logn hugr

Hann þarfnast föður Ekki Guðs

      С наступлением вьюжной зимы, прежде никогда не виданной в Мидгарде, — столь же морозной и стылой, как неизбывные ледяные стужи Хельхейма, — очаг горел, согревая пламенем ветхий дощатый дом и не угасая ни на миг; огонь пылал жаром, трещал и выбрасывал на пол тлеющие угольки; однако и его иной раз оказывалось недостаточно: стены, продуваемые студёными ветрами, повсеместно серебрились инеем, колючий снег проникал через плотно запахнутые ставни, а лёд вмерзал в некогда вырезанные ножом Фэй руны, окаймляющие дверь.       — Не будь я всего лишь головой, — начинает Мимир, отвлёкшись от чтения установленного перед ним громоздкого с золотым тиснением фолианта, найденного Кратосом в одном из сундуков в руинах заброшенного храма и принадлежавшего, по заверениям озадаченного Мимира, ни много ни мало, а библиотеке Альвхейма («Как книга из мира эльфов оказалась в Мидгарде? Куда смотрела Хранительница знаний?» — не переставал удивляться он), — то закутался бы сейчас в одну из тех шкур, что развешаны по стенам. Кстати, где вы раздобыли вон ту?.. — По взору Мимира неясно, куда именно он пытается указать. — Кажется, огромный был медведь. Никогда таких не встречал.       — Мама убила его, — поясняет Атрей; подходит к очагу, подбрасывая берёзовые поленья, что обыкновенно сложены у неиспользуемой в обиходе двери сбоку. Огонь разгорается сильнее, освещая скромное убранство дома: глиняные горшки, холщовые мешки да плетёные корзины. — Ещё когда я был совсем ребёнком. Тогда она впервые взяла меня с собой на охоту.       — А-а, — понимающе отзывается Мимир. — Выдающаяся была женщина. Величайшая из йотунов. — Атрей на слова Мимира слегка улыбается; ему нравится, когда о матери рассказывают когда-либо знавшие её или те, кто о ней наслышан. — Так вот: я бы с удовольствием набросил на себя его шкуру, потому как холод, братья, убийственный, если вы понимаете.       — Ты не чувствуешь холода. — Кратос, сидя на кровати, затачивает клинки Хаоса, размеренно проводя фольквангским точилом. Атрей ловит себя на мысли: звук камня по лезвию его успокаивает, особенно — когда этим занимается отец.       — Как бы тебе объяснить, брат… — Мимир ненадолго задумывается; произносит: — Здесь я, разумеется, с тобой согласен: холода я не чувствую, ведь тела, как вы заметили, — Мимир взглядом указывает вниз на круглую столешницу, на коей покоится его голова, — у меня нет; это, скорее, фантомные ощущения. Так бы я это назвал.       Кратос не отвечает; подносит клинки к свету очага, оценивая результат: сойдёт, но для идеального состояния необходимо вмешательство Брока или Синдри; к сожалению, братья-хульдры давненько не встречались ему на пути — их непревзойдённое кузнечное ремесло оказалось бы кстати.       — Таким образом, — предполагает Атрей, склонившись над чаном, в коем готовилось мясо подстреленного им утром из лука оленя («Две стрелы — слишком много», — только и сказал Кратос, окинув хмурым взглядом принесённую Атреем оленью тушу), — ты так же фантомно можешь ощущать свои отсутствующие руки или, скажем, ноги?       — Именно! — отзывается Мимир; фыркает, стараясь потоками воздуха перелистнуть страницу фолианта; деревянная ложка, обыкновенно им используемая, валяется рядом, выроненная, стоило ему начать беседу. — Иногда, скажу по секрету, так хочется почесать себе нос или глаз — вроде того, хотя мне этого вовсе не требуется. Однако кажется, что вот-вот, и я почувствую свои пальцы, касающиеся лица! Но есть и свои преимущества у такого положения, — делится Мимир, усмехаясь в седую бороду.       — Это какие? — Кратос, поднявшись с кровати, вешает клинки на столб, подпирающий потолок, — тихонько звякают цепи (пламенем оставившие на предплечьях шрамы, которые никогда не исчезнут), приделанные к рукоятям; снимает Левиафан и, вернувшись обратно, принимается к его заточке.       — Например, мне не требуется вода, — охотно поясняет Мимир. — Меня никогда не одолевает жажда. Впрочем, призна́юсь как есть: иногда я всё же скучаю по асгардскому мёду и вересковому элю, — вздыхает он; оставляет попытки перелистнуть страницу фолианта, взглянув на Кратоса. — То же касается и приёма пищи. А вот вам еда необходима, пусть вы и боги. Да, знаю, что ты скажешь, — опережает Мимир Кратоса; Атрей же считает, что отец вряд ли собирался комментировать сказанное. — Мол, это не необходимость для тебя, и ты можешь обойтись и без этого, а всё же. То же касается и сна. Ты, брат, спишь временами — не отрицай, не говоря о пареньке, а вот мне подобное совсем ни к чему. Оттого я могу, ни на что не отвлекаясь, изучить все письмена, когда-либо созданные величайшими умами, чтобы стать ещё более мудрейшим из живущих, — подводит он итог.       — Не умнейшим? Раньше ты всегда говорил, что являешься «умнейшим из живущих», — напоминает Атрей.       — Да, и умнейшим тоже. Разве что-то мешает мне совмещать? — Мимир довольно хмыкает.       — Твоё состояние — не жизнь. — Кратос всё так же неторопливо и выверенно затачивает топор; в его лезвии мерцают изумрудами руны.       — Не придирайся к словам, брат, — беззлобно отвечает Мимир. — Достаточно того, что я ещё существую.       — А ты можешь умереть, Мимир? — спрашивает Атрей; за то время, что они знакомы, он не припоминает, было ли это между ними когда-либо обсуждаемо. — То есть я знаю, что ты и так мёртв, но можешь ли ты умереть окончательно? И куда ты попадёшь после смерти?       — Отличный вопрос, братец. — Взор Мимира устремляется на Атрея. Он решает, что оленина почти готова; остаётся добавить немного сушёных трав — и можно садиться за стол. — На разгадку, вполне вероятно, может потребоваться целая вечность, которая, предполагаю, имеется у меня в избытке. — Взгляд Мимира неотрывно следует за Атреем, прошедшем к дальней от него стене, чтобы вырвать веточку из пучка мракороса. — Полагаю, что убить меня может лишь мощнейшая ванахеймская магия. И я даже догадываюсь, кому это было бы по силам. — Атрей возвращается к чану; его губы плотно сжаты. Он вспоминает Фрейю — в последнее время её нападения на них участились. — Что касается того, куда я отправлюсь после «смерти», — продолжает Мимир, — то ответ на этот вопрос я пока не нашёл. Думаю, в Вальгаллу или Фолькванг мне не попасть при всём желании — хотя, быть может, засчитается, если я каким-то образом умру, когда сражается твой отец? — ухмыляется он.       — Не засчитается. — Кратос ловко переворачивает топор, рассматривая со всех сторон. По-прежнему не идеально.       — Наверняка не известно, — не соглашается Мимир.       — А если попадёшь в Хельхейм, то как пройдёшь его, если у тебя нет тела? — Атрей, бросив мракорос в чан, подходит к Мимиру, заглядывая в фолиант; кристаллы Биврёста в глазах Мимира отсвечивают, освещая страницы не хуже стоящего поблизости оплывшего огарка свечи.       — О, у меня есть парочка теорий на этот счёт. Переверни-ка страницу, — просит Мимир; Атрей выполняет просьбу, пытаясь разобрать руны, написанные эльфами. — Наиболее всего я склоняюсь к мнению, что моё тело попросту восстановится. Ведь когда мы с вами бывали в Хельхейме, то видели души усопших, бредущих по мосту, и все они выглядели, как бы так выразиться… цельными. Да, никто из них не умер в бою, но сомневаюсь, чтобы прямо у каждого из них без исключения при жизни были конечности. Не может такого быть! Потому я считаю, что то же самое могло бы произойти и со мной, — приходит Мимир к заключению.       — Маловероятно. — Кратос, закончив затачивать топор, вешает его рядом с клинками; оборачивается, недобро воззрившись на Мимира и Атрея. — Твои попытки найти ответ — бесполезная трата времени.       — Может, и так, брат, — отзывается Мимир. — Но доколе заняться мне всё равно нечем, то почему бы не попробовать? — Он вновь возвращается к чтению; Атрей присоединяется — сколько себя помнил, его всегда тянуло к знаниям. Впрочем, у него ещё остались вопросы.       — Мимир, — Атрей, видя, что тот закончил очередную страницу, переворачивает её, — отец убил Хранителя моста, проверявшего, в самом ли деле мёртвые мертвы, так?       — Да-а, Маттугра Хельсона, — тянет Мимир. — Непростая была битва.       — Не сложнее прочих, — ожесточённо говорит Кратос.       — Значит, — задумывается Атрей, — осталась лишь Хрёсвельг? Орлица, правящая Хельхеймом. Ты ведь знаком с ней?       — Не то чтобы… — Мимир закашливается; Атрей не знает: специально ли (разве есть необходимость в оном для головы?), чтобы выразить ошеломление, вызванное вопросом, или же непроизвольно (и возможно ли это?); впрочем, стоило ли удивляться, если однажды Мимир дунул в рог при отсутствующих у него лёгких. — Как-то раз мы действительно с ней встретились и даже недолго поговорили — не спрашивайте, как это случилось! — но добрыми товарищами нас сложно назвать.       — Жаль; будь так — она бы могла сделать для тебя исключение. — Что ж, Атрей хотя бы попытался приободрить Мимира — как мог.       — Впереди вечность, братец, — Мимир добродушно усмехается. — Кто знает, может, мы с ней когда-то и станем друзьями.       Во мглистой ночи неистово бьётся ветер, грозясь вырвать запахнутые ставни; слышится одинокий протяжный вой, через мгновение подхваченный ещё двумя. Атрей знает, что́ сейчас услышит от отца — к подобному он уже привык, но пока не понимает, как с этим бороться, да и сможет ли хоть когда-то.       — Эти волки когда-нибудь умолкнут? — раздражённо бросает Кратос; взгляд, направленный на Атрея, столь пристальный, словно бы это — его вина.       — Волки чувствуют Фимбулвинтер, брат, — тут же откликается Мимир. — Ещё Фалькой Спесивой было сказано: и коль настанет Фимбулвинтер — предвестник Рагнарёка, как взвоют волки, и да не утихнет вой их, пока не падут все девять миров. Так-то.       — Полнейшая ересь. — Кратос нервно ведёт плечом; возвращается к кровати, снимая кирасу — та, входящая в комплект, наречённый Синдри «вечнотуманная броня Ивальди», ресурсы для создания коей они когда-то добывали в смертельных, полных мутноватого яда лабиринтах Нифльхейма, давно износилась и требовала починки.       — Ничего подобного! Фалька Спесивая никогда не ошибалась. — Мимир кажется крайне оскорблённым; Атрей укрывает улыбку, отвернувшись: не стоит злить отца, находившегося в и без того скверном расположении духа, — он точно не оценит его веселья.       — Понятия не имею, кто это, — говорит Кратос. — Предсказательница?       — Отнюдь, — отвечает Мимир. — Впрочем, доподлинно неизвестно, кем именно она являлась: одни говорили, что Фалька Спесивая из ванов, другие — из асов; некоторые считали её, как ты и сказал, величайшей провидицей, иные — обыкновенной шарлатанкой. Лично я думаю, что она была из Мидгарда и очень много читала и слушала — дар, мало кому подвластный, оттого ей было ведомо больше, чем кому-либо ещё. Я встречал её однажды; случилось это, как ни странно, в одном из гномьих трактиров Нидавеллира, что в Свартальвхейме, когда я был там по поручению Одина. — Мимир ненадолго умолкает; Атрей терпеливо ожидает продолжения, в то время как Кратосу вряд ли интересен рассказ. Наконец Мимир продолжает: — Между нами словно воспылала искра. Увидав меня, Фалька тотчас заказала мне кружку крепчайшей медовухи, и мы провели приятнейший вечер в компании друг друга. Ух, и сколько же всего интересного она мне тогда сообщила! Толковая была, да. А затем Фалька повела меня, хм… — Мимир вновь прерывается. — Не важно.       — А как же Сигрюн? — интересуется Атрей: королева валькирий, с коей они сошлись в одной из самых тяжелейших битв пару зим тому назад, когда-то была любимой женщиной Мимира, потому повествование становится ещё увлекательнее.       — Ах, Сигрюн, — мечтательно произносит Мимир. — С Сигрюн, братец, я тогда был ещё не знаком. — Мимир уходит в свои воспоминания, отчего Атрею приходится снова привлечь его внимание:       — В тот вечер Фалька рассказала тебе про знамения Фимбулвинтера? — спрашивает он.       Мимир, словно встрепенувшись, продолжает:       — О, нет, об этом я услышал гораздо позже от гнома Трюггви — местного ремесленника, которому она и поведала об этом. На тот момент, как считается, Фалька Спесивая была казнена по приказу асов, — с сожалением молвит Мимир.       — За что? — удивляется Атрей. Впрочем, и не стоило бы: Мимир многое рассказывал о зверствах, когда-либо учинённых асами — Одином и Тором в том числе, — оттого неважно, была ли Фалька виновна или же нет: для асгардцев оное никогда не имело значения.       — Никто не знает, вот в чём всё дело. Но, как по мне, всё это брехня, и Фалька сбежала в Ванахейм, заручившись поддержкой брата Фригг и взяв себе новое имя. Скорее всего, она… — Мимир не заканчивает, заглушённый очередным волчьим воем.       — Мы могли бы впустить их в дом… — осторожно начинает Атрей, косясь на отца. — Думаю, им просто холодно. — Весьма жалкое предположение, того вряд ли бы убедившее, но он постарается.       — Нет. — Кратос, как Атрей от него и ожидает, отказывает. — Волчья шкура позволит им выдержать холода.       — Признайся, брат, ты просто до сих пор злишься на Сванну за то небольшое недоразумение, что она устроила, будучи волчонком, — весело говорит Мимир. — Экая проказница.       Кратос мрачно глядит на Мимира, затем переводит взгляд на настороженного Атрея; отвечает:       — Волки — дикие животные; им не место в доме.       — Они будут хорошо себя вести, обещаю! — Атрей делает шаг к отцу; на разрешение он не надеется, однако попытаться стоит. — Ты же знаешь, они слушаются меня.       — Нет, — отрезает Кратос.       — Может, хотя бы Фенрира? — предпринимает последнюю попытку Атрей. — Он воспитаннее Спеки и Сванны. К тому же Фенрир ведь…       Отец не даёт ему закончить:       — Никаких волков в доме, — раздельно произносит Кратос. — Разговор окончен.       Ну, он хотя бы попробовал.       — С тобой в принципе невозможно говорить хоть о чём-либо, — тихо произносит Атрей, но Кратос слышит.       — Ты что-то сказал? — спрашивает он. Шагнув к Атрею, Кратос возвышается над ним; в его взоре — холод. — Если хочешь высказаться — говори.       — Нет. Ничего я не сказал, — качает Атрей головой; отступив, добавляет: — Как пожелаешь. Никаких волков в доме. — Он отворачивается и укладывается на свою кровать, повернувшись к стене; игнорирует Мимира: тот, намереваясь унять возникшее между отцом и сыном напряжение, просит Атрея вернуться и сунуть ему в зубы ложку, чтобы самому переворачивать страницы фолианта.       Кратос молчит, и молчание его — тяжёлое. На мгновение Атрею кажется (далеко не впервые), будто он чувствует протянутую к нему руку отца; что через секунду пальцы сомкнутся на его плече. Ощущение исчезает, так и не став реальным. Атрей слышит шаги Кратоса по скрипнувшим половицам; находясь почти во сне, улавливает, как тот снимает чан с огня и ставит его на стол. Есть Атрею совсем не хочется.       После их последнего — или, сказать вернее, первого и единственного — совместного путешествия прошло несколько зим; развеяв по просьбе Фэй её прах на самой высокой горе, что находилась в Йотунхейме, пройдя перед этим бесчисленное количество испытаний, битв с сыновьями Тора — Моди и Магни (а также Бальдром — сыном Одина и Фрейи), сражений с валькириями и различной нежитью, Атрей осознал: их с отцом отношения изменились. Поначалу отчуждённо и недоверчиво настроенные друг к другу, оба постепенно оттаяли: до смерти матери Атрей совершенно не знал отца, так же как и Кратос — не знал его; говорить с ним было сложно: любые попытки завести беседу, не касавшуюся цели их вынужденного пути, мгновенно пресекались. «Закрой рот», — так, кажется, ему говорил отец. Атрей старался изо всех сил и искал одобрения, вместо этого получая обезличенное от Кратоса обращение «мальчик». Долгое время Атрей пытался понять, отчего отец отталкивает его, не желая никакого сближения (не любил? считал его появление ошибкой? хотел для себя лучшего сына, нежели был Атрей?). Даже после того, как тот убил Бальдра, и брошенных им злых слов Фрейи Атрей не смог догадаться. Он немногое ведал о прошлом отца в Греции; только одно Атрею было известно наверняка: в нём крылось нечто такое — помимо убийства богов; виновных и совершенно невинных, — чего отец никогда ему не поведает. Потребовалось ещё немало бессонных ночей, чтобы осознать: всё было ради его защиты.       После возвращения домой отец продолжил его обучение, чтобы — пускай даже напрямую Кратос и не говорил об этом («Ты должен стать лучше», — только и отвечал отец на расспросы), однако Атрей всё равно осознавал истинную причину — он мог выжить и без него; и хоть тренировки, как Атрею иной раз казалось, были схожи со спартанскими (пусть Кратос на вопросы об этом категорически отрицал саму возможность подобного, рассказывая, сколь жестоким было его собственное обучение в Спарте, совершенно не схожее с тем, через что проходит Атрей), он понимал: отец делает всё от него зависящее, дабы сделать из Атрея воина, способного постоять за себя.       И Атрей действительно становился сильнее; стал лучше. Он мог в одиночку одолеть полчища драугров, набрасывающихся на него во время охоты; мог отбиться от блуждающих и про́клятых огоньков, обитающих в пещерах; мог совладать с умертвиями, а также с татцельвурмами, возникающими на пути неожиданно и нападающими исподтишка. Атрей научился самостоятельно взбираться по скалам и поднимать каменные колонны, преграждающие дорогу. Он старался стать таким же, каким был отец, и постепенно у него получалось. Кратос нечасто хвалил его за успехи, а лишь требовал большего, но иногда Атрей замечал сокрытые в глубине взора отца проблески одобрения — и тренировался ещё усерднее.       «Однажды я стану таким же сильным, как ты?»       «Зависит от тебя».       Чем больше времени они проводили вместе — тем сильнее сближались. Внешне Кратос оставался прежним: он был хладнокровен и собран; смотрел на сына исподлобья угрюмо и мрачно; его голос всегда звучал резко и грубо и казался суровым. Однако Атрей замечал в отце изменения. Одним из таких стали Спеки и Сванна — волчицы, отбитые ими у разбойников и позволенные Кратосом остаться с ними. Спеки и Сванна стали верными товарищами, тягая их сани — без этого передвигаться по лесу было в разы труднее, что в конечном счёте признал и отец. Фенрир же, появившийся следующим, и вовсе стал для Атрея лучшим другом, за что он был благодарен ещё сильнее. Кратос всё чаще обращался к Атрею по имени; называл сыном. Тем не менее… говорить с ним по-прежнему было непросто. И эта ночь не стала исключением.       Атрей просыпается ранним утром — оно прочерчено тьмой и полнится скрывающимися во снеге скитальцами, пытающимися проникнуть через защиту на кромке леса, некогда установленной Фэй. Он тихо поднимается, стараясь не разбудить отца, одевается, берёт лук и колчан со стрелами и выходит из дома. Мимир провожает его задумчивым взором, освещённый слабыми отблесками почти погасшего очага, но не окликает. Плотно притворив за собой припорошенную ночной метелью дверь, Атрей, вдохнув морозный воздух и поёжившись, подходит к Фенриру; тот, завидев его, навостряет уши и радостно виляет хвостом.       — Фенрир… — Атрей опускается рядом; запускает пальцы в дымчатую шерсть; проводит по волчьему носу, чувствуя, как влажный язык облизывает ладонь. — Как ты?.. По-прежнему? — Он едва слышно вздыхает: в последнее время Фенриру нездоровится; Атрей видит, как с каждым днём он медленно угасает. Фенрир почти не ест и редко встаёт с лежанки. — У нас ведь ещё есть время, так? — ободряюще улыбается Атрей. — Я найду решение, обещаю. — Фенрир понимающе склоняет мохнатую голову; после прикрывает глаза и, сложив лапы, укладывается обратно. Атрей чувствует, сколь затруднено его дыхание. Наклонившись, он обнимает Фенрира, и сердце заходится болью.       Отец говорит: волку осталось недолго, по нашим меркам его жизнь скоротечна. И ты должен этому покориться. Но Атрей не желает с этим мириться. Закрой своё сердце. Усмири свой разум, — шепчет он слова отца, повторяемые тем снова и снова. Прижимает руку к груди; нащупывает наконечник стрелы из омелы, ставшей причиной смерти Бальдра. «Я найду решение», — вновь обещает Атрей мысленно. Он не позволит другу умереть. Фенрир будет жить. Атрей себе в этом клянётся.       Спеки и Сванну он находит за домом в облюбованных ими огромных бочках; волчицы приветствуют его, подобно Фенриру, бешено виляя хвостами. Совсем не по-волчьи.       — На самом деле отец не злится на вас, — зачем-то сообщает он им. Атрей знает: Спеки и Сванна понимают всё, что он им говорит, так же как Атрей — понимает их. Он догадывается, что они побаиваются отца. — Просто… он такой. Вы не должны опасаться его. — Спеки и Сванна, как и Фенрир, склоняют головы; пытаются вылезти из бочек, но Атрей взмахом руки их останавливает. — Я не могу взять вас с собой сейчас, иначе отец поймёт, что я направляюсь дальше оговорённого нами маршрута, — произносит Атрей ласково, заметив, как заволновались волчицы, приготовившись к дороге. — Не хочу, чтобы он снова разорался. — Спеки и Сванна послушно укладываются обратно.       