«В мире нет ни одного человека, говорящего на моем языке;
или короче: ни одного человека, говорящего;
или ещё короче: ни одного человека.»
«Приглашение на казнь», Набоков
Звеня листвой, в открытые окна кабинетов еженедельной газеты «Эхо» врывался по-летнему тёплый ветер. Он то и дело тревожил неаккуратные стопки свежих новостей и спешно удалялся, хлопая открытыми деревянными ставнями. Духота стояла страшная. С восточной стороны неба, расцвеченного апельсиновым закатом, набухала свинцовая, низкая громада, обещая скорое облегчение. Под окнами бушевала сирень. Вдоль мощёных тротуаров прогуливалась утомлённая палящим майским солнцем публика. Рабочие кабинеты то и дело выплёвывали горожан, закончивших последний на этой неделе рабочий день. Взлохмаченные и потные, в смятых рубашках, они неспешно брели по улицам, наслаждаясь порывами тёплого ветра. Сезон дождей в Марлии наступал в конце мая, в точности к тому времени, когда цвет сирени входил в свой пик. Тонкие ветви склонялись под тяжёлыми гроздьями цветов и топили улицы в буйном благоухании. Город становился на ноги. Пережившие войну люди хотели жить здесь и сейчас. Потерявшие своё «вчера», они вгрызались в «завтра», как вгрызается в брошенную кость изголодавшаяся дворняга. Дико. Жадно. Город пульсировал полными, людными дорогами-артериями, которые тянулись причудливой паутиной от самого сердца — нового променада — к спальным окраинам. Сегодняшний день выдался аномально жарким. Улицы, измученные ежедневными ливнями, испаряли влагу, делая воздух тяжёлым и липким. Только под самый конец дня обезумевшее солнце уступило место надвигающейся вечерней грозе. Весь день в кабинетах местной прессы были распахнуты ставни. Несмотря на конец рабочего дня, здание кишело работниками. В узком кабинетике на втором этаже сидели четверо. Журналист газеты Робби Фостер, раскачиваясь в своём новеньком кресле, время от времени нетерпеливо поглядывал на часы. Робби со всеми был одинаково дружелюбен и одинаково безразличен. Про него говорили, что он далеко пойдёт, потому что какими бы трудностями ни окатывала его жизнь — они все скатывались с него, как с гуся вода. — Пора уже заканчивать, — зевая, протянул он. — Эй, ребята! Давайте собираться. В кабинете началось оживлённое шуршание. В самом дальнем углу в ворохе бумаг и куче мятых фантиков сидел, закинув ноги на стол, рядовой журналист Кирк Винклер. Он ритмично подбрасывал и ловил теннисный мяч. — Я уже полчаса как хотел свалить с этой дыры, — Кирк рывком опустил ноги на пол, встал с кресла и подтянул сползшие брюки. — Пойдём. Сейчас, найду только свои очки. Он начал перекладывать бумаги, выдвигать ящики. — Чёрт ногу сломит. На этом столе теряется всё! — Убираться надо чаще, — брезгливо поведя носом, отозвалась сидящая рядом с ним редактор новостных колонок Люси Гроссо. Люси была высокая и статная. Нежные белёсые кудри смягчали её строгое лицо. К ней относились по-разному. Мужчины — восхищались и тайно побаивались, женщины либо хотели дружить, либо завидовали. Но никто не оставался равнодушен. Люси быстро собрала всё нужное в сумочку и скорым шагом подошла к двери кабинета. До конца рабочего дня оставалась ещё четверть часа. В кабинете продолжала стучать клавишами одна печатная машинка. Робби с грохотом отодвинул кресло и глянул на сидящую слева от него девушку. — Бекс, ты скоро? — Да, сейчас. — Откликнулась та, не отрываясь от своего занятия. Ребекка, или как её называли чаще, Бекс Лейн была младшим журналистом, и вся её работа состояла в том, чтобы набирать и распределять тексты новостей да приносить кофе. Она работала в