Worth it?

– Это то, чего ты действительно хотела?       Голос Прайма в голове как толстая пеньковая верёвка вокруг шеи, как скрип не смазанной казарменной двери и словно тоненький нож для масла, который во время трансорбитальной лоботомии засовывают в череп через глазницы – убивает всё живое, рассекает лобовую часть мозга, измельчая её на мелкие кусочки, превращая в отвратительного вида и запаха паштет, который спустя пару секунд размажет толстым слоем по нарезному батону с другой планеты, потому что своих блюд у Орды нет. Тошнотворные батончики двух видов – все их кулинарные изыски, а тут, посмотрите-ка, какая красивая, изящная, наивная кошечка ни чуть не задумавшись присягает на верность. Ну как тут устоять, а?       Хорд Прайм мысленно потирает руки, словно паук, стоящий подле попавшейся в паутину мухи, Хорд Прайм смотрит на неё сверху вниз и улыбается, обнажая свои кислотные клыки, тихо смеётся и щурит глаз.       У Катры в голове формалиновое месиво из огрызков прошлой себя: мыслей, поступков, конечностей; у Катры в голове белый шум из ракушки и чьи-то цепкие руки, что тянут за хвост всё глубже и глубже в эту зловонную пропасть между тёмным, холодным прошлым и слишком прозрачным, необозримым будущем, где, кажется, её и вовсе нет. Она смотрит на Владыку снизу вверх, колени затекают (пол на корабле холодный, металлический, родной) волосы лезут в глаза и рот – куда только можно. В груди ничего нет – пустота да и только, бездонная дыра от осколков разбившихся потолков и зеркал (чьих-то ожиданий, надежд её собственных), в груди её дом. Такой же несуществующе-отвратительный, липкий и жуткий.       В лёгких и на языке будто что-то сгнило, покрылось бархатистой плесенью, раскинувшейся на всю площадь органа, превращая их в голубовато-зелёную смердящую поляну с привкусом рвоты и бензина. Дышать трудно и больно, дышать не хватает сил и Катра, наверное, не дышит, пока живот не пронзает очередной острый нож, а горло не сдавливает ещё сильнее, но теперь, словно изнутри. Как будто гланды воспалились сильно-сильно и где-то посередине гортани застрял ком. А может, и не ком вовсе – опухоль раковая, но хриплым голосом, сведя брови к переносице и стрельнув глазами, она чуть ли не шепчет сквозь лютую боль и тяжесть всего тела в его светлое, ослепительно-белоснежное уродливое лицо: — Тебе не добраться до Адоры.       Даже не факт – угроза, которой сама она удивляется не меньше надменно-пронзительно уставившегося на неё Прайма, глаза которого своим противным кислотным цветом будто сами твердят ей «выколи нас наконец!», и Катра непроизвольно выпускает когти. Нападать она не собирается – не хватит сил, да и, наверное, смелости, но навязчивые мысли в голове о том, как было бы приятно разодрать его на части, пальцами тонкими впиться прямо в широкую грудь, проломить рёбра с оглушающим хрустом, вырвать его сердце, сжать его в ладони до белых костяшек раз пять, а потом этими же руками, изцарапать ему горло так, чтобы его отвратительная зелёная кровь изрисовала бы собою весь такой идеальный, чистый пол под его бездыханным телом, не утихают и слёзно молят их выслушать, им помочь.       Но снаружи Катра не показывает ничего, кроме холода и чуть суженных зрачков, когда речь заходит о великих на неё планах. По коже бегут мурашки, шерсть на загривке немного встаёт дыбом, и от самой головы до ног её пронзает неприятная холодная дорожка, будто бы кто-то облил ледяной водой прямо спросонья (она бы дала ему в морду, да руки связаны) – отвратительное чувство, но ради спасения вселенной... ради Адоры Катра пожертвует всем, что у неё есть. Вернее, тем что осталось: ушами, хвостом и парой острых когтей – всё, что принадлежит ей в этом мире и всё, что от неё останется, когда этот самый мир уйдет из под ног, тушей безжизненной в белом латексе скинувшись с десятиметровой высоты прямо вниз, чтобы просто не видеть, не слышать, не чувствовать. — Оно того стоило, сестрёнка?       