Поправив висевший на плече лук Коготь, сделанный для него матерью из ветви тиса, не перекидывая через грудь в знании, что вскоре он понадобится, и проверив количество стрел в колчане (их Атрею преподнёс отец; он собственноручно заточил и древко, и наконечники, а оперение взял, догадывался Атрей, от убитых им топором воронов Одина, если судить по исходящему зеленоватому от перьев свечению), он выходит за ворота — снег поскрипывает при каждом шаге. Атрею кажется, что это схоже с песнью нёкки, отчего его передёргивает. Он направляется к храму, близ коего они с отцом когда-то сражались с троллем Дейди Кейпмадром: Атрей тогда вышел из себя, чему Кратос был крайне недоволен. Ныне он старается держать себя в руках («Закрой своё сердце, усмири свой разум»), пусть и не всегда получается. Когда солнце выглядывает из-за гор, золотом отражаясь в снежных вершинах, что нечасто случалось, оттого как бо́льшую часть времени Мидгард был овеян бесконечными сумрачными ночами, Атрей приближается к намеченному месту — там его ожидают. Ещё издали он слышит знакомый звон от удара молотом о наковальню.       — Синдри! — Атрей перемахивает через груду раздробленных и загораживающих проход камней и валунов; приближается к Синдри — тот вскидывает на него взгляд тёмных глаз.       — Ах, ты даже не опоздал. — Синдри аккуратно откладывает молот; тщательно протирает руки тряпочкой. Его броня как всегда идеально чиста, а лицо выглядит столь свежим, словно он только что умывался в горном ручье — чего не скажешь о его брате Броке: в отличие от Синдри, так и не переборовшего брезгливость к любому проявлению грязи, Брок, увлечённый работой, плевать хотел на такие условности. — Думал, снова прожду тебя полдня.       — Я ведь извинился за тот раз. — Атрей чуть отступает, когда Синдри выходит из кузницы и подходит к нему, сердито сложив руки на груди — он всё ещё слегка обижался на Атрея за это. — Кто знал, что придётся в одиночку отбиваться от вёльвы? Тебе ведь и самому известно, насколько они бывают неуловимы — даже отцу бывает непросто их одолеть. Обычно мы действуем в команде против них: я стреляю — отец бьёт. Иначе они попросту исчезают, становятся… хм, нематериальны, и попасть по ним невозможно, — поясняет он. И зачем только распинается? — По одному сражаться с ними в разы труднее, поэтому я тогда опоздал. — Атрей оглядывает Синдри сверху вниз, терпеливо ожидая, когда тот смилостивится. Ныне он выше Синдри на целую голову — совсем не то же самое, когда они только повстречались: в ту пору Атрей был гораздо ниже него. Теперь он вырос, но так и не сравнялся с отцом в росте — не говоря уже о силе.       — Это не оправдание! — Несмотря на категоричность тона, Атрей видит, что Синдри смягчается; ему отлично удавалось улавливать его настроение — пришлось научиться, проводя почти всё своё время с одним только отцом. — Если мы договорились на определённый час — так будь добр к нему и явиться.       — Перестань, — Атрей фыркает. — Ты сейчас прямо-таки напоминаешь мне кое-кого; думаю, догадываешься, о ком я говорю. Осталось только добавить что-нибудь про дисциплину или вроде того.       — Для меня, — Синдри окончательно оттаивает, — как для лучшего мастера в своей сфере — а ты, надеюсь, не сомневаешься, что я наилучший известный тебе кузнец, создающий самое превосходное оружие и наикрепчайшую броню? — дисциплина играет немаловажную роль. — Синдри торопливо отступает от места, на котором наверняка недавно кого-то убили, если судить по отблеску багровых капель в свете жаровни от кузницы. — Поэтому я всецело согласен с тем, чьё имя мы сейчас тактично не называем. И кстати о твоём отце: ему известно, чем мы с тобой занимаемся?       — Разумеется, нет. — Атрея приводит в ужас сама мысль об этом: пусть отец стал значительно мягче, чем был, пока они добирались до Йотунхейма, — за неповиновение ничего хорошего он от него не услышит. Атрею нравится, какими стали их отношения теперь — куда более доверительными (отец учился слушать его и иногда сам рассказывал что-нибудь), нежели были когда-то, поэтому ссор с ним он старательно избегал. Что отец скажет, если узнает о том, что Атрей обманывает его, и представить страшно. Он боялся не наказания, нет, — Атрей знал, что отец никогда не позволит себе физического воздействия над ним (ведь будучи совсем ребёнком он действительно частенько нарывался на оное, однако Кратос всегда ограничивался только ором), — Атрей боялся увидеть разочарование в его взгляде. — Идём, — он уверенно направляется к выходу из храма, ведущему к озеру Девяти, — я должен вернуться до заката.       — Ты ведь понимаешь — осознаёшь, — что Кратос сделает со мной, если случайно или — кто знает — нет выяснит о твоих… — ладно, наших! — тайных делах? — вздохнув, вопрошает Синдри.       — Не выяснит. — Голос Атрея звучит уверенно. — Он ведь не узнал про все наши предыдущие вылазки, так? Ты ему не расскажешь, я — тоже, поэтому не о чем переживать. Ты ведь никому не говорил, да, даже Броку? — на всякий случай уточняет Атрей.       — Никому я ничего не говорил, — Синдри слегка оскорбляется. — За кого ты меня принимаешь? Но нам не может везти вечно, помяни моё слово. — Синдри останавливается у заваленного досками, щебнем и металлом прохода. Он исчезает — знаменитая гномья магия, позволяющая ему перемещаться между мирами (Атрей и Кратос долго не могли взять в толк, как Синдри и Брок всегда обгоняли их, в то время как им самим приходилось использовать самые немыслимые пути, чтобы оказаться у цели), — и его голос раздаётся приглушённо с другой стороны: — И почему, скажи на милость, именно я тебе помогаю? И зачем согласился на это?       Атрей, прицелившись, пускает стрелу в стену: наконечник, попав в камень, намертво застревает в нём, протянув за собой верёвку, — изобретение Синдри, благодаря чему Атрей мог позволить себе преодолевать различные препятствия без помощи отца (как бывало раньше, когда приходилось залезать ему на спину, если они куда-то взбирались. Находясь столь близко к нему, Атрей замечал, что отец всегда пахнет сталью и кровью. И отчего-то ему это нравилось). Он точно не знал, как это работает — очередная магия, видимо, которой братья-хульдры ни с кем никогда не поделятся, — однако использовать данный способ возможно бесконечно: неважно, забирал ли Атрей верёвку обратно или же нет, стоило ей понадобиться — и она непременно наличествовалась при нём. Он оказывается на возвышении; оценивает высоту, выглянув через проём в стене, пока Синдри невозмутимо ожидает его. Спрыгивает рядом с ним, твёрдо приземлившись на ноги.       — Потому что ты мой друг, — отвечает Атрей. — И потому что ты меня подстраховываешь и прикрываешь. — Синдри окончательно меняет гнев на милость, тщательно скрывая за бородой улыбку.       — Итак, давай ещё раз. — Синдри, попрыгав на месте, чтобы согреться, выдыхает в сложенные ладони: в отличие от богов вроде Кратоса и Атрея, ему, как гному, значительно холоднее в наступивший Фимбулвинтер, беспощадный к любому, кто посмеет высунуться из огреваемого огнём убежища. — Ты надеешься найти святилище, пролившее бы свет на пророчество великанов о тебе, увиденное тобой в Йотунхейме, верно? При том что раньше, — Синдри натягивает остроконечную красную меховую шапку сильнее на голову, — если мы и находили святилища — что случалось, как ты помнишь, крайне редко, — то необходимых ответов, тебя бы устроивших, в них не оказывалось, так? И что мы делаем сейчас?       — Сейчас, — Атрей, развернувшись, направляется прямиком к озеру — ныне покрытому непробиваемыми льдами, словно замёрзшему от предсмертного выдоха великана Тамура; Синдри семенит за ним, — мы идём туда, где, как я предполагаю, находится, как ты уже догадался, очередное святилище — оно должно быть недалеко от храма Тюра, так что быстро управимся. И да, — Атрей чуть ускоряется; Синдри — тоже, но из-за разницы в росте едва поспевает за ним, проваливаясь в сугробы по колено, — мы не нашли — пока, — почему великаны называли меня Локи. Зато, как ты помнишь, мы узнали немало всего интересного. Например, о Сколле и Хати. — Он останавливается, чтобы помочь застрявшему Синдри выбраться.       — А, о варгах, преследовавших по небу солнце и луну. — Синдри, ухватившись за руку Атрея, выбирается, весь усыпанный снегом. Затем старательно, на совесть, вытирает ладонь о штанину, после придирчиво рассматривая, — Атрей давно привык, смирившись, отчего не обращает на подобное внимания, хотя кто-либо другой на его месте наверняка бы оскорбился. — И ты веришь, что великаны освободили пойманных Одином Сколля и Хати и теперь те в Ванахейме? — Голос Синдри сочится сомнением. Он усердно надевает тёплые варежки.       — Да, верю. — Атрей вновь держит путь к озеру; замечает засыпанный снежным покровом один из сундуков норн, разбросанных по всем мирам, — тот ожидаемо запечатан мерцающими голубоватым светом рунами. Не скрывай Атрей от отца, что шатается там, где ему быть не следует, обязательно рассказал бы: ему кажется, тот находит некоторую отдушину в том, когда пытается их открыть, получая в награду яблоки Идунн или рога мёда крови. — Кроме того, благодаря найденным святилищам нам известно, что Тюр не был убит Одином и всё ещё жив.       — И мы потратили немало времени, чтобы понять, где именно Один его заточил, но так и не смогли. Поэтому я склоняюсь к мнению, что Тюр всё-таки мёртв. — Синдри поднимается на уступ за Атреем: впереди виднеется преграда — огромная поломанная бронзовая рукоять меча от какой-то статуи; Синдри не может вспомнить, кому она принадлежала. Атрей достаёт стрелу, натягивает тетиву, отчего руны на его руке начинают светиться, и направляет её в переливающийся зелёным камень звука — раздаётся небольшой взрыв, и Синдри укрывается от летящих в него обломков за валяющимся вблизи разломленным бревном. — К-хе, — откашливается он. — Пророчество в святилище ещё ничего не значит. К тому же ты уверен, что правильно интерпретировал его? Там на самом деле могло значиться что угодно.       — Полностью. Тюр жив и находится где-то в плену у Одина; осталось лишь разобраться, где именно его держат. Чёрный дым и кровавая земля… — Атрей никогда не слышал о таком месте.       — Даже если и так, — с сомнением произносит Синдри, — как ты надеешься вытащить его оттуда? Ведь он пленён не кем-то, а самим Всеотцом! Это имя для тебя хоть что-нибудь значит? И почему ты думаешь, что Тюр… Да, — спохватывается он, — а что ты вообще от него хочешь?       — Тюр ведь бог войны этих земель, верно? Мимир многое поведал о нём, когда путешествовал со мной и отцом. А пророчество гласит, что Тюр возглавит армию против Одина во время Рагнарёка. — Атрей замечает, как усиленно Синдри обдумывает его слова, насупив брови. — Если я смогу как-то уговорить отца — спасти Тюра не составит труда. После чего он поможет в войне с Одином.       — Во-первых, — нахмурившись, говорит Синдри; завидев впереди налётчиков, выуживает из закромов небольшую зажигательную бомбу (по правде говоря, это могло быть что угодно — например, тыква или керамический горшочек, начинённые напалмом. Атрею всегда нравилось сражаться бок о бок с Синдри, если возникала такая необходимость: в битву тот особо не вмешивался, но всегда его прикрывал), созданную им же, однако те, не заметив их и развернувшись, следуют в ином от них направлении. Синдри, как Атрею кажется, с сожалением убирает так и не использованное оружие (на сей раз это было каменное дерево, фитилёк которого потухает, стоит тому скрыться в недрах бездонной торбы Синдри), — вряд ли ты сможешь уговорить Кратоса: он всегда поступает лишь так, как сам посчитает нужным, а я сомневаюсь, что вражда со Всеотцом входит в его планы. Ты ведь сам не раз жаловался, что после убийства внуков Одина — сыновей его сына; самого, между прочим, Тора — бога грома и молний! — вы затаились, а во-вторых… Подожди, что?!.. — Синдри резко останавливается, широко раскрытыми глазами воззрившись на Атрея. — О какой войне ты говоришь? Ты собрался воевать с Одином?!       — Я не собираюсь объявлять Одину войну; как ты себе это представляешь? — Синдри на слова Атрея облегчённо выдыхает. — Знаешь, что сказал мне отец, когда я… — Атрей обрывает себя.       — Убил Моди? — осторожно подсказывает Синдри. Атрей считает, что поступил тогда правильно, защищая честь матери, — отец же полагал иначе. Он был в ярости, когда Атрей сначала ударил Моди в шею ножом, а затем, небрежно пнув ногой, скинул с обрыва. Он никому не рассказывал об этом — да и некому было, — поделившись однажды лишь с Броком и Синдри. «И что? — пожав на поведанное плечами, только и изрёк Брок. — Сдох вполне заслуженно. Знаешь ведь как говорится: оскорбил маму — получил по ебалу. Та́к вот». Синдри на это выгнал Брока из кузни, так и не понявшего за что.       — Да… Он сказал: теперь отныне и до конца времён ты отмечен. Убийство бога приводит к последствиям, — вспоминает Атрей слова отца. — Мы не сможем прятаться вечно. Однажды или Один, или Тор найдут нас; они потребуют ответа за это.       Синдри молчит; его молчание не кажется Атрею обременительным: находиться с ним в тишине по-своему уютно. Он знает: Синдри никогда не осуждал его за совершённое. Вскоре они приближаются к озеру Девяти; золотом инкрустированный храм Тюра, по-прежнему выглядя величаво, возвышается над округой. Наконец Синдри говорит:       — Ты прав: асам не свойственно прощать; они кровожадны и всегда требуют расплаты. Поэтому ты считаешь, что начнётся война? — спрашивает он.       — Скорее, я просто не исключаю такой возможности, — отвечает Атрей. Быть может, отец сможет их одолеть, ведь, как им самим было сказано, когда-то он убил множество богов. Или же Один и Тор окажутся настолько сильны, что без поддержки кого-то ещё им не справиться. — Поэтому мы должны быть готовы. И если я смогу собрать как можно больше союзников — то сделаю это.       — И кого, помимо Тюра, ты ещё собираешься привлечь? — интересуется Синдри. — О-о, только не говори мне, что…       — Фрейя ненавидит Одина, — убеждённо говорит Атрей. — Гораздо сильнее, чем нас, — даже сейчас. Во всяком случае, настолько, насколько это вообще может быть возможно. Она — ценный союзник; может стать им, — поправляется он, — если присоединится.       — Тебе напомнить, что твой отец убил её сына, а ты стал причиной этому? Напомнить же? — Взгляд Синдри, направленный на Атрея, почти умоляющий; словно бы он как-то надеется его образумить — уберечь от непоправимой ошибки. — Сколько раз она уже нападала на вас и сколько нападёт ещё, пока наконец не свершит свою месть?       — Синдри… — Атрей, остановившись, кладёт руку тому на плечо; старается говорить так уверенно, как только может. Синдри не отстраняется, как обычно бывало. — Я смогу уговорить её; знаю, что у меня получится. Мне лишь нужно найти её. Просто высказать свои соображения. Она выслушает меня — в этом я не сомневаюсь.       — Надеюсь, так и есть. — Синдри, к изумлению Атрея, даже сняв варежку, ободряюще касается его пальцев на своём плече — скорее, для того, чтобы поддержать себя самого. — Иначе я никогда не прощу себе, что не отговорил тебя. Кратос испепелит меня и разбросает мои кости по всем девяти мирам…       — Я не уверен, что отец так умеет, — усмехается Атрей. — И мы с тобой договаривались: он никогда не узнает, что ты как-то мне помогаешь.       — Как знать, — произносит Синдри, про себя размышляя, где ему в случае чего скрываться от разъярённого бога. — Что ж, показывай, где там твоё святилище…       Атрей, как выясняется, был прав: святилище действительно нашлось недалеко от храма Тюра; к его огромному разочарованию, то оказалось покосившимся и разрушенным: дверцы, что должны были скрывать за собой изображение, нанесённое великанами, слетели с петель, а краска помутнела от времени и непогоды, осыпавшись наземь. Сколько бы Атрей ни пытался открыть его — проход, ведущий в совершенно иное, освещённое золотым светом пространство, демонстрирующее пророчество в виде движущихся фигур (что в самый первый раз поразило и ошеломило Атрея, никогда не видывавшего ничего подобного), так и не появился.       — Сука, — сквозь сжатые зубы выплёвывает Атрей; отчаявшись, он пробует открыть проход при помощи силы, но каменные двери так и не появляются, а костяшки пальцев лишь начинают болезненно саднить от удара. Однажды, как и отец, он пытался вскрыть деревянный сундук, зарядив по его крышке кулаком, — результат был ровно таким же. Однако Атрей не отчаивался и обещал себе повторять снова и снова, пока не получится. До тех пор, пока Синдри не посоветовал ему использовать рукоять лука, специально для этого усилив его.       — Выразишься так при Кратосе — он сразу поймёт, что ты виделся со мной или Броком, — подмечает Синдри; он спокойно перекатывает носком сапога камешек, ожидая, когда Атрею надоест пытаться окончательно разрушить святилище — точнее, то, что от него осталось.       — Я тщательно думаю, прежде чем что-то ему говорить. — Атрей всё же оставляет святилище в покое — в этот раз придётся смириться с неудачей; напоследок от души пинает его, отчего с фрески хлопьями сыпется краска.       — Поговори с Ёрмунгандом, ты ведь понимаешь его язык, — предлагает Синдри. — Ну, тем огромным Мировым Змеем, в брюхе которого вы однажды побывали, заплыв на лодке, чтобы… О, нет. — Он стремительно отворачивается, стараясь подавить рвотные позывы. — Даже думать об этом не могу; сколько же внутри него, должно быть, различной разлагающейся… грязи. Бр-р. — Глубоко вдохнув несколько раз, Синдри вновь оборачивается к Атрею. — Всё лучше, чем соваться к богине, возжелавшей твоей смерти.       — А я тебе говорил и буду повторять впредь: его никто не видел с начала Фимбулвинтера. К тому же чем он сможет мне помочь? Не думаю, чтобы ему было что-то известно о Локи.       — Вот и узнаешь, если встретишься с ним. Сам ведь говорил, что Мимир называл его блестящим собеседником. — Синдри до сих пор не удаётся понять, как это вообще может быть возможно: звуки, издаваемые Ёрмунгандом, походили, по его мнению, на какой-то невнятный громогласный рык, содрогающий землю. — Я постараюсь его разыскать и, если получится, дам тебе знать. Итак. Надеюсь, сейчас мы возвращаемся — каждый к себе домой, чтобы согреться наконец у очага, — или есть ещё какие-то дела, о которых мне стоит знать?       — Нет, никаких. — Атрей сомневается, что у Синдри получится найти Ёрмунганда (поскольку они не единожды пробовали трубить в рог, призывая его), поэтому не отказывается от внесённого тем предложения. — Возвращаемся.       Солнце — весь день ослепительное, а к вечеру багряное и окрашивающее бахрому колышущихся деревьев оттенками меди — почти укрывается за вершинами гор, обрамляющих лес, когда Атрей подбирается к дому. Он проверяет Спеки и Сванну; те, судя по отсутствующим на снегу следам волчьих лап, так и пролежали после его ухода лениво в бочках, ни разу не вылезая из них. Затем Атрей подходит к Фенриру: он выглядит лучше, чем утром, даже поднимается и степенно потягивается при его появлении. Атрей тут же зарывается носом в тёплую волчью шерсть; Фенрир размашисто облизывает его щёки шершавым языком.       — Ну всё, перестань, — Атрей тихо смеётся, пытаясь увернуться. — Вижу, ты даже поел. — Он оглядывает остатки обглоданных около них костей. Атрей благодарен отцу за то, что тот покормил Фенрира и Спеки со Сванной вместо него — он совершенно не подумал об этом, когда уходил, а ведь это была его обязанность. — Молодец. Вот так. — Атрей треплет Фенрира за ушами; тот снова пытается его облизать, и он не сопротивляется. — Совсем скоро ты поправишься.       Проходит ещё немало времени, прежде чем Атрей поднимается и направляется к дому; остановившись у двери, освещённой единственным фонарём, прикреплённым к заросшей ягелем стене, глубоко вдыхает, стараясь напустить на себя самый непринуждённый вид, на который только способен. Когда он входит, отряхивая у порога ноги от налипшего на них снега, раздаётся голос Мимира:       — А, вернулся! Говорил же: нечего переживать. Паренёк совсем взрослый, и ему необходимо личное время — подальше от нас, стариков. Помню себя в молодости, какой у меня был нрав! Матушка волосы на себе рвала, в буквальном смысле…       — Где ты был? — обрывает Мимира Кратос; его взор, устремлённый на Атрея, по обыкновению суров, но разозлённым он не выглядит.       — Тренировался, — отвечает Атрей; постоянно врать, похоже, входит в привычку. Подходит к столу; вспоминает, что не ел свыше суток, и живот скручивает от рези. Ни о себе не думает, ни о волках, с сожалением понимает Атрей. — Повторял всё, чему ты меня учил. Ну, стрельба из лука, ближний бой с ножом и без; ещё взбирался по скалам, вот это всё. Немного увлёкся.       — Хм. — Кратос вряд ли удовлетворён ответом, но допрос не продолжает. Атрей, выдохнув, снимает лук и колчан; прислоняет их к стене.       — Братья, а я рассказывал вам историю о том, как однажды… — Мимир предпринимает попытку развеять разливающуюся по дому тишину, прерываемую лишь треском огня, но Кратос пресекает его взмахом руки:       — Не сейчас.       — Эх… — сокрушённо произносит Мимир; подмигивает Атрею, поймав ответную полуулыбку.       — Атрей. — Кратос ставит на стол тарелку; Атрей осторожно присаживается на стул, следя за каждым движением отца. — Тебе надо поесть. — В тарелке оказывается, как догадывается Атрей, суп из крольчатины; всё-таки он дико проголодался. Схватив ложку, Атрей набрасывается на еду. — И… — Кратос медленно присаживается напротив; Атрей видит, как тот обдумывает каждое слово, прежде чем его произнести. — Если тебе есть о чём мне поведать — ты можешь мне сказать. Если что-то тревожит тебя — я выслушаю.       