Сотая весна

Они сменялись так быстро, что он даже не успевал их считать. Честно говоря, не всегда даже замечал. Камин в его кабинете всегда был натоплен так, что даже прислуга, не говоря уж о придворных, лишний раз туда не совалась. Весна, лето, осень, зима, опять весна, лето, осень... Да, они начинали отсчёт года с весны, когда, как говорят, пробуждается природа. Нельзя сказать, что в этом совсем не ощущалось никакой логики, но всё равно было как-то неправильно. Привычно, но всё равно неправильно. Сложнее всего переучить то, что запомнил в детстве. Он не научился ещё даже читать, а вот то, что год начинается с января, помнил твёрдо. Поэтому и мучается до сих пор, порой путаясь в собственных годах. Можно было сказать, что Его Величество жили в иллюзорном мире. Они не видели, как приходит старость. Фрейлины не стареют никогда. Они могут меняться, точнее, они меняются всегда, порой так быстро, что он едва успевает научиться различать их по платьям — по лицам это сделать куда труднее, это всегда девушки, как правило, хорошенькие, очень часто — с таким же ливнем белых волос, как у его пасынка — как они уже сменились, и приходится начинать запоминать сначала. Со стражей ещё сложнее. Они тоже всегда в одной поре, к тому же, все одинаково одеты. Даже шутки у них одинаковые. Кажется, ту историю про ночёвку в бане рассказывали, когда заросли дикого плюща не оплели восточное крыло замка и на треть... Здесь очень трудно следить за течением времени, очень. Оно движется по кругу, а не летит, как пущенная из лука стрела, и только прерывистое, хриплое дыхание спутницы его весьма непростой жизни даёт понять, что всё идёт своим чередом, и год за годом отчётливее проступающие у него на лице морщины — не последствия какой-то его неправильной природы, а естественное движение жизни. Раньше дыхание у неё было почти неслышным, да и не припомнит он, чтоб когда-то после утреннего чтения докладов она возвращалась в свои покои, а не тотчас требовала к себе министров или советницу. А уж чтобы отменяла приёмный день, когда в тронный зал набивалось под сотню просителей, после которых прислуга непременно недосчитывалась то бронзового шандала для свеч, то серебряной ложки в столовой, это и вовсе уму непостижимо. Хотя это «уму непостижимо» даже его несовершенная память помнит по меньшей мере две дюжины раз. Маргарет... Взгляд остался задумчивым, словно остекленелым, несмотря на нежно-розовый закат за окном, но губы против воли изогнулись в улыбке. Наверное, когда живёшь бок о бок так долго, начинаешь чувствовать это согревающее душу тепло при мысли о супруге даже тогда, когда, вороша книгу воспоминаний совместной жизни, память не подкидывает тебе ничего, кроме ярких картин. Как правило, на повышенных тонах. Драяды вообще отличаются терпеливостью, но Маргарет терпелива, как сто тысяч драяд, и если чёрные её ресницы дрогнули чуть резче обычного, другая женщина на её месте уже бы перебила половину кухонного сервиза. Из этого терпения её практически невозможно вывести. Но для истинно человеческого упрямства, как известно, нет ничего невозможного. Ему это удаётся блистательнее самого бездарного камергера и самого тупоумного лакея. Великий Тар, если бы она не любила его так сильно... Когда они познакомились, тоже была весна. Такая же ранняя, как и всегда в Долине. Земля будто торопится поскорее покрыть чёрную почву цветочным ковром, хотя снег едва успел растаять. Кажется, ещё вчера на поверхность пробивались первые, самые отчаянные подснежники и примулы, а глядишь, на смену им уже торопятся тюльпаны и гиацинты, а там уже дурманит голову аромат ландышей и пионов. Его, конечно, не одурманить, даже в те года, но Маргарет, Маргарет... Во дворец со всех окрестных земель съезжались тогда молодые и уже не очень аристократы, надеющиеся получить руку овдовевшей королевы. Как и всегда бывает в таких случаях, меньше всего на свете он рассчитывал на такой... как это говорят в Альтергроу, куш? Прошлый их король — или уже позапрошлый, кажется, его сын тоже успел побыть королём — любил это слово. Торгаш, что с него взять. Золотопромышленник. Да... Такие всегда косо посматривали на отца и на его видавший виды сюртук. А ему вот... кланялся, да. При всех кланялся. Маргарет тогда отказала... Он даже не стал с ней спорить. Когда Маргарет что-то решала, ее не сдвинул бы даже паровоз. И той весной тоже... Всему виной проклятые ароматы, он-то знает это очень хорошо. Винс плохо различал запахи. Была ли всему виной перенесённая в детстве простуда, или по сравнению с драядами его обонятельные способности правда оставляли желать лучшего, но брызгать на руки духами было тогда в моде у дворянства, и он делал то же, что делали все, только выбирал не по запаху, а по флакону. Причину своей гибели узнал он лишь когда было уже поздно. Папоротник с камфорной лавандой свели Маргарет с ума раньше, чем она успела мимоходом бросить на него взор. Бросить и остановиться вдруг, словно по жилам у неё пробежал огонь. В бесцветной, ледяной драядке что-то вспыхнуло тогда — и так и осталось. Словно заразившись от него этой беспокойной, чисто людской искрой, она на всю жизнь осталась пылкой и решительной. Даже в одежде с годами начала предпочитать красный цвет. Красный, земной, человеческий. Или ему лишь хотелось приписать эту заслугу себе? Она часто повторяла, что никогда не забудет ответный взгляд его голубых, как небо, глаз. «Я вздрогнула, как страшно они на меня вспыхнули. Точно ядом были полны», — в минуту откровения призналась она однажды. Он не солгал, сказав ей тогда, что так же и у него похолодела кровь в жилах. От страха. Жуткого, нечеловеческого страха, что заметила, догадалась, узнала, и теперь-то точно неоткуда ждать защиты. Винс не сопротивлялся. Он полагал себя уже казнённым. Лишь наутро, распахнув окна, и впустив в комнату дурманящий запах ландышей и обернувшись на спящую Маргарет (он и сейчас помнит, как разметался по подушке снежно-белый водопад её волос), подумал, что, быть может, ночь на королевском ложе была бы слишком большой милостью для приговорённого к смерти. Он подчинился. На долгие, долгие годы подчинился, не замечая, что деревья каждый год покрывает молодая листва, только им, однажды состарившись, никогда уже не сбросить груз прожитых лет. Ему было пять, когда всё случилось. Лилит сейчас двадцать семь, она как-то упоминала об этом. Вряд ли она считала по человеческим меркам. Не мешая полёту воспоминаний, прагматичный ум альтергроузца несколько раз сверялся и пересчитывал, неизменно получая в конце одно и то же число. Сто. Эта весна была для него сотой. И это было неправильнее всего. Так не должно быть. Природа слишком милостива к одним своим детям и слишком жестока к другим. Люди не должны жить так долго. Жестоко запирать их на столько лет в теле, которое не может больше угнаться за стрелкой механических часов. Жестоко делать их рабами чужого произвола. Из-под лежащей на столе старого короля книги виднелся уголок нераспечатанного письма с дотошно, как из ботанического атласа перерисованным цветком вьюнка возле сургучной печати. И только чуть пахнущие медным купоросом чернила и слишком стенографский почерк выдавал неприученную к письму гусиным пером людскую руку.