Её держат под руки с обеих сторон, ведут сквозь длинные коридоры из чистого света, но, на самом деле, не то чтобы кошка сопротивляется. Реальность перед глазами плывёт, наверное, от нехватки кислорода или чего-нибудь ещё – Катра думать не хочет, но и не думает, впервые в жизни действительно сдавшись перед судьбой и принявши её целиком и полностью, от «а» до «я» и всех цифр, следующих после.       Противная, вязкая жидкость обволакивает всё тело, застревает между шерстинок, заливается в уши и словно уже течёт внутри её тела, будто прибоем на пляже Мистакора, где Катра никогда не была, вымывает изнутри всю дурь и эмоции, что тонкой струйкой вытекают из головы и растворяются в этой мерзкой воде. Её пронзает удар тока и, кажется, вот о чём Катра действительно мечтала всё это время: не Орда и не месть – просто лёгкость.       Нервная система расслабляется буквально на секунду, но эта секунда эйфории кажется такой длинной и прекрасной, такой желанной, приятной до дрожи, что девушка не успевает понять, как ничего, кроме этого не остаётся. Её больше не остаётся. Потому что ты живёшь, пока чувствуешь: боль, отчаяние, страх, радость – но когда всё это исчезает, исчезаешь и ты. Всё, во что ты верила, о чём просила и чего добивалась. Пустота. Ни-че-го. — На Эфирии у меня ничего не осталось.       Перед глазами расплываются яркие пятна света, реальность в памяти отпечатывается одинокими вспышками сверхновых в кромешной космической темноте, что состоит исключительно из пустоты и неведомой тёмной материи скоплений аксионов или нейтрино – чёрт разберёт этих астрофизиков – и больше ничего. Не помнит, не слышит, не чувствует.       Кажется, она с кем-то дралась; кажется, вокруг летали жёлтые споры магии; кажется, мир вокруг трескался на части прямо перед её глазами, засасывая в бездну за собой; кажется, её ноги больше не касались холодного пола; кажется, всё было залито светом; кажется, рядом была Адора...       Время теряет свой смысл. Сколько с того момента прошло? Год? Два? Пара месяцев или жалких, ничтожных секунд? Катра не знает. Катра тупит взгляд в холодную металлическую стену напротив и прислушивается к чужим шагам позади, но слышит лишь белый шум, складывающийся в еле различимое «беги». Или это была утка? что?       Кроваво-красное небо над головой и ни единой звезды – а точно ли всё по-настоящему? Кроваво-красное небо, и такой одинокий, огромный диск голубой луны, что светится, будто её глаза. Родные, любимые, но смотрят впервые с такой ненавистью и осуждением, полны решительной неприязни, что единственное, что остаётся – убежать, поджав хвост, как можно дальше, чтобы никогда этот взгляд больше не видеть, не ощущать себя такой виноватой, ничтожной, противной для кого-то столь важного в твоей жизни. Ведь вокруг её святого лика нимб из малиново-белых разводов и молний, окольцованный какими-то железками, лицо же Катры изуродовано черной полосой разлагающегося пространства и времени – отпечаток всех смертных грехов. Катра!       Ступни погружаются в леденящую воду, ветер дует прямо в лицо, путаясь меж локонов охапки густых растрёпанных и жёстких волос за спиной. Пахнет гарью и серой вроде бы, пахнет ужасом, страхом, но эмоций по-прежнему не существует, как и голоса, из-за чего, схватившись за голову и яростно вгрызаясь в собственную кожу когтями, её крика о помощи никто не услышит. — Никому во вселенной нет до меня дела.       В голове словно мухи роятся: жужжат так противно, лапками мохнатыми перебирают и жрут её плоть изнутри, слетевшись на смердящее, сгнившее месиво, что осталось от кошачьего мозга. Катра падает на колени, промокая насквозь, от чего становится только холоднее и неприятнее втрое. Она обхватывает себя руками, жмурит глаза и изо всех сил пытается этот гул в голове – инородный, противный, чужой – заглушить болью расцарапанной кожи, но не выходит.       Хорд Прайм видит всё, Хорд Прайм знает всё и, кажется, Хорд Прайм в её голове. Смотрит её глазами, говорит её ртом и её же руками сейчас раздирает грудную клетку до такой желанно-отратительной человеческой плоти, достаёт её противоречиво-хрупкое, израненное и еле бьющееся сердце, сжимает в ладони и рвёт, рвёт, рвёт. Будто стервятник на лохмотья растерзывает её тело, все внутренности выворачивая, пока Катра стоит и не шевелится – нет сил сопротивляться, лишь только глаза в низ опустить и понять, что всё хорошо: одежда целая, разум всё ещё принадлежит ей, вот только руки все по локоть в крови. (И лишь бы в ней захлебнуться.) Катра!       