Атрей задумывается: рассказать, как обманывает его, таскаясь по всему Мидгарду; как, подвергая себя опасности, заходит дальше той части леса, на которую его мать установила защиту; как врёт, продолжая искать ответы, почему он Локи, пусть они и договаривались об обратном и Атрей обещал перестать пытаться узнать о тайнах, скрываемых великанами и Фэй; как надеется вызволить Тюра и привлечь на их сторону Фрейю, пусть и делая это из лучших побуждений; как готовится к предполагаемой войне с асами и Одином во главе? Ни за что: если непременно последующий после всего этого ор отца он ещё в состоянии пережить, то возникшее у него от его поступков огорчение — нет.       — Если… — Атрей изо всех сил старается выровнять голос, — что-то случится — я обязательно тебе расскажу, обещаю. — Если правда вскроется, как после этого отец вообще сможет ему доверять? Кажется, в своём стремлении поступать по-своему он зашёл слишком далеко.       После недолгой паузы Кратос кратко говорит:       — Хорошо.       Атрей отводит взгляд и отпивает из огромной кружки, стараясь не выглядеть виноватым; где-то за рёбрами, у самого сердца, расползается въедливое чувство стыда — оно словно впивается отравленными шипами во внутренности, разрывает их и поглощает тьмой. Атрею кажется, что если он не остановится, то навсегда погрязнет во лжи и обмане.       — И, Атрей… — Атрей вскидывает взор на отца; Кратос осторожно произносит: — Волк. Может ночевать в доме.       — Что? Правда? — Атрей мгновенно забывает обо всём, что успел только что себе надумать. — Ты серьёзно не против? — Едва заметный кивок.       Атрей вылетает из-за стола; распахнув дверь, зовёт Фенрира. Тот мгновенно оказывается у порога, но прямо у него останавливается — внутрь он не заходит.       — Фенрир, можно! — говорит Атрей, и волк неуверенно вступает в дом. Умные карие глаза устремляются на Кратоса; тот, вновь почти незаметно, снова кивает. Фенрир, получив разрешение, отряхивается от снега. — А он может спать со мной на кровати? — Атрей закрывает дверь; запирает её на засов. Лицо и руки обжигает морозом.       — Нет.       Фенрир укладывается около очага, спрятав нос под лапой. Впервые за очень долгое время на душе у Атрея действительно легко. Он благодарен отцу за то, что тот пошёл ему навстречу. Почти засыпая, Атрей едва слышит тихий разговор отца и Мимира.       — О чём задумался, брат? — интересуется Мимир. — Давно я тебя таким не видел. Со времён… Чёрт, да вообще никогда. Поделишься?       — Волк… — голос Кратоса приглушён, — совсем плох. Он умирает. Ему… осталось недолго.       — Ты переживаешь о Фенрире? — удивляется Мимир.       — Не о нём. Его путь вскоре закончится, и я готов к этому. Но Атрей… Он не должен был привязываться к нему.       — У паренька огромное сердце, — говорит Мимир. — Не вини его в том, что в нём много любви.       — Дело не в том, Мимир, — произносит ещё тише Кратос. — Я не знаю, как он переживёт утрату. Не знаю, как помочь ему в скорби.       — Это жизнь, брат, — подмечает Мимир. — И парень сам должен столкнуться со всеми её горестями. Пережить их на собственном опыте. Ты не сможешь оберегать его вечно. К тому же он справился после смерти Фэй.       — Не благодаря моей помощи. — В сказанном Атрею слышится сожаление.       Жизнь продолжается своим чередом: Атрей продолжает изнурительные тренировки с отцом, охотится с ним или в одиночку и изредка продолжает поиски святилищ вместе с Синдри. Всё чаще ему и отцу приходится отбиваться от непрекращающихся на них нападений Фрейи — она выглядит всё более отчаянно: в её гневном взоре Атрей замечает тени глубокой печали и скорби; она сражается яростно и неистово, не останавливаясь ни перед чем, чтобы убить их. Фрейя рушит на них деревья и поднимает снега, обрушая смертельными лавинами. Атрей по-прежнему считает её другом и сожалеет о том, что если придётся — он не раздумывая лишит её жизни (попытается хотя бы), чтобы защитить отца. О своей Атрей в такие моменты совершенно не думает. Он знает, что отец полагает точно так же. Разбойники и налётчики околачиваются около защитного пояса, наложенного Фэй, но не могут за него проникнуть. Тем не менее лес больше не кажется Атрею безопасным, как прежде.       Фенрир умирает.       Атрей не знает, как ему пережить смерть друга; он сломлен и потерян. Кратос сожалеет о его утрате, но не даёт времени попрощаться. Атрей в открытую перечит отцу, чего не делал со времён их возвращения из Йотунхейма; обвиняет в бездействии и том, что они скрываются. И пусть Кратос, как может, терпеливо объясняет ему, что они не готовы в открытую выйти против асов, он всё равно уходит. Ему необходимо похоронить Фенрира; Атрей зол на отца и его решения. После он направляется к застывшей реке, чтобы немного побыть в одиночестве. Тогда же Атрей впервые узнаёт, что его способности бога заключаются не только в знании языков: он обращается огромным медведем и, находясь в беспамятстве, сражается с Кратосом, который едва не убивает его; позднее Атрею кажется, что отец испугался последствий непоправимого сильнее, чем он сам.       Одним вечером небо содрогается от грома.       Тор приходит в их дом. Он такой, каким Атрей себе того представлял из многочисленных рассказов Мимира. Тор высок — гораздо выше, чем Кратос, — внушителен и мощен. («Жирный пьяный ублюдок», — плюётся Мимир.) Молот Мьёльнир искрится молниями. Его голос кажется глубоким и умиротворяющим — однако спокойствие Тора обманчиво: он таит опасность и смертельную угрозу. Напряжение от их с Кратосом разговора разливается в пространстве.       Следом заявляется Один: Всеотец вежлив и почтителен; он просит о мире, взамен требуя от Атрея перестать искать Тюра, — отец, узнав о тайне сына, окидывает его таким ледяным взглядом, что Атрей непроизвольно делает шаг назад от него. Кратос отказывает, и Тор нападает, проломив крышу дома. Пока их битва гремит на весь Мидгард, Один приглашает Атрея в Асгард; Атрей не соглашается — конечно же, как может быть иначе, — но в глубине души предложение принимает: он должен узнать хоть что-то о Локи и подготовиться к грядущей войне, вызнав слабые стороны Одина и Тора, будучи в стане врага.       Когда отец возвращается, едва стоя на ногах (ему не удалось одолеть Тора, но он, к облегчению Атрея, хотя бы жив), его ожидает пренеприятнейший разговор: он рассказывает о своих поисках святилищ. Сказать, что Кратос был зол, — слишком мало; Атрей считал, что ярость отца от его поступков поистине безгранична. Ты лишился доверия, так он ему сказал, и Атрей не знал, как теперь возможно его вернуть. Он показывает отцу святилище, в коем было сокрыто пророчество о Тюре, и самолично выкладывает, что Синдри ему помогал.       Отныне они не могли оставаться дома (как и в Мидгарде), поэтому принимают предложение Синдри и Брока об укрытии в ветвях Мирового Древа Иггдрасиля, куда асам дороги нет. Позже Кратос неохотно, но всё же соглашается на поиски Тюра. Они отыскивают его в шахтах, что находились в Свартальвхейме, — месте, полном душных и зловонных болот. Тюр оказывается вовсе не таким, каким Атрей воображал себе бога войны: он казался сломленным и отказывался от участия в какой бы то ни было битве, заявив, что не собирается возглавлять армию и идти против Одина. Атрей был… разочарован.       Синдри всё-таки находит Ёрмунганда, но, как Атрей и предполагал, помощи от него оказывается мало. «Ярнвид», — всё, что тот ему сказал. И что это, во имя Ярнсмиды, должно значить? Фрейю Атрей находит тоже: она, как он и верил, не убивает его, но обещает скорую смерть Кратосу и, так же как и Тюр, отказывается присоединиться к борьбе против Одина.       К удивлению Атрея, Тюр всё-таки поддерживает его: однажды он называет его Воином (Воином Йотунхейма, очевидно), после чего они с отцом, запретившим говорить о предсказанном великанами, так сильно ссорятся, что Атрей уходит к себе, хлопнув дверью. Пожалуй, он ещё никогда настолько не соглашался с ним в чём-то. Даже Синдри не удаётся его утешить, пусть тот и изо всех сил пытается.       Атрей засыпает в доме Синдри (не его, разумеется: владелец — пушистая белка Рататоск, ухаживающий за ветвями Иггдрасиля) и просыпается в совершенно ином месте: это оказывается тот самый Ярнвид — с необычными деревьями, источаемыми странный сладкий аромат, витающий в воздухе, не познавший стужи Фимбулвинтера и укрытый от Одина в Йотунхейме, при первом и последнем посещении которого они с отцом обнаружили лишь мёртвых великанов.       Там он встречает Ангрбоду — девушку, его ровесницу, единственную из йотунов, оставшуюся в живых; такую же, как он сам. Она называет его Локи. И Атрей соглашается с этим. Ангрбода показывает ему святилище с очередным пророчеством, фрески на коем гласят: Атрей примкнёт к Одину, а Тор — убьёт его отца. Атрей выходит из себя: обратившись волком, он бросается на святилище снова и снова; когтями и зубами пытается его уничтожить. Ласковый голос Ангрбоды выводит его из этого состояния; заставляет охвативший ужас отступить. Тогда Атрей впервые клянётся себе, что не позволит предсказанному случиться; он не допустит смерти отца. Сделает всё возможное, чтобы этого не случилось.       Атрей помогает Ангрбоде собирать кислогруши и вист-корни. Проводя с ней время, он ловит себя на мысли, что находит её привлекательной, однако его попытки проявить к ней внимание, чем-то даже похожие на ухаживания, выглядят жалко. Когда она сражается, изящно швыряя в драугров рунные камни, взрывающиеся фиолетовой, красной и зелёной красками, Атрей понимает, что при взгляде на неё его сердце неистово стучит о рёбра, — и ему это нравится. Он пытается хоть на время отвлечься, но, встретив бабушку Ангрбоды Грилу (всё-таки Ангрбода оказывается не единственным оставшимся в живых великаном), понимает, что становится только хуже, когда она бросает ему: решил развлечься, пока отец не помер?       Этого никогда не произойдёт, мысленно обещает он самому себе, в то время как страх расползается по всему телу. Слова Грилы, предназначенные Ангрбоде, отчего-то ранят Атрея сильнее, чем могла бы стрела, пущенная в сердце: он будет лишь лить слёзы по своему отцу. Пророчество не сбудется, повторяет Атрей вновь и вновь, — он этого не допустит. И пусть Ангрбода считает иначе, полагая, что судьба каждого предопределена, Атрей верит в иное. Я думаю, говорит она ему, ты так сильно любишь отца, что сама мысль о его смерти для тебя невыносима. В тот момент Атрей и сам впервые осознаёт это.       Атрей даёт Ангрбоде слово никому не рассказывать про Ярнвид — и отцу в том числе, и это оказывается огромной проблемой: как в таком случае предупредить его о пророчестве — да и надо ли? Когда Атрей вознамеривается вернуться, вместо дома Синдри он оказывается в их доме в Мидгарде, окружённом драуграми и скитальцами — защита матери окончательно пала. Из мистических врат, позволивших бы ему переместиться, он встречает вышедшего разъярённого отца, сообщившего, что он отсутствовал два дня — Ангрбода упоминала, что время в Ярнвиде течёт иначе, нежели в Мидгарде. И его ожидаемо не желают слушать. Говорить с отцом, напоминает себе Атрей, по-прежнему сложно.       