издании не многим меньше года. Главный редактор, нанимавший её на работу, пророчил ей светлое будущее, видя амбиции и трудолюбие. Что ни говори, а Ребекка Лейн умела подать себя. Собираясь на собеседования, она выбирала самые красивые рубашки безупречного кипельно-белого цвета. Их воротнички были накрахмалены и выглажены так, что, казалось, об них можно порезаться. Длинные каштановые волосы Ребекка забирала в пучок, выпуская прядки у лица для большей естественности. При общении с работодателями она отвечала чётко и ясно. Речь её была легка и изысканна, а глаза горели энтузиазмом. Глядя на неё, ни один директор не мог найти изъяна. Всё в ней было правильно и до приторности идеально. Как правило, на следующий же день её принимали на работу, возлагая большие надежды. Такие люди Марлии были нужны. Однако, со временем прояснялось, что трудолюбие Ребекки было крайне избирательным. Она с непоколебимым упорством взваливала на себя объемную, монотонную работу и выдавала прекрасные результаты. Так продолжалось ровно до тех пор, пока Ребекка видела в своих действиях выгоду. Она жаждала признания. Ей казалось, что как только она добьётся определенной должности — тогда начнётся жизнь. Надо, всего лишь, чуточку потерпеть. Ещё немного. Но, добившись желаемого, Ребекка понимала, что жизнь её не менялась. Повышения проваливались как в бездну. Никакая похвала вышестоящих не приносила успокоения. Чтобы ни делала Ребекка — всего было недостаточно. Со временем она выдыхалась и менялась в характере. Становилась усталой и капризной, всячески нарушала обещания, опаздывала и выглядела печальной. Ребекка всё реже носила белое и все чаще — тёмно-зелёное. Взгляд её тускнел, а природная красота молодого лица угасала вместе с тающей результативностью. От этого, Ребекка никогда надолго не задерживалась ни в коллективах, ни на рабочих местах. Ребекку Лейн увольняли часто. Поддерживать безумную гонку дольше полугода получалось редко. Она уходила со всех работ, обретая поверхностные знания из самых различных сфер, и никогда не обретая единомышленников. Её вычеркивали из послужных списков начальники, забывали коллеги. А Ребекка каждый раз чувствовала себя выброшенной и разбитой, и никак не могла понять — что же с ней не так? Когда Ребекка была совсем юной — она часто плакала. Невозможность выйти за пределы своего личного мирка и присоединиться к чему-то большему, бесконечные попытки, завершающиеся вычеркнутым именем, выбивали почву у неё из-под ног. Она на недели уходила в себя: почти не выходила из дома, куталась в одеяла и бережно собирала осколки разбитой гордости в единую мозаику, чтобы потом вновь надеть кипельно-белую рубашку и с надтреснутой уверенностью выйти в свет. Сейчас Ребекке двадцать девять. Она всё реже плачет и всё чаще поджимает губы, когда удача от неё отворачивается. Ребекка часто хмурится и между бровей у нее залегла ранняя морщинка. У Ребекки по-прежнему нет друзей. Несколько лет назад, смывая с лица засохшие дорожки слёз, Ребекка убедила себя в том, что они ей вовсе не нужны. Никогда и не были. Всё, чего теперь Ребекка хотела — это быть услышанной. Поэтому, почти год назад она пришла в издательство. А сейчас сидела в той же безупречной кипельно-белой рубашке с забранными в высокий хвост волосами. За целый день, проведенный в душном кабинете, рубашка намокла и неприятно прилипала к коже в районе поясницы. Волосы, стянутые на затылке, вызывали головную боль. Но Ребекка обладала исключительной способностью игнорировать потребности своего тела, поэтому, закусив удила, продолжала набирать текст.Щёлк — щёлк — щёлк.
