмин что, работает? — удивляется Феликс и вопрошающе смотрит на Чанбина, поливающего цветы на подоконнике. Цветы те, если по секрету, искусственные, но у Феликса не хватает смелости сообщить эту информацию коллеге, который ухаживает за ними вот уже пятый месяц. — Сегодня пойдёт кислотный дождь?       — Почему ты так удивляешься? — ворчит на него Сынмин, но даже не делает попытку оторваться от монитора. — Я работяга!       — Он скачал на рабочий компьютер какую-то новую игрушку по вселенной Гарри Поттера.       — Ты скачал на рабочий компьютер игрушку? Ты ебанулся?       — А ещё он удалил прогу для обработки документов, потому что ему не хватало места.       Когда Феликс бросает в него банановым хлебом, Сынмин не теряется. Он ловит его, а затем с беззастенчивым видом запихивает в рот, кроша на клавиатуру и посылая коллеге сердечко пальцами.       — Вам не стыдно? — уточняет всё-таки Феликс, когда Чеён достаёт из выдвижного ящика лак для ногтей, а Чанбин берётся по второму кругу поливать цветы (и теперь Феликсу кажется, что прекрасно он знает, что они искусственные). — Зарплату платят всем, а работаю только я.       Вопрос риторический, потому что стыда у этих людей в помине нет.       — Такова жизнь, братан, — улыбается ему Сынмин. — И вообще. Делать вид, что ты работаешь, это та ещё работа. К концу дня я так устаю, ты бы знал.       В него летит ещё один кусок бананового хлеба, но Сынмин не особо расстраивается. Чеён берётся красить ногти, Чанбин — протирать искусственным цветам листья, а Феликс смотрит на заставку на главном столе своего компьютер — бирюзовая, прозрачная вода с хорошо просматриваемым песчаным дном; аккуратные бунгало с плоскими соломенными крышами и высокие зелёные пальмы с восхитительными кокосами — и думает. Думает о том, как совсем скоро окажется очень далеко от этого жуткого места с автоматическими дверями. Тёплый южный бриз будет трепать ему волосы, солнце греть кожу, морская вода холодить стопы ног и жить наверняка будет легче. Жить будет не так трудно. Ему больше не придётся стоять в пробках, ругаться с электронными кассами, носить неудобные белые рубашки и гладить их каждое утро. Феликсу не придётся переживать о многих вещах и о людях тоже. Потому что там, где горизонт сливается с бескрайним океаном и где другим, в большинстве случаев, всё равно с какой части света ты и на каком языке говоришь, Феликс верит, что там — дом.       Спустя четыре часа сидения на одном месте спина затекает. Позвонок, когда Феликс разгибается, хрустит так громко, что Чеён недоверчиво оборачивается на него и предлагает заказать курочку. Феликс на её провокацию не реагирует, потому что:       — Жирная пища снижает работоспособность мозга.       ...И бросает ей на стол пачку сушёных фруктов, а сам плетётся на кухню заваривать кофе. Сынмин плетётся следом, рассказывая, как на прошлых выходные племянница оторвала его улитке усы — ничего более грустного (кроме своей автобиографии) Феликс раньше не слышал.       — Это был глаз, — говорит Феликс равнодушно, засыпая в кружку растворимый кофе.       — Что?       — У улиток нет усов. Те две торчащие штуки — глаза.       — Моему сыну оторвали глаз? — ахает развалившийся на диване Сынмин и начинает свой монолог — типично Сынминовский и непонятный для простых смертных — длиною в целую жизнь.       За это время, пока коллега не затыкается, Феликс успевает помыть грязные кружки, вскипятить воду в чайнике, проверить сливки на срок годности и заварить кофе. Откровенно гадкий, но других альтернатив нет. Какое-то время Феликс пытался покупать на работу хороший зерновой, но быстро смекнул, что его беззастенчивые коллеги не очень понимают разницу между «моё» и «твоё». У них есть только «наше». «Сраные коллективисты», — зло думает про себя Феликс, и пропускает тот момент, когда кто-то подкрадывается сзади и вжимает его в кухонную тумбу. Затем горячие губы прижимаются к задней части шеи, где кожа тонкая и страшно чувствительная, а хорошо знакомая грудь впечатывается в Феликсову спину так, будто планирует произвести конъюгацию. Но Феликсу даже одному тесно в своём теле, что говорить про соседа. Он не спеша делает глоток горячего кофе, бросает взгляд на шокированного Сынмина, наконец-таки завершившего свой стендап и сейчас благополучно проливающего газировку мимо рта, а после, в полной мере распробовав вкус кофе, безжалостно бьёт Хёнджина локтем в живот.       — Прямо в солнечное сплетение! — воет он и сгибается в три погибели. — Как ты, твою мать, это делаешь? Даже не глядя!       — Годы тренировок, — легко жмёт плечами Феликс. — Сынмин, прикрой, пожалуйста, рот. У тебя всё мимо льётся.       Коллега наскоро вытирает рукавом свитера рот и смотрит на кряхтящего от боли Хёнджина широко распахнутыми глазами, а затем ляпает:       — А можно автограф? Моей улитке оторвало глаз.       — Соболезную, — участливо говорит Хёнджин откашлявшись. — Где расписаться?       — На жопе, — морщится Феликс.       — Могу на твоей, — улыбается, сука, будто не он минутой ранее корчился от боли.       — А я могу продемонстрировать на практике ещё один удар, но уже смертельный.       — Если перед этим я смогу расписаться на твоей заднице, ладно.       — Фантастика, — говорит Сынмин восхищённо.       — А ну пошёл работать, — шикает на него Феликс, и коллега тут же спешит ретироваться. Не работать, а играть в компьютерные игры. Наглый бездельник.       На небольшой кухне остаются только они двое. Феликс опирается бёдрами на столешницу, делая глоток кофе и не сводя обвиняющего взгляда с улыбающегося Хёнджина. Тот копирует его позу, становясь напротив, и между ними по крайней мере два метра, но для Феликса всё равно слишком мало. Везде, откуда Хёнджин может дотянуться до него взглядом, тесно. У его взгляда такой радиус, словно нативно подобран под Феликса — где он, там и его взгляд. Внимательный, пытливый, пробирающий до костей. «Через океан, — думает Феликс, — не доберётся». Он на это надеется. Надеется, но сам себе не верит. Потому что у Феликса этот взгляд уже где-то глубоко под кожей, вшит стальными нитками так, что можно бежать хоть на край света, а Хёнджин всё равно отыщет.       — Разве тебе не нужно работать? — щурится Феликс. — Если будешь шляться без дела, молодые хорошенькие актёры обгонят тебя по популярности.       — Они мне не ровня, — не бахвальство — чистая правда. — Не поверишь, но на этот раз я не искал тебя намеренно. Директор вызывал к себе. Нужно было решить некоторые вопросы.       — Поэтому ты заплутал на пару этажей? — Феликс не верит ни капли. — Плохо врёшь для актёра.       — Ладно. Ты раскусил меня. Но я правда ходил к директору, — говорит Хёнджин с улыбкой, не переставая кусать Феликса взглядом. — Во сколько ты сегодня заканчиваешь?       — Не делай вид, будто не знаешь.       — В шесть, — сам себе кивает. — Я бы пригласил тебя на ужин, но у меня примерка для предстоящего показа.       — И я бы отказался, — безжалостно отвечает Феликс, хотя что-то внутри настойчиво крутит внутренности.       — Я знаю. Поэтому я бы пригласил тебя снова, — он делает шаг вперёд, а выстроенные стены трещат по швам, рушатся на глазах, оставляя Феликса совершенно беззащитным перед этим человеком. — И ты бы снова отказал, а на следующий день я бы снова попытался. У меня целая жизнь впереди, чтобы пытаться.       — Стой на месте, — предупреждает Феликс, напрягаясь. — У меня в руках горячий кофе. И я не пожалею твоего смазливого лица.       — Не будь таким жестоким. Ты же знаешь, что мне нужно.       — Я знаю, что тебе нужно к психотерапевту.       — Оно не поможет, — усмехается Хёнджин, и вот он уже на расстоянии меньше, чем вытянутая рука, а у Феликса в груди заканчивается воздух — его много, так страшно и катастрофически много, что с каждой прожитой секундой Феликс забывает, как нужно дышать правильно.       — Тут я соглашусь, — поджимает губы он, стискивая пальцы на кружке. — Вряд ли тебе уже хоть что-нибудь поможет. Сумасшедший.       — Ну и кто в этом виноват? — ласково, болезненно-нежно — Феликс не хочет знать, что Хёнджин так умеет. Не хочет быть причиной, но именно он ей и является. Состоящая из плоти, крови и костей причина, по которой Хёнджин стучится в закрытые двери, скребётся как бездомный, голодный до человеческой ласки кот. Это больно, думает Феликс. Больно быть чьим-то домом и впускать в свои двери, потому что там внутри живое и уязвимое. Там внутри у Феликса есть сердце, которое доверчиво отказывает сопротивляться натиску чужой искренности.       Виноват Феликс, который однажды отворил бездомному коту дверь, а тот решил, что нашёл дом.       — Только попробуй, — предупреждает он, когда Хёнджин совсем близко и касается дыханием его лица с натянутой невозмутимой маской, что вот-вот пойдёт трещинами. — Только посмей, Хёнджин.       Хёнджин усмехается. Беспризорный породистый кот, незнающий другого дома, кроме того, что у Феликса в руках. Он наклоняется немного вниз, а затем призрачно касается губами чужой щеки — и это интимней, чем секс; уязвимей, чем влюблённое сердце на блюдце. И это ломает так, как никогда прежде.       — Мы не сможем видеться некоторое время, — говорит он и вглядывается в Феликса так, будто изо всех сил пытается запомнить, впитать в себя, внести на изнанку век. — Береги себя. На этой неделе передавали дожди.       Он уходит. И забирает с собой дом, который должен был быть там, где южный бриз треплет волосы, солнце греет кожу, а морская вода холодит стопы ног.

;;;

      Всю неделю идёт дождь. В вязких бензиновых лужах Феликс мочит ноги, затем под смешки коллег сушит обувь на батарее и в перерывах от работы тоскливо смотрит в окно, за которым совсем не видно солнца. Без него Феликс чахнет. Или не без него. Наён говорит, что все эти дни Хёнджин пропадает на съёмках какого-то нового шоу, рано встаёт и возвращается ближе к полуночи страшно уставшим. И Феликс может в полной мере оценить степень его усталости по его сообщениям: он почти не пишет. Лишь желает хороших снов поздно ночью, когда Феликс давно уже спит, и каждый раз, читая это утром, в груди болезненно тянет. На протяжении всего дня ему приходится одёргивать себя, чтобы не написать Хёнджину самому — он отвлекает себя работой и уборкой по дому, наконец добирается до шкафа и перебирает гардероб. Берётся перемывать все окна и зеркала, начинает новый сериал, пробует себя в готовке. И скучает. Скучает так, что не находит себе места. Для Феликса это ново. Странно, даже неприятно, потому что он разучился скучать по кому-то так давно, что уже и не помнит, каково это. Когда мысли путаются, из рук всё валится, а естеством тянет куда-то туда к одному человеку. Феликсу не нравится. Ему не нравится даже сама мысль скучать по Хёнджину. Нуждаться в нём.       — Влюбился, что ли? — говорит Чеён за обедом, когда Феликс в очередной раз теряет нить их разговора, утопая в своих зыбких навязчивых мыслях. — В твоём-то возрасте. Ужас.       И правда, ужас. Не то, что Феликс влюбился (хотя и это тоже, потому что от любви всегда столько ненужных лишних проблем, с которыми нужно разбираться, что Феликс устаёт, даже просто думая об этом), а то, что именно в Хёнджина — человека, от которого нужно было бежать так быстро и далеко, как возможно. У них никогда не получится по-нормальному, Феликс знает. Он — тишина и покой, необитаемый остров, где не живут люди, в то время как Хёнджин — взрыв сверхновой, разрушительный по своей силе и необузданный, привлекающий своим светом даже через миллионы световых лет. И даже если однажды он решит бросить карьеру актёра и попытается жить обычной жизнь, у него всё равно ничего не получится. Эта жестокая гнилая индустрия никого не отпускает просто так. Однажды она искалечит его до неузнаваемости, изопьёт до дна, вывернет наизнанку, а когда брать будет больше нечего, низвергнет на землю, где люди-стервятники изничтожат то, что осталось. Бесславный конец для того, кто этого совсем не заслуживает. Для того, кто заслуживает лишь целый мир — Феликс никогда не берётся за что-то, если не уверен, что дойдёт до конца. Поэтому он не берётся любить Хёнджина, пока сам для себя не решит, что сможет любить его и тогда, когда от некогда яркой звезды ничего не останется.       Хёнджин, правда, не даёт ему и шанса решить. В субботу утром Феликс просыпается от звонка Наён, которая без обиняков спрашивает:       — Хёнджин с тобой?       