Розовые трещины подступают к ногам. О боже! – мир рушится. Но, склейка, холодный корабль, следы от когтей, чьи-то зелёные глаза, улыбка, Адора, и снова становится невыносимо больно до дрожи в коленках и мышечных спазмов в районе груди или какой-то другой части тела – больно везде, целиком и без исключений. От неё не избавиться: ни сбежать, ни дать сдачи, ни убить, и даже милая, светлая и добрая Адора не погладит по спине, повторяя что-то такое глупое, но приятно-успокаивающее шёпотом на ухо, чтобы стало полегче. Никого нет, только шумный муравейник прямо в черепушке во главе с Великим и пустота в радиусе четырнадцати гегапарсек обозримой вселенной, где нет абсолютно ничего, кроме несуществующих воспоминаний из такого же наивного и далёкого прошлого. — Ты плохая подруга.       Небесный купол над головой снова усеян триллионами бледных точек, соединяющихся в созвездия и слова на языке Первых, вот только не прочесть их – язык вымер вместе с ними. Как и Катра умрет однажды средь пустоты бескрайнего космоса – одинокая, забытая, ненужная. Потому что каждый её вдох сопровождается гортанным хрипом –тяжело, и тело лёгкой судорогой сводит, тысячами иголок врезается метеоритным дождем в корпус взлетевшего с поверхности Эфирии старинного корабля, где холодно не так сильно, но всё ещё холодно и страшно. Катра!       Кошка ловит ртом оставшиеся капли воздуха, но что-то сильнее тянет в пучину, ноги и руки обвиты фиолетовыми лозами, так похожими на волосы Энтрапты (вселенная над ней издевается, да?). Мир вокруг становится двумерной картинкой минного макового поля, где каждый шаг принесёт с собой тысячи и тысячи новых кровавых цветов, потому что каждый шаг приближает к реальности, а просыпаться нельзя. Ведь во сне так приятно, так пусто, не правда ли? КАТРА!       Во сне нет боли, во сне ты смотришь на разрушенные города, на горы трупов, – твоих солдат, чужих солдат, мирных жителей, животных – сожжённые деревья и мосты, во сне ты видишь Адору, но, наконец-то, ничего не чувствуешь. Ненависть, боль, отчаяние и даже любовь – удел слабых, сестрёнка, а ты не такая. Уходить нельзя, уходить ты вовсе не хочешь, ведь Хорд Прайм даровал тебе свободу, даровал счастье и мир, о котором ты всегда мечтала, дал понять, что всё, через что ты прошла действительно того стоило. Катра, пожалуйста... Катра не хочет уходить, Катра сдалась.       Песок Багряной пустоши под ногами расступается и Скорпия уходит, Шадоу Увивер уходит, Хордак – всё, что когда-то было дорого и приносило хоть что-то, исчезает в безликой пустоте. Она даже не помнит своего имени – зачем? Иметь имя неправильно. Она – тень Великого, она – его часть, та самая шестерёнка в механизме межгалактической машины убийств, без которой всё рухнет. — Давай, Катра. Ты не можешь умереть.       Но вопреки всему, Катра погибает на руках собственной надежды на спасение, уткнувшись носом в серые подушки их казарменной кровати, что за столько лет разлуки провоняли плесенью и трупами былой любви, но почему-то здесь всё ещё чертовски сильно отдают запахом Адоры. Слёзы непроизвольно стекают по щекам, пока перед глазами опять мелькают яркие вспышки зелёного, из-за чего у неё жутко кружится голова, и девушка смачно блюёт желудочным соком прямо в раковину в их кадетской раздевалке – тошнит от самой себя, что, кажется, если она вывернет все свои внутренности наизнанку станет хоть немного легче. (нет)       Адоре прощать её не за что, Адора не вернётся как минимум потому, что Катра попросила её держаться подальше. Адора девочка умная, должна понимать, что рисковать жизнью своих друзей ради спасения подростковой любовной интрижки, которая, к тому же, пару раз чуть сама их не убила – легкомысленно и неразумно. Сейчас Катре всё равно на это: она не помнит ни её блеклый образ, застрявший на дальней полке стеллажа памяти, ни то, как клялась никогда её не бросить, и даже как бросила – ничего.