— Я не могу больше ждать, — вдруг сказала Люси. Только она развернулась к двери, как в кабинет, чудом избегая столкновения, влетел мальчишка-стажёр. Он крайне смутился и сообщение, которое он нёс, так и застряло комом в горле. — Что нужно? — Люси сделала шаг назад, давая мальчишке продохнуть. — Говори побыстрее. — Д-да, мэм, — начал он, запинаясь, — меня попросили передать всем, что главный журналист, господин Мерц, на следующей неделе уходит на пенсию. Все собирают деньги на прощальный подарок. — Что? — удивлённо спросила Ребекка, но никто не заметил её вопроса. В кабинете повисла напряжённая тишина. — Коробка со взносами будет в бухгалтерии, да… Кажется всё, — добавил стажёр и, развернувшись на каблуках, побежал вниз по коридору. В кабинете было тихо, и воздух потяжелел так, что его можно было разрезать ножом. Казалось, каждый с головой окунулся в свои собственные мысли. — Вы же понимаете, что это значит? — тихо начал Робби. — Что кто-то займет его место. А зная нашего босса — это точно будет тот, кто принесет самую горячую новость и взорвёт статистику. Голос Кирка был бесцветный. Он начал расхаживать взад-вперед, то и дело взлохмачивая волосы на затылке. — Твою мать! Сейчас такое начнется! — Успокойся. Люси Гроссо, до этого момента стоявшая безмолвно, ледяным голосом прервала нарастающую панику. — Я предполагала нечто подобное и у меня есть идея, — она окинула серьезным взглядом двух стоящих мужчин. — Идём в бар, там расскажу. Люси двинулась на выход и за ней, переговариваясь на ходу, поспешили двое мужчин. Тут же, вернувшись за забытым пиджаком, влетел Робби Фостер и, убегая, кинул оставшейся одной Ребекке напоминание, чтобы та не забыла закрыть кабинет. Ребекка сидела неподвижно, начатый было ею текст так и остался незаконченным. Глаза её горели диким блеском. Вот оно! Долгожданный шанс. Желанное повышение золотым руном проносилось в её воображении. Нужно было сделать только последнее усилие и она вырвется из этого замкнутого круга. Теперь уж точно всё будет иначе. Ребекка шумно выдохнула и в следующее мгновение её тело разом покинули все силы. Хотелось лечь прямиком на стол и закрыть глаза. Как же она смертельно устала. Превозмогая себя, Ребекка обесточенными руками медленно сложила в аккуратную стопку листы. Подошла к захламлённому столу Кирка и выудила из-под кипы бумаг его рабочий фотоаппарат. Странная улыбка, словно трещина, исказила её лицо. Ребекка выскользнула из пустого кабинета, мягко закрыв за собой дверь.***
От его дома до Габи и Фалько было около четверти часа пешком. Леви размеренным шагом шел по мощёной улице. Каждый шаг по неровной брусчатке отдавался тупой болью в колене. Напоминание ему о том, что вот он, тут. Вот его изломанное тело. Живое. Конечно, врачи предписывали ему оставаться как можно дольше в покое, беречь здоровье. Но у Леви было своё мнение на этот счет. Двигаться надо, а то совсем расслабился. Вечерело. И вечер нёс с собой ветер и грозовые тучи. Ветер носился по улицам среди прохожих. Терзал цветастые козырьки магазинов и обрывал соцветия сирени. Лиловые цветки повсеместно опадали на дорогу, а ветер закручивал их причудливым хороводом. Дом, в котором жили Габи и Фалько находился в центре оживленного проспекта, ведущего прямо к морю. Здесь всегда было людно, а дома, расставленные плотными рядами, были выкрашены бежевой краской. Каждое окошко, непременно, обрамляли кованные балкончики. Первые этажи домов занимали небольшие кофейни с бордовыми маркизами. Из окон сверху доносился приглушенный свист чайника. Оглушительно пахло сиренью. Хорошая была улица. Но Леви никак не мог взять в толк, кто по своей воле поселится на проходном месте? В Подземном городе и внутри стен все селились друг у друга на головах. А что движет этими людьми? Леви так и не разгадал. На проспекте