И Феликс не имеет ни малейшего понятия, почему он вообще должен. На часах около шести, соображается откровенно плохо, веки не размыкаются, но Феликс всё равно находит в себе силы промычать:       — Нет. Чего бы ему тут быть? — а потом что-то на другой части кровати шевелится, и Феликс с ужасом для себя понимает, что да. — Бля. Он у меня.       — Слава богу, — выдыхает Наён. — Ты и правда его безопасное место, Феликс.       Хёнджин спит крепко. У него замученное осунувшееся лицо, с залёгшими под глазами синяками, красные высыпания из-за грязных кистей на щеках, и сам он кажется на пару тонов бледней. И меньше. Он сворачивается в клубок, натягивая пуховое одеяло выше, и упирается лбом Феликсу в плечо — концентрированная надломленность и живая усталость.       — Ты что-то хотела, нуна? — говорит Феликс, сквозь ком в горле.       — Привези его, пожалуйста, вечером в компанию.       — Ладно.       Феликс не знает, в какой именно момент в нём просыпается эта жгучая первородная жадность. Когда именно он больше не желает делить Хёнджина с этими злыми людьми, мечтающими лишь откусить кусок побольше. Он просто в один миг переполняется неистовым гневом — на Наён, других сотрудников, директоров, акционеров, Хёнджиновых фанатов — готовым вот-вот обрушиться на чужие головы. И ничего не остаётся от этого гнева, когда Хёнджин открывает заспанные глаза, и тихо бормочет:       — Что-то случилось?       — Всё хорошо, спи, — ласково говорит Феликс и откладывает телефон на тумбу.       Он не сопротивляется, когда Хёнджин подтягивается к нему ближе, оплетая руками рёбра, а затем укладывается щекой на плечо. Он уже тогда всё для себя решает. Запускает пальцы в сухие ломкие из-за покраски волосы, зачёсывает назад, открывая обзор за умиротворённое лицо, и целует Хёнджина в лоб. Будет сложно. Но если Феликс за что-то берётся, значит пойдёт до конца. Потухшие звёзды тоже нужно любить. Потухшие звёзды тоже красивые. Феликс касается кончиками пальцев чужого лица — дистиллированная нежность — и думает, что готов учиться любить Хёнджина любым. Цельным, сияющим, на самой вершине. Поломанным, погаснувшим, низвергнутым на землю. Любым. В каждом амплуа, в каждой роли. И из этой любви Феликс построит дом, в котором Хёнджин сможет укрыться от всего на свете. Дом, в котором его не достанут злые люди и слова; в котором не нужно будет притворяться. Дом, где можно быть самим собой.       — Я сломал тебе полку в ванной.       В следующий раз Феликс просыпается в половину двенадцатого, когда из-за не завешенного шторами окна пробивается солнце — впервые за много дней. Хёнджин нависает над кроватью, заслоняет ему долгожданный солнечный свет и вызывает головную боль одним лишь своим видом. Ни сантиметра одежды на голой влажной коже. Бодрит лучше, чем кофе. Феликс промаргивается и первые несколько секунду тупо пялится Хёнджину в яремную впадину, куда с красивой шеи стекает вода. Что-то не складывается. Вот совсем.       — Ты сделал что? — охрипшим ото сна голосом уточняет Феликс и переводит взгляд на чужое лицо, выглядящее на порядок лучше, чем пару часов назад.       — У тебя крошечная ванна, ты знаешь это? — конечно, Феликс знает. Он живёт в этой квартире чёрт знает сколько лет. Наверное, с тех самых пор, как съехал от родителей ещё на третьем курсе университета. — Вообще не развернуться. Я потянулся за шампунем и случайно задел полку локтем. Кто же знал, что она такая шаткая? Ещё я не нашёл полотенца. Одолжишь мне трусы?       — Сука.       