«Я не помню ни твой голос, ни твои слова.

Помнишь дом наш? Помнишь море?

Так вот, я сломал, опомнись.»

      Катра смотрит в холодное зеркало, в свои глаза, но не узнаёт в них себя. Всё так... запутанно. Катра! Всё так отвратительнельно и так пусто внутри, как будто она сама – трехметровая яма, в которую уложат ошмётки её разбившегося всмятку о металлический пол корабля Прайма тела даже без гроба и прощальной церемонии – просто кучкой скинут, закопают и забудут навсегда. Её похоронят, как утопленных в луже около дома котят: без памятника, поминок, цветов и слёз. Отстойному человеку – отстойная смерть. Катра... — Мы обе знаем, что это никогда не было тем, чего ты на самом деле хотела.       Катра хотела быть любимой, но Катра устала бороться за эту любовь и плакать после очередной неудачи. Адора не любила её по-настоящему никогда ни в этой, ни в прошлой жизни, да и никогда не полюбит. Поэтому сейчас она хочет просто исчезнуть и никогда не столкнуться с последствиями её неверных решений в такой неверной жизни. Не чувствуешь – значит не существуешь.       Прайм отобрал все чувства, Прайм отобрал жизнь, и Катра действительно довольна этой сделке. Всё равно, что он у неё в голове, всё равно, что он своим длинным когтем вырезает на её теле непристойные линии, вспарывает брюхо, читает её мысли, управляет телом. Катра уже была его хозяйкой, делала так, как ей вздумается, и к чему это привело? Она была дерьмовой капитанкой, дерьмовым человеком и действительно плохой подругой. — Я думала, что победа будет... другой.       Победа будет за Адорой. Всегда была, это нужно было лишь принять и дождаться.       Цепкие сильные руки замком зацепляются на её животе и затягивают в плотный узел объятий. В лёгких всё ещё плесень и гниль, а на ладонях реки алой крови невинных. Больше никаких ярких вспышек перед глазами, ничего холодного, зелёного и липкого вокруг, и Катра задыхается, не в силах сопротивляться давящему кольцу вокруг своего тела.       Перед глазами пробегают блёклые картины жизни: падения и взлеты её эго и веры в собственные силы. Уход Адоры – Бал принцесс, Багровая пустошь – Портал, битва с Хордаком – Блестяшка, наказания Шадоу Увивер – Адора. Адора, Адора, Адора...       В её жизни было слишком много Адоры, и Катра впервые за долгое время по-настоящему рада о ней вспоминать, погружаясь в манящую темноту разлома.       Громкий звон в ушах раздирает мозг пеньковой верёвкой вокруг шеи, а в лицо светит тусклый голубой свет огромной луны сквозь щель между штор. В комнате тепло и уютно, здесь пахнет какими-то цветами и ягодами, немного мылом от подушки и одеяла, а ещё, чем-то до боли родным и знакомым, что Катре страшно предполагать.       Она ощущает на своей шее чьи-то губы, нежно целующие её вдоль позвоночника, и длинные пальцы, что в успокаивающем поглаживании проводят вверх и вниз по её животу. Кошка немного вздрагивает от столь яркого контрастного душа из эмоций, медленно переворачивается на другой бок и встречается с взволнованно-любящим взглядом голубых глаз. — Катра, всё хорошо. Ты дома. Мы дома.       И она вспоминает. Сердце Эфирии, Мистакор, корабль Прайма и все, все, все, все, все свои чувства и мысли, Адору.       Катра слышит, как где-то в их ногах сопит Мелог, где-то на улице трель сверчков и стук сердца своей девушки. О боже! – она действительно рядом. Тянется к ней ближе, обнимает за талию, утыкается носом в её грудь, вдыхает её запах, забыть который не позволит себе больше никогда. — Я люблю тебя, – тихо шепчет, пока Адора осторожно запускает руку в её постриженные волосы и аккуратно массирует кожу головы, нежно улыбаясь от ощущения ползущего по всему телу странно-приятного тепла. — И я люблю тебя, солнце, – девушка нежно целует её в макушку, сжимает объятия чуть сильнее. О, нет. Оно того правда не стоило.