было шумно, гуляли люди. Стихийно, словно живой организм, они то собирались в толчеи возле витрин, то рассеивались по всей ширине улицы. Леви казалось, что он в этом организме — кость в горле. Ему были чужды лавки со всякими безделушками, проносящиеся автомобили и эти, простигосподи, балкончики. Кто их вообще придумал? Какая бесполезная, инородная конструкция. И сам он, Леви, чувствовал себя посторонним. В этом городе. На этой улице. Как будто нерадивый художник ляпнул тёмной краской в самый центр лазурного неба. Леви вскинул голову. Беленькое французское окно на втором этаже было распахнуто, внутри горели лампы. Персиковая тюль развевалась буйными волнами со стороны улицы. Весь день, конечно, пекло ненормальное солнце, но зачем открывать настежь то? — Габи, Фалько, прикройте окно, — с легким стуком закрывая за собой дверь, Леви вошёл в квартиру. — Налетит сейчас пыли. — Ну духота же! — с кухни донесся настойчивый девичий голос. Из кухонного проема, вытирая руки вафельным полотенцем, выглянул Фалько. — Добрый вечер, мистер Аккерман, сейчас прикрою. Проходите, — Фалько указал жестом на накрытый на три персоны стол и, закинув полотенце на плечо, поспешил к окну. — Сколько вам повторять, называйте меня просто Леви. — Извините, — сжато ответил Фалько, сражаясь с зацепившейся за оконную раму тканью. Порыв ветра поднял пыль дорог, и та осыпалась волной мелких песчинок на стёкла. Фалько резко отдернул тюль и захлопнул окно. — Как дела, молодёжь? Леви прошел в центр зала и, бесшумно двинув мягкий кухонный стул, присел за стол. Из кухни в хлопковом домашнем платье вышла Габи, неся в руках свежеиспечённый пирог. — Хорошо. Наконец-то выходные, — ответила она, протирая лоб тыльной стороной руки. — Попробовала пирог в этот раз приготовить. Не знаю, что вышло… — Пахнет вкусно, — кивнув на свежую выпечку, сказал Леви. — А как ваша нога? Болит? Габи села за стол и принялась разрезать пирог, с беспокойством поглядывая на Леви. Вспоминала, хромал ли он сегодня? — Терпимо. Бывало и похуже. Леви захотелось как можно скорее выйти из-под прицела этого въедливого взгляда и, как будто услышав его мысли, Габи резко повернула голову в сторону. — Фалько! Ну ты где? Идёшь? — Я тут, — откликнулся Грайс и занял свободное место. — Тебе помочь? Габи отрицательно качнула головой и продолжила старательно раскладывать влажный бисквитный пирог по тарелкам. — Не промокли? Сегодня под вечер снова ливень обещали, — она провела пальцами по ножу, собирая крошки и отправляя их в рот. — Дождём там и не пахнет, — бросив взгляд в окно, сказал Леви, — успею ещё к морю сходить. Габи перевела вопросительный взгляд на Фалько, подсказывая, что именно сейчас он должен вступить и сказать давно отрепетированный текст. Серые глаза внимательно следили за их переглядываниями. — Давайте, выкладывайте, что вы там задумали? — спокойно сказал Леви. — Вы целыми днями ходите, а надо больше отдыхать и давать умеренную нагрузку! Вам даже доктор это говорит, сами знаете, — сказал Фалько на одном дыхании. — Знаю, — просто ответил Леви, потянулся за чайником и разлил настоявшийся напиток по чашкам. — Если я буду ещё больше бездельничать вы, ребята, вообще забудете о моём существовании. — Мы просто беспокоимся, — сказала Габи. — Вы выглядите каким-то уставшим в последнее время. Леви поднял чашку и вдохнул терпкий аромат. Чай пахнул восхитительно: земляника и свежие нотки. Лимон? — А разве не вы, ребята, недавно говорили мне, чтобы я выходил в люди? — он сделал небольшой глоток и добавил. — Пейте чай, пока не остыл. Габи коротко улыбнулась и поставила перед ним тарелку с тёплым пирогом. Она уже знала этот тон. Леви не хотел говорить о себе и продолжать дальнейший разговор не имеет смысла. — Тогда всем приятного аппетита! — М-м-м… — Фалько отправил в рот здоровенный