И в то время как Кратос сражается с напавшей на них валькирией, оказавшейся Фрейей (после увиденного в Ярнвиде Атрей, преисполненный отчаянием и паникой из-за предсказанной гибели отца, обращается медведем и пытается за это убить её. Кратос с трудом его останавливает), и когда заключает с ней временное и шаткое, но перемирие, и когда отправляет его с Синдри и Броком домой, уйдя с Фрейей через врата в Ванахейм, Атрей начинает строить собственные планы.       — Так, парень, — Брок, ушедший с Кратосом и Фрейей в Ванахейм, но вскоре вернувшийся, важно складывает руки на груди, — за тобой глаз да глаз нужен; это ж надо так учудить! Твой папаша ясно дал нам понять, что ты наказан, так что не доставляй нам проблем и сиди смирно — так, чтобы мы тебя видели. Эй, Тюр! — громогласно зовёт он. Тюр, склонившийся над котлом, поднимает на Брока взгляд. — Слышал? Приглядывай за пацаном, чтобы он опять куда не свалил. Иначе придётся приковать его; есть у меня кое-какое приспособление, которое Лунда однажды преподнесла мне, когда мы с ней…       — Замолчи, замолчи! — машет Синдри руками.       — Прешикарнейшие сиськи Сиф, — закатывает Брок глаза. — Он что, по-твоему, никогда ничего такого не слышал, что ли? Слышал ведь? — обращается Брок к Атрею. — Ну а если и нет — так я всё тебе расскажу и покажу. А ну пошли со мной! — зовёт Брок и, переваливаясь с ноги на ногу, направляется к своей комнате. — Только отцу — ни слова, понял?       Атрей понуро плетётся за Броком, про себя продолжая продумывать свои дальнейшие действия. Показанное и поведанное Броком его нисколько не удивляет — и не о таком читал во всевозможных свитках (с разнообразными изображениями в них), разбросанных по Мидгарду и найденных им во время поисков святилищ. Да и Мимир иной раз рассказывал много интересного, когда отец уходил на охоту без него.       — Атрей, — обращается к нему Тюр, когда он отвязывается от Брока, — подойди, пожалуйста.       — Тюр. — Атрей становится рядом с Тюром, вновь склонившимся над котлом, из которого валил сизый пар: Тюр полностью взял на себя готовку, избавив от этой необходимости Брока. («Хоть какая-то от него польза», — только и проворчал Брок на это.)       — Прости меня, если вмешиваюсь не в своё дело. — Тюр огромным деревянным черпаком помешивает овощную похлёбку в котле. — Я хотел поговорить о твоём исчезновении. Мне показалось, я всё же расстроил тебя.       — Ты здесь ни при чём. То есть, — Атрей покусывает губу, — да, я надеюсь, ты передумаешь и присоединишься к нам, но если нет — это твой выбор, как я и сказал тебе ранее. Нелегко, наверное, пережить заточение, тем более Одином. Я исчез не из-за тебя, но и рассказать, где был, не могу.       — У тебя доброе сердце, Атрей. — Взор Тюра направлен на него; ему кажется, что Тюр — единственный, намерения кого он не может прочесть: лицо Тюра всегда бесстрастно, словно бы он не заинтересован в чём бы то ни было вообще. — Я не стану утомлять тебя расспросами и благодарен за твоё понимание.       — Обращайся, Тюр. — Атрею жаль, что он не сможет порасспрашивать Тюра о его подвигах и путешествиях, но и настаивать и бередить раны, нанесённые Одином, он не собирается.       — Кратос переживал из-за того, что ты так внезапно пропал, — говорит Тюр; его голос звучит умиротворённо. — Считал, это из-за него; думал, ты направился в Асгард.       — Это не так, — выдыхает устало Атрей. — Может быть, я и думал о предложении Одина, но точно не для того, чтобы перейти на его сторону.       — Ты… ищешь войны, Атрей? — спрашивает Тюр; впервые Атрею кажется, что во взгляде жёлтых глаз мелькает настороженность. — Так, во всяком случае, полагает твой отец.       — Нет, — твёрдо отвечает Атрей. — Тюр, я правда не могу рассказать тебе ничего сверх того, что ты уже от меня услышал, потому что это не только моя тайна. Я дал слово. — Тюр понимающе кивает. — Отец рассказывал, что значит война, — и я не желаю этого ни нам, ни Одину. — Во взгляде Тюра Атрею видится отблеск… облегчения, сопряжённого с триумфом? Наверняка игра света. — Скажу лишь одно: если я могу защитить тех, кто мне дорог, защитить отца — неважно, от чего именно, — добавляет он, чтобы Тюр не продолжил расспросы, ухватившись за вроде бы невзначай сказанные слова, — то сделаю это любой ценой.       — Даже если придётся направиться в Асгард? Стать пешкой в руках Одина? — сдержанно спрашивает Тюр.       — Думаю, Один мог бы дать мне ответы, которые я ищу, но становиться его пешкой я не собираюсь. — Ежели ради спасения отца придётся направиться в Асгард — Атрей сделает это. — Если он и Тор оставят нас в покое — я отвечу тем же. Для меня главное… — Атрей не заканчивает, подумав, что если продолжит болтать, то непременно наведёт Тюра на подозрения, а говорить о пророчестве об отце, пусть даже и Тюру, не самая лучшая идея. Никто не должен узнать про Ярнвид.       — Ты рассуждаешь мудро; твоя душа преисполнена милосердием, Атрей. Для меня честь быть знакомым с кем-то вроде тебя, — тихо произносит Тюр. — Однако если решишь принять предложение Одина отправиться в Асгард… Ты должен знать, насколько он хитёр; его не получится обмануть.       — Знаю, — отвечает Атрей. — Но если Асгард — мой единственный способ для… всего, то я им воспользуюсь.       — Есть ли смысл тебя отговаривать? — Уста Тюра трогает едва заметная улыбка.       — Нет.       Атрей делится планами с Синдри; тот реагирует крайне скептически, но сколько бы он ни пытался его вразумить (Синдри кричал так громко, что Брок, махнув рукой, вышел из дома и очень долго не появлялся) — Атрей оставался непреклонен. Он поклялся себе, что защитит отца во что бы то ни стало — даже если это означает неповиновение. Твоя защита мне не нужна, сказал ему отец; Атрей же считает иначе.       Кратос и Фрейя возвращаются. Отец приходит к нему; его кираса, найденная ими в равнинах Альвхейма после битвы с берсерками Свипдаг Холодной и сёстрами Илльски — Хромунд Жестокой и Вётт Надменной, залита кровью. Разговор проходит на повышенных тонах, полный взаимных обвинений: они словно не слышат друг друга в попытке доказать свою правоту. Когда Синдри рассказывает о намерении Атрея, он не выдерживает обрушившегося на него давления от каждого, кто находится в доме: вновь обернувшись медведем, Атрей сбегает. Позже он с ужасом понимает, что ненароком ранил Синдри; Атрей надеется, что тот в порядке и однажды простит его.       Хугин — ворон Одина с чёрно-багровым оперением, — встреченный Атреем в окружённом красными листьями заброшенном доме Фрейи — громадной черепахе по имени Чарли (которого та ко всему прочему не посещала, отчего тот едва не замёрз насмерть, за что Атрей впервые осудил её), — переносит его в Асгард, выбросив посреди равнин Иды. Обитель асов, Фимбулвинтер до коей также не добрался, красива: её окружают покрытые изумрудной травой холмы и скалы и окаймляет река с прозрачными водами, словно в хрустале отражающими облака и укрывающими собой потопленный храм Тюра.       Асгард неприветлив: сначала огромная белая стена со вбитыми в неё не менее большими железными гвоздями, возведённая великаном Хримтуром, на которую Атрей взбирался, отбив все пальцы и пару раз чуть не сорвавшись из-за онемевших рук; затем Хеймдалль — самоуверенный ас, читающий намерения других (и Атрея в том числе) и отделавший его без особых усилий (даже боем не назвать этот позор, думал Атрей позднее). Кажется, придётся тренироваться с отцом ещё чаще и усерднее.       «Вдруг однажды я стану лучше тебя?»       «Если нет — я не справился».       Практически все относятся к нему настороженно; Сиф — супруга Тора — и вовсе выказывает неприязнь в открытую, очевидно, ведая, что он причастен к убийству её сыновей, отчего Атрей старается держаться от неё подальше. Хеймдалля (полного, по его мнению, придурка. И почему Мимир об этом не рассказывал?!), отпускающего весьма обидные комментарии и считающего его отребьем, он тоже обходит стороной.       Помимо Одина, попросившего Атрея помочь в поисках обломков маски, позволившей бы заглянуть в разлом, скрывающий тайны мироздания (он соглашается, посчитав, что это поможет ему разузнать что-то о Локи и том, как спасти от смерти отца) и лишивший Всеотца глаза, с ним приветлива только Труд Торсдоттир — дочь Тора и Сиф (конечно, ещё он познакомился со Скьёльдом, но тот был мидгардцем, а не асом).       Атрей, поначалу её побаивавшийся (в конце концов, она угрожала ему мечом!), проводит с ней немало времени, постепенно ею проникаясь. Он искренне поддерживает Труд в её устремлении, когда узнаёт, что она мечтает стать валькирией (пусть и предпочёл бы после битвы с девятью из них — и это не считая Фрейи в облике Ванадис — никогда больше с ними не встречаться).       После всех рассказов об Одине, им услышанных, Атрей не знает, как к нему относиться: Всеотец вежлив, доброжелателен и тактичен; он встаёт на его защиту перед другими, даёт ему стопку книг из собственного собрания, откуда-то разузнав, что он любит читать, и позволяет взять себе меч, имя которому Ингрид. Атрей старается не вестись, но и быть шпионом теперь не желает.       Первый обломок маски Атрей находит в Муспельхейме, куда он отправляется вместе с Тором; тот не особенно рад вынужденной компании, но Атрею Тор отчего-то нравится: быть может, ему кажется, что некоторым образом они с ним похожи. Оба полувеликаны, и оба — сыновья требовательных отцов, от которых сложно когда-либо получить похвалу. Или, возможно, дело в Труд, к которой за то недолгое время, что был с ней знаком, успел привязаться.       — Молодец, Локи, — подмигнув, хвалит его Труд, когда они устраиваются с ней в Большом зале, пропахшем грибами и брагой, что находится в Великом чертоге, самолично построенном Одином, где Атрей собирается рассказать ей о битве с валькириями. — Дедушка только о тебе и говорит. — Труд произносит что-то ещё, неторопливо отрывая ломтики от медового хлеба, а у него отчего-то перехватывает дыхание от её одобрения. — Скаль! — Труд поднимает в честь него чашу, а у Атрея громко колотится сердце.       За вторым обломком маски Атрей направляется в укрытый льдами Хельхейм, где его сопровождает Труд; видя, как она сражается, метая молнии, он не может отвести взгляд. К сожалению, Атрей ошибается: в мире мёртвых искомого нет. Труд одаривает его разочарованным взором, из-за чего сердце пронзает сильнее, чем могли бы ледяные иглы, направленные в него вылезшими из снегов скитальцами. Кроме того, он совершает ещё один необдуманный и глупый поступок.       