А немногим позже, когда не до конца проснувшийся, раздражённый Феликс делает кофе на кухне — не менее крошечной, чем ванная комната — и краем глаза наблюдает за шарящим по тумбам Хёнджином, он никак не может поверить, что собирается любить вот это ходячее недоразумение и так или иначе связывать с ним часть — а не дай бог и всю! — жизни. И никакого тебе Бора-Бора. Феликс точно, совершенно точно сходит с ума! Хёнджин щурится, вчитываясь в состав на упаковке сухих завтраков, и лицо у него человека, укравшего у Феликса не только трусы, но и сердце, которое Феликс по всеобщему признанию ещё много лет назад заморозил в криокамере. Оно давным-давно приспособилось к экстремально низким температурам, прижилось в глыбе льда и вполне себе успешно существовало всё это время. А затем появился Хёнджин, и всё покатилось к чёртовой матери. Все Феликсовы установки, негласные правила, по которым он заведомо не связывался с проблематичными людьми, и планы — тоже. На море, правда, всё ещё хочется. Хочется ощутить на голой коже горячее южное солнце, зарыться пальцами ног в раскалённый песок, ощутить прохладу лазурного океана. Но больше хочется коснуться крошечной родинки под глазом, запустить пальцы в растрёпанные обесцвеченные волосы, забраться в Хёнджиново нутро и послушать, как размеренно бьётся сердце. Больше, чем выбраться из этого душного мёртвого города, Феликс хочет Хёнджина. Во всех отношениях и смыслах.       — У тебя только один стул, — ворчит он и падает на этот самый стул с пачкой хлопьев в руках. — Кажется, тебе придётся сесть ко мне на коленки.       Его весёлый навязчивый взгляд крутит лопатки под тонкой тканью футболки — Феликс не оборачивается, карауля кофе в турке на плите, но прекрасно чувствует каждое бесконтактное поползновение в свою сторону. Он чувствует Хёнджина почти нативно, и его настроение — тоже. Приподнятое и располагающее, где-то игривое, где-то по-мальчишечьи озорное. Таким Хёнджин бывает лишь в кругу близких друзей и семьи. Лишь наедине с Феликсом. Кажется, Наён была права, когда назвала его безопасным местом для Хёнджина. А Феликс даже не пытался. Не пытается и сейчас, но Хёнджин всё равно по какой-то странной и необъяснимой причине рядом с ним расслабляется, сбрасывает закостенелую притворную кожу, ставшую бронёй. И не объяснишь же, откуда взялось это безусловное слепое доверие. Почему из всех людей мира Хёнджин вцепился именно в него — порядком вымотанного, недоверчивого и жутко сложного человека, который мечтает лишь о покое. И почему Феликс находит этот покой лишь в те минуты, когда Хёнджин в очередной раз выкидывает одну из своих невыносимых возмутительных выходок, нацеленных потрепать Феликсу нервы. До чего же жизнь всё-таки непредсказуемая.       — Я поеду с тобой в Париж.       — Почему так внезапно? — Хёнджин хмурится. — Наён что-то пообещала тебе?       — Умный холодильник на нашу свадьбу считается? — Феликс делает огонь на плите меньше и оборачивается, опираясь бёдрами на кухонную тумбу.       — Ладно. Это лучше, чем морепродукты. Мне нравится, что с каждым разом ты всё больше и больше повышаешь ставку, — улыбается уголками губ Хёнджин. — Но я всё равно всё ещё не знаю, чем тебя можно купить.       Купить Феликса до смешного просто. Достаточно одной лишь вот такой улыбки — умиротворённой и искренней. И как же хорошо, что Хёнджин ещё не знает, как. Как же хорошо, что он ещё не знает о своей власти, способной разрушить Феликса до основания. Он думает о том, как бы купить его за богатства, а на деле хватит одного «останься», чтобы Феликс и правда остался.       Феликс стоит куда дешевле, чем Хёнджин думает. Или же просто Хёнджин стоит дороже, чем весь остальной мир. Чёрт разберёшь.       — Ты должен мне новую полку, — напоминает Феликс.       — А ты мне — сердце.       — Какая-то невыгодная сделка.       — А то, — довольно улыбается Хёнджин, а затем самым наглым образом хлопает себя по бёдрам. — Иди ко мне. Пожалуйста.       Больше Феликс не сопротивляется. Не хочет. Не может. Послушно идёт в раскрытые объятия и усаживается Хёнджину на колени, без всякого стеснения закидывая руки ему на плечи. Стул и правда один, тут ничего не поделаешь.       — Значит, свадьба? — уточняет Хёнджин и укладывает свои горячие ладони Феликсу ниже рёбер.       — Только ради умного холодильника.       — Ты невыносимый, — мягкий смешок срывается с чужих губ, и Феликс страшно хочет их поцеловать.       