кусок пирога. — Вкусно! На весь дом упоительно пахло ванилью и начинающейся грозой. Небольшая гостиная была светлой и, как казалось Леви, приторной. Сколько бы он ни приходил к ним — никак не мог привыкнуть к этому несуразному интерьеру. Деревянный пол был накрыт сверху мягким ковром персикового цвета, такого же цвета прозрачный тюль на окнах. У дальней стены спрятался дешёвенький грушевый диван с яркими, едкими подушками с цветочным узором. В центре комнаты, прямо возле стола, стоял ламповый громоздкий телевизор, по которому прямо сейчас шла реклама какого-то моющего средства. Молодая женщина, зачем-то нарядившись в приталенное платье и туфли на высоком каблуке, стирала белье в тазу. На лице её был отвратительный вульгарный макияж, а губы расплывались в неестественно широкой улыбке. Она непрерывно рассказывала об эффективности порошка и истинном женском счастье. — Какой-то бред. — Леви хмуро смотрел на ужимки актрисы. — Они действительно считают, что на это кто-то купится? — А мне понравилось! — с энтузиазмом начала Габи. — Я купила. Два черпачка на литр воды и вся грязь уйдет, — она безошибочно повторила фразу из телевизора. Леви окинул её скептичным взглядом. Реклама закончилась, и по телевизору начали показывать скачки. Ипподром заливался аплодисментами. Лошади вместе со своими жокеями находились за стартовыми воротами и, дождавшись сигнала, сорвались в галоп. Леви сидел, закинув ногу на ногу, и нехотя следил за происходящим на экране. Как давно он не ездил верхом. — О, кстати, Леви, — сказал Фалько, дожёвывая пирог, — в воскресенье мы с Габи собираемся пойти на премьеру спектакля. Пойдёте с нами? — В тот, что под открытым небом? — Леви сложил руки на груди. — Не пойду. — Почему? — лицо Фалько удивлённо вытянулось. — Я с вами уже находился. В прошлый раз кто-то накормил птиц — обосрали все места. — Ха, ну да, — Фалько смущенно потер затылок и усмехнулся, — мы тогда еле убежали! Но этот в другом месте будет. В новом театре на променаде. Приезжают актёры с самой столицы. Пойдёмте с нами, всё равно вы там гуляете постоянно. Леви хмыкнул про себя, но так ничего и не ответил вслух. Идти куда-то решительно не хотелось. Не хотелось ничего. И обсуждать это не хотелось тоже. — Что вы как чужак всё один да один, — острой иглой вклинилась в разговор Габи. — Если мы вас не зовём — вы нигде и не бываете. Колкое замечание резануло слух. — Да, Габи права! Идёмте с нами. Не понравится — пойдем пить пунш на променаде. Оторвёмся по полной! Фалько начал пританцовывать, сидя в кресле, показывая, как именно будет «отрываться по полной». Габи, развернувшись вполоборота, дергала его за рукав, призывая к порядку за столом. Фалько улыбался ей чисто и открыто, и на какое-то мгновение эта улыбка показалась Леви смутно знакомой. Где же он её видел?Эта улыбка уносит в далекое, подёрнутое дымкой прошлое. К свисту в ушах и развевающимся за спинами изумрудных плащах.
Яркий свет заливает всё вокруг — не различить ни чёрта.
Только единственный силуэт, что бы ни случилось, продолжает скакать вперёд. На светлой голове своей несёт он терновый венец, но плечи уже свободны от бремени. Оборачивается, глядя на него небесными глазами, и ведёт за собой.
Дальше.
Глубже.
Уводит под землю. В самые недра. В тесную комнатку, где искрит рыжее пламя и переливается светлая тень. Силуэты эти обращаются к нему, в ожидании.
«Мы скучали».
Сердце стучит низко и гулко, возвращая в реальность. Вот же мелюзга… Леви шумно выдохнул. — Во сколько? Габи и Фалько одновременно победоносно вскинули руки. — Йу-ху-у-у! За окном прокатились первые раскаты грома. На экране телевизора, в нелепом салатовом костюме, комментатор подводил итог прошедших скачек. В светлой комнате сидели трое и разговаривали. Двое часто смеялись. На столе стоял остывший ванильный пирог.