На маленькой кухне пахнет свежезаваренным кофе. Оно вот-вот грозится сбежать из турки, но Феликс почему-то совсем не может оторваться от Хёнджина, смотрящего на него большими честными глазами, наполненными выжигающей изнутри искренностью. Феликс вплетает в обесцвеченные, чуть влажные волосы пальцы и с долей раздражения и нежности тянет у самого затылка, царапает короткими ногтями загривок и мечтает то ли Хёнджина удушить, то ли удушиться им самому. Обвивает плечи руками — точно смертельная петля — жмётся лбом к чужому, а потом целует Хёнджина первым. И ничто в груди не взрывается яркими фейерверками, как утрированно-пафосно любят писать в книжках; время не останавливает свой ход, Земля не прекращает вращаться вокруг Солнца. «Целовать Хёнджина, — думает Феликс, цепляясь за чужие предплечья, — словно возвращаться домой после долгого невыносимого дня». У него скульптурные, вылепленные из мягкой белой глины, губы; узкие длинные пальцы, дырявящие Феликсу рёбра, а с его ресниц можно собирать вечность — ни в одном из времён, ни в одной из эпох, ни в прошлом, настоящем или в будущем никто и никогда не будет красивей его. Феликс знает. Он готов отдать за эту истину жизнь, если понадобится, и готов с этой истиной жить. Хёнджин вминается ближе, теснее, отчаянней, словно пытается срастись с Феликсом костями, и у него такие нетерпеливые горячие руки, беспорядочно шарящие по спине, что дыхание спирает. Ему бы оторваться, глотнуть воздуха, но Хёнджин не даёт и целует так, будто ждал этого всю свою жизнь. А может и да. Может Феликс тоже ждал.       — Кофе, — сквозь зубы выдыхает Феликс, когда слышит позади шипение вытекающего из турки на горячую плиту кофе. — Хёнджин, бля, пусти.       — Чёрт с ним, с этим кофе, — рычит Хёнджин, а затем одним ловким движением подхватывает Феликса под бёдра и поднимается вместе с ним на ноги. — Чёрт с ними всеми. С этим миром.       Иногда Феликсу кажется, что в любую минуту Хёнджин может рассыпаться. У него натренированное, но такое худое, изнурённое диетами тело, что обтягивающая кости алебастровая кожа обещает порваться от каждого неосторожного касания. Но в нём столько невиданной силы, когда он держит Феликса в своих руках; столько уверенности, когда он кладёт его на дубовый стол, некрытый скатертью. И вот Хёнджин, который ещё пару часов назад выглядел так, словно собирался отойти в мир иной, вгрызается в Феликса с новой силой, руками вбивая его в стол, а губами впивается в тонкую кожу под кадыком.       — Пиявка, — чертыхается Феликс и заваливается на стол ниже, скользящими по гладкому столу ладонями пытаясь найти опору. Получается не очень. Он задевает сахарницу, когда Хёнджин запускает алчные загребущие руки под футболку и начинает вытворять что-то невообразимое, а затем и вовсе задирает её до подбородка и губами принимается исследовать Феликсову дрожащую грудную клетку, что вот-вот треснет под бешеными ударами взволнованного сердца. — Не на моём столе, сукин ты сын! Мне за ним ещё есть!       — Я куплю тебе новый, — говорит Хёнджин, ни на секунду не отрываясь от своего занятия.       — Мозги себе лучше купи!       Внутри всё горит. Феликс не знает, откуда берёт в себе силы упереться ладонью в чужую грудь, пытаясь отодвинуть Хёнджина дальше, а когда понимает, что рук тут определённо недостаточно, пихает того ступнёй. И положение, в котором они оказываются, совсем не делает у моря погоды. Хёнджин ухмыляется, оплетая пальцами обнажённую лодыжку, и Феликс чувствует себя так, будто оказывается в самой настоящей западне. Хотя так оно, наверное, и есть.       — Наивно с моей стороны было полагать, что хотя бы в постели ты будешь покладистым, — весело хмыкает Хёнджин, а затем оставляет нежный поцелуй под коленом. — Хотя так даже лучше.       Любовь клокочет в глотке, и Феликс всё ещё не знает, как правильно её описать. Им обоим предстоит путь длинною в целую жизнь, идти по которому будет трудно, а иногда даже больно. Но Феликс готов. Готов взбираться наверх, спотыкаться, падать, снова подниматься, стирать ноги в кровь, чтобы однажды в конце своего пути наконец обрести долгожданный покой.       — Ну всё! Проваливай отсюда! Иди к себе домой, Хёнджин!       — Уже, — смеётся он. — Я уже дома, Феликс.       «Да, — думает Феликс. — Пришло время возвращаться домой».