На своём пути они встречают Гарма — огромного пса, чьи гигантские лапы стёрты в кровь от сковывавших их железных, покрытых льдом цепей. Атрей не мог поступить иначе; он не простил бы себе, оставь его так. Атрей уговаривает Труд освободить его, и она соглашается: Гарм сбегает. Ему оставалось лишь с отчаянием и осознанием, сколь непоправимую ошибку он совершил, наблюдать, как пёс, некогда охранявший Хельхейм, прогрызает ткани миров.       Атрей не представляет, как ему исправить то, что он натворил; не знает, как смотреть в глаза Труд, не оправдав возложенных на него ею ожиданий. А ещё понимает, сколь сильно скучает по отцу; осознаёт: ныне его слово для него ценнее, чем золото Эгира и все богатства, найденные ими когда-то в храме Тюра. С чего он вообще взял, что справится в одиночку? Почему не слушал его, поступая как сам того пожелает? Атрей возвращается домой.       Как тебя называть? — настороженно спрашивает его Кратос, когда они отбиваются от скитальцев, просочившихся к дому Синдри из оставленных Гармом разрывов между мирами. Атрей не решается взглянуть ему в глаза; вина словно пригвождает к земле.       Он — Атрей. Не Локи.       Тогда Атрей бросается к отцу и впервые крепко обнимает его; прячет лицо в широкой груди. Как же чертовски сильно он скучал. Его обволакивает привычный запах отца: сталь и кровь.       Атрею кажется, что отец ему не ответит, рыкнув, грубо оттолкнёт его от себя, и всецело готов к этому, потому что это наименьшее из того, чего он сейчас заслуживает за то, что сделал.       Мгновение спустя руки отца сжимаются на его спине; притягивают крепче к себе. Атрей не отстраняется, даже когда Кратос несмело размыкает объятия.       Он чувствует, как его осторожно обнимают вновь. И это — наилучшее, что когда-либо с ним происходило; Атрей готов отдать всё, чтобы так было всегда.       Когда Фрейя, Мимир и Тюр узнают, что именно он — причина освобождения Гарма, то набрасываются на него с обвинениями; Атрей и без того знает, что виноват, и от этого ему ещё тяжелее — Кратос единственный, кто вступается за него. Он направляется с ним обратно в Хельхейм, чтобы исправить ошибку.       «Спасибо, что ты пошёл со мной, хоть и не обязан был…»       «Я твой отец. Я всегда буду помогать тебе. Пока смогу».       Пока они добираются до Гарма, Атрей замечает у отца новое оружие — копьё Драупнир. На вопрос, зачем оно, Кратос лишь коротко произносит: защищать тебя. Атрею жаль, что отец не позволяет ему того же в его отношении. Потому что он хочет того же самого. Защитить его. Обуздать Гарма же оказывается невозможно: сколько бы раз Кратос ни убивал его — тот восставал снова и снова.       Атрей понимает, что пёс лишён души, и решение возникает само. Он вспоминает: когда умер Фенрир, из его тела вырвалась душа, разъединённая на четыре части, — но лишь три направились дальше. Тогда, овеянный горем, Атрей не понял, что именно произошло, но теперь он знает: в его ноже сохранена часть души Фенрира. Пока Гарм бросается на них, чтобы разорвать огромными клыками и когтями, он просит отца забросить его на спину пса — и тот доверяется ему.       И задуманное срабатывает: когда Атрей вонзает в Гарма нож, тот, обретя душу, становится Фенриром — он понимает это по его взгляду. Атрей наглаживает исполинскую морду Фенрира и впервые за очень долгое время по-настоящему счастлив. Он сдержал обещание. Его друг жив. Фенрир смотрит на него умными глазами-блюдцами, пока пальцы Атрея зарываются в густую шерсть. Его благодарность отцу за помощь поистине безгранична.       Впервые они говорят откровенно. Атрей решается и рассказывает отцу о пророчестве, увиденном в Ярнвиде. Кратос — тоже. После того как они развеяли прах Фэй в Йотунхейме, он видел пророчество великанов о своей смерти. Поэтому, понимает Атрей, отец столь усердно всему его учил. Чтобы, как он и предполагал, Атрей мог выжить и без него. Они договариваются, что пророчество не должно решать за них. Они сами определяют свою судьбу. Всё, что написано, можно перечеркнуть.       Когда они возвращаются, Атрей просит у всех прощения. Как оказывается, никто на него не в обиде. Почти. Я прощу тебя. Со временем, говорит ему Синдри. Затем он демонстративно уходит, и Атрей не представляет, как к нему подступиться. Конечно, Синдри с ним разговаривает, но не так, как обычно. Не так, как его друг и напарник. Тем не менее Атрей замечает, что его колчан всегда полон стрел, а броня починена и сложена аккуратно в его комнате. Так, как любил только Синдри. Он надеется, что со временем их отношения станут такими же, как прежде.       Вскоре к нему приходит Фрейя, теперь жившая с ними. Атрей рад видеть её, так же как рад и тому, что теперь она их союзница. Фрейя никогда не простит отца за то, что он сделал, но мстить она больше не станет — в этом Атрей уверен.       — Так никому и не рассказал, где тогда был? — спрашивает Фрейя. Она усаживается на кровать Атрея (ну, как кровать — просто два соединённых вместе сундука с постеленными на них мехами); сам он располагается на бочке напротив. Фрейя пахнет можжевельником и тлеющим горем.       — Не могу. Я дал обещание. — Атрей, чуть ссутулившись, соединяет пальцы в замок; нога слегка нервно постукивает по доскам. Он устал врать. В попытке защитить отца Атрей зашёл слишком далеко. Сколько бы он ни обвинял его в том же — сам он ничем не лучше.       — Тогда тебе лучше сдержать его. — Голос Фрейи звучит твёрдо и властно — так, как она привыкла говорить всегда, — но всё же кажется Атрею надломленным. Он рассматривает Фрейю и замечает в ней изменения: в ней нет ненависти, когда она беседует с ним. — Признаться честно, ты напугал нас. Когда сбежал к Одину, — поясняет Фрейя.       — Я не перейду на его сторону. Никогда. — Иначе пророчество свершится. Он убьёт отца собственными руками.       — Знаю. — Фрейя неторопливо проводит по коленям, разглаживая складки на платье: в нём лишь вставки металла — и ни одной драгоценности, положенных богине. — Но Один умеет очаровывать, когда ему это необходимо. Думаю, ты заметил.       — Да, — признаётся Атрей. — Он не был таким, каким вы его описывали.       Как-то Атрей посчитал, что подслушать за дверью разговор Одина с Хеймдаллем — отличная идея. И его сразу раскрыли: и пока Хеймдалль, не единожды прошедшийся по умственным способностям Атрея, клял его, из принципа не уходившего, чтобы позлить раздражающего аса, Один отнёсся к поступку Атрея довольно добродушно — он не услышал от него ни одного плохого слова, когда упорно продолжал прижиматься ухом к двери. Впоследствии Атрей и сам не мог объяснить, на что надеялся (что Один и Хеймдалль не догадаются и он вызнает об их планах?), но отношение Одина его удивило: он терпеливо ждал, покамест Атрей наконец уйдёт, словно он — всего лишь любопытный любимый внук, полезший в дела взрослых.       — Когда-то и я так считала. — Фрейя переводит задумчивый взгляд на окно; за ним видны ветви Мирового Древа и бесконечная синь, мерцающая серостью бездны и далёкими звёздами. — Не верила слухам, что ходили о нём; была счастлива с ним.       — Теперь у нас есть ты. И, как мне сказал Брок, твой брат Фрейр. Ещё Тюр… Да, он слегка не в себе, но всё же. — Атрей слышит, как за стеной отец о чём-то разговаривает с Мимиром; улавливает поступь тяжёлых шагов. — Если начнётся война, мы одолеем Одина.       Фрейя молчит. Взор, вновь направленный на Атрея, таит в себе горечь.       — Знаешь, что сказал твой отец, когда мы были с ним в Ванахейме? — наконец спрашивает она. Разговор Кратоса и Мимира за стеной утихает. Атрею важно всё, что говорит отец. Теперь да. — Он сказал, — продолжает Фрейя, — я не отправлю своего сына на войну.       — Ожидаемо. — О том, что отец не позволит ему сражаться с богами, Атрей слышал от него не единожды. Атрею не нужна война с асами, но он не остановится, если те не отступят тоже. Пророчество не свершится. — Он не верит в меня.       — Это не так. — В голосе Фрейи мягкий укор. Наверное, впервые за долгое время она пытается улыбнуться, но у неё не выходит. — Ты самое дорогое, что у него есть. Как отец, он всегда будет защищать тебя; стараться уберечь от необдуманных поступков.       — Даже мне во вред? — Вопрос слетает прежде, чем Атрей успевает одёрнуть себя. Сожаление во взгляде Фрейи обрушивается на него водами Гьёлль. Она желала умереть от руки Бальдра — Кратос не позволил и выбрал за неё.       «Все родители умирают ради детей?»       «Я бы так и сделал».       — Знаешь, что, пока ты был в Асгарде, мы посетили норн? — Фрейя не злится на Атрея за сказанные неосторожно слова. Ни Кратос, ни Атрей не виноваты в случившемся.       — Отец говорил, — Атрей кивает. — Как вы нашли их? Мимир рассказывал, посетителей они не жалуют.       — Ваши волки указали нам путь. При помощи нити судьбы, найденной мною однажды у ледяного озера. Использовала для колдовства, — небрежно говорит Фрейя. Скорее всего, полагает Атрей, это случилось после смерти Бальдра. Он лишь надеется, что она не пыталась навести на них порчу, будучи не только ванахеймской богиней, но и лесной ведьмой когда-то. — Очень давно, как и Кратос, — тем временем продолжает Фрейя, — я тоже решила отыскать их. Норны поведали мне, что мой сын умрёт бессмысленной смертью. Я пыталась защитить Бальдра, и ты знаешь, что из этого вышло. Я оттолкнула от себя сына. И от смерти тоже уберечь не смогла. — В глазах Фрейи не осталось слёз, которые она бы могла выплакать, чтобы ей стало легче. Есть только страдания и невыносимая боль, пронзающая где-то глубоко внутри отравленными когтями и обращающаяся в ненависть. — Кратос не совершит ошибки, подобной моей. — Фрейя чуть наклоняется вперёд; сжимает пальцы Атрея в своих. Руки её холодны. — Он не станет действовать тебе во вред. Но поступки Кратоса всегда будут лишь в твоих интересах, даже если это означает запрет на участие в войне против Одина. Я знаю, что Кратос не хочет этого, однако если потребуется, он уничтожит весь Асгард ради тебя. Я воин лишь для него, так он сказал мне. Я буду защищать сына.       — Но что, если я хочу того же самого для него? Что, если я тоже хочу его защитить? — Атрей кладёт ладонь поверх пальцев Фрейи; крепко сжимает. Они договорились, что никакие пророчества над ними не властны, и всё же… Как никогда Атрей понимает Фрейю, что готова была отдать жизнь за Бальдра — даже от его руки. Ради спасения отца он бы поступил точно так же.       — Что бы ты ни узнал, какое бы пророчество ни увидел, твой отец считает, что свою судьбу решает только он сам. Это Кратос отчётливо дал мне понять, когда мы покинули владения норн. — Фрейя чувствует, как Атрей напрягается. — Ты дал обещание, — напоминает она. — Я не стану расспрашивать тебя ни о чём и ему не скажу. И о том, что узнали мы, тебе тоже лучше спросить у него. И… — У Фрейи наконец получается улыбнуться, — он старается измениться. И однажды услышит тебя. Я лишь надеюсь, что это произойдёт раньше, чем получилось у меня с Бальдром. И ещё… Он сказал, смерть заберёт его, когда заслужит этого. На твоём месте я бы ему верила.       — Ты как будто бы потеплела к нему. — Атрей благодарен Фрейе за её слова и за то, что она его выслушала. Не стала расспрашивать, о чём ему известно и откуда. — Ты когда-нибудь сможешь простить его?       — Не потеплела и не смогу. — Фрейя аккуратно вытаскивает пальцы из рук Атрея. Кратос лишил её выбора, но он не тот, кто заслуживает смерти — не после того, что она узнала. Фрейя никогда не расскажет Атрею об известной ей тайне: что до него и Фэй у Кратоса была другая семья — дочь и жена, которых он убил собственными руками. У Кратоса своё бремя, у неё — своё.       В Ванахейме, куда они отправляются на помощь Фрейру (встретив ко всему прочему Сколля и Хати — а Синдри не верил), Кратос убивает Хеймдалля. Я сделаю что угодно, чтобы тебя защитить, так однажды сказал ему отец. В тот момент Атрей как никогда убеждается в этом. Вспоминает: однажды, ещё не доверяя Фрейе, когда правда о том, кто она, вскрылась, не раздумывая и пренебрегая гордостью обратился к ней за помощью, чтобы спасти его; отправился в Хельхейм, куда она направила его, стынь коего не мог выдержать даже Один. Бросился за ним в бурлящие воды, проистекающие из светового колодца Озера Душ в искусно обработанном белым мрамором с золотой отделкой Храме Света Альвхейма. Если на них нападали внезапно — отталкивал, принимая удар на себя; позволял врагам разрывать плоть клыками, лишь бы не пострадал Атрей. Ежели падали с высоты — неизменно ловил, укрывая собой. Отец и впрямь всегда его защищал. И он жаждет поступать точно так же.       Наступает временное затишье. Пока остальные обсуждают грядущие планы, Кратос, Атрей и Мимир путешествуют меж мирами. Иногда они просто блуждают без цели: Кратос привычно забирает подношения Одину, обирает позолоченные сундуки или вскрывает каменные гробы (мертвецам сокровища ни к чему, твердит он. «А, говоришь прямо как один правитель, произнёсший на смертном одре: “Я не возьму с собой ни трон и ни корону”. Величайшие слова», — встревает Мимир), собирая рубленное серебро или ресурсы, благодаря которым Брок, Синдри или Лунда могли улучшить их оружие и броню или создать для них нечто новое. Иной раз — помогают заблудшим душам, неоконченные дела которых не позволяют им покинуть мир живых, чтобы направиться дальше. Порой сражаются с драконами, троллями, берсерками или неистовыми. Посещают покрытый сизыми песками и барханами Альвхейм, повстречав гулонов, выдрессированных не хуже Спеки и Сванны и тягающих сани, и освободив взывающую о помощи хафгуфу, застрявшую в липкой пульсирующей материи улья тёмных эльфов, с коими Кратос бьётся, кидая топор в сверкающие сумеречные камни, переливающиеся оттенками фиолетового и пурпурного. Временами, считает Атрей, им даже удаётся поговорить по душам.       «Отец? А у меня будет борода, как у тебя?»       «Нет».       Однажды они останавливаются у храма Тюра в Мидгарде; Атрей подкидывает ветви в разведённый костёр, пока Мимир, голова которого расположена на стоявшей рядом пузатой покорёженной бочке, сокрушённо вздыхает:       — И ведь какова была красота до наступления Фимбулвинтера, братья. Ныне храм Тюра — одно из величайших строений! — покрыт льдами и частично разрушен. Вокруг — части поломанных статуй, а вода в озере вся замёрзла. А ведь помните, как мы путешествовали на лодке, причаливая то к одному берегу, то к другому? Теперь только и осталось, что любоваться на это, тьфу. — Мимир смотрит в огонь, но Атрей знает, что он имеет в виду: возникшую после битвы отца и Тора замёрзшую молнию, вонзившуюся в лёд, укрывающий озеро, и пронзившую небо, затянутое серыми облаками. Точно такую же они видели в пустошах Ванахейма, выяснив, что причиной её появления стал яростный бой, что когда-то давно вели Фэй и Тор, вызвав тем самым небывалые разрушения, вынудившие всех там живущих навсегда покинуть эти края. Атрей рад был узнать, что его мать оказалась сильнее Тора — так, во всяком случае, говорили призраки, поведавшие им эту историю.       — Теперь лучше. — Кратос распрягает из упряжки Спеки и Сванну; те радостно виляют хвостами: в Мидгарде они уничтожили все лагеря разбойников, похищающих волков, среди которых когда-то оказались и Спеки со Сванной, отчего волчицы наконец почувствовали себя в безопасности — особенно после того, как Кратос впервые погладил их. — На санях передвигаться удобнее.       — Ну не скажи, — возражает Мимир. — Сейчас приходится взбираться по замёрзшим скалам, если нам куда надо. Передо мной только что и мелькает постоянно твой топор, которым ты рубишь лёд. Мне-то ничего, это для вас сплошные неудобства. Не считая, конечно, летящих мне в глаза ледяных осколков.       — Переживёшь. — Кратос садится на бревно рядом с Атреем; достаёт нож, привычно начав вытачивать для него стрелы. Он чуть горбится, укладывает для удобства руку на колено — Атрею нравится, когда отец так сосредоточен. Наблюдать за ним интересно.       — Брат, все греки такие, как ты? — осведомляется Мимир.       — Конкретнее. — К Кратосу, присев на передние лапы, с любопытством подбирается Спеки. Сванна повторяет за ней и принюхивается к щепкам, образовавшимся около него. Кратос, перевернув нож лезвием к себе, тыльной стороной ладони отводит подальше нос Спеки, сунувшейся к его руке.       — Брось, ты понял, о чём я. — Мимир провожает взором пролетевшего над ними ворона Одина. — М-да, сколько их ещё по всем мирам. Мы их уничтожаем, а Всемудец всё посылает новых. Вот ведь не надоело ему.       — Я их уничтожаю. — Кратос привязывает оперение к почти готовой стреле. Атрей придвигается ближе, наблюдая. — Ты даже не помогаешь.       — Иногда, когда мы их слышим, я подсказываю, где они, — спорит Мимир; хмурится, когда ворон, сделав круг, возвращается, вновь оказавшись над ними. — Вот как сейчас. Он над нами, брат.       — Ни разу такого не было. — Кратос поднимает стрелу на уровень глаз, оценивая результат; приступает к наконечнику. — Атрей тоже не говорит.       — Я… — Атрей теряется. Вскидывает взор на усмехающегося Мимира. — Мне казалось, тебе интереснее самому отыскивать их. — Он и правда так считал, поэтому никогда не лез с советами. — Это не так?       — Так. — Кратос заканчивает и передаёт готовую стрелу Атрею. Поднявшись, снимает со спины топор; прицеливается. Левиафан попадает в ворона и возвращается обратно в руку. Кратос снова садится, прислонив топор к бревну; в переплетении узоров заиндевелого лезвия посверкивает посеребрённый снег. — Но я не против, если однажды ты решишь подсказать, — говорит он. Вопреки сковывавшему тело морозу, на душе у Атрея теплеет.       — Ещё одним шпионом меньше, — довольно произносит Мимир; рядом с ним плавно опускается изумрудное перо. — Можно заглянуть в Нифльхейм — к тому дереву, на ветвях которого восседают освобождённые во́роны. Глядишь, ещё какой сундук в награду откроется.       — Позже. — Кратос не против внесённого предложения. — В Мидгарде ещё есть дела.       — Да, можем продолжить поиски сокровищницы Сигрюн, — предлагает Атрей. Он знает, как это важно для Мимира. — Кажется, мы не очень далеко от этого места.       Кратос кивает. Атрей всегда следовал за ним, куда бы он ни направился. Ныне Кратос старается делать так же. Постепенно они возвращают утраченное доверие. Он знает, что Атрей по-прежнему умалчивает о чём-то, но готов последовать за ним. Довериться, как просит его Атрей. Тайны, окутывающие сына, ему не нравятся, но… В конце концов, он ведь поступает точно так же.       — Спасибо, братья, — Мимир благодарит искренне. Если бы он мог, то склонил бы голову, выражая почтение. — Возможно, мы даже отыщем родину Сигрюн Фьётурлунд.       — Готов к тому, что можешь там увидеть? — Прошлое Сигрюн может скрывать в себе самые страшные секреты. Кратосу лучше всех известно об этом.       — Всецело, брат, — откликается Мимир. — Моё отношение к Сигрюн после этого не изменится. Она имеет право на свою историю, какой бы та ни оказалась.       Каким бы ни было прошлое отца, думает Атрей на это, он бы тоже принял его. Скольких бы богов тот ни убил, сколько бы невинных жизней ни отнял, Атрей встанет на его сторону. Пусть даже все миры обернутся против него, он всё равно будет стоять рядом с ним плечом к плечу.       — Хорошо. — Кратос принимается за следующую стрелу; нож легко скользит по дереву. Спеки и Сванна укладываются у его ног, спрятав носы в густой шерсти. Атрей же придвигается ещё чуть ближе; рука случайно касается чёрного меха, наброшенного Кратосом на плечи. Сталь и кровь.       — Ты так и не ответил на вопрос, брат. — В устах Мимира таится улыбка. Кратос коротко усмехается.       — Каждая отрубленная голова болтлива так же, как ты? — отвечает он.       — Справедливо, — соглашается Мимир; ветер воет в валяющемся неподалёку шлеме с разрушенной Мьёльниром статуи Тюра. — А я рассказывал вам про Хьярварда и его возлюбленную Сванхильд? — спрашивает Мимир.       — Кажется, нет, — старается припомнить Атрей. Слушать истории Мимира — одно из наиболее его любимых занятий.       Мимир прокашливается.       — Дело было так: однажды завоеватель Хьярвард вторгся в новые земли, которые, конечно же, захотел прибрать к рукам. Неудивительно! Они были плодородны и полнились изобилием. А правил там король Зигрид, которого прозвали Миролюбивым, оттого как при его властвовании не случилось ни одной войны. Зигрид, узнав о вторжении Хьярварда, и в сей раз не пожелал кровопролития, предложив соглашение: коли понравится ему одна из его дочерей, так он благословит их союз, выделит неплохое приданое и часть немалого войска в полное распоряжение для последующих завоеваний. Хьярвард принял предложение, но про себя решил, что получит и дочь короля, а то и всех троих, и все его земли, и всё его войско. Пришёл он на смотрины, дочери — одна краше другой: луноликая Сванвейг, солнцеликая Сольвейг и звёздоокая Сванхильд. Стоило ему увидать Сванхильд, как он тотчас её полюбил, что оказалось взаимно. На том и порешили, сыграв свадьбу, что была слышна во всех девяти мирах, но я считаю, что эта часть слегка приукрашена. Сванхильд была очень ревнива: опасаясь, что Хьярвард польстится и на её сестёр, она столкнула Сванвейг с лестницы, из-за чего та проломила голову об каменные ступени, а Сольвейг толкнула под своенравную лошадь, которая её затоптала. Горевал Зигрид по ним сильно, отчего ещё больше полюбил третью дочь, чем та и воспользовалась: посетив в очередной раз покои отца и поднеся ему отравленный мёд, тем самым она посадила на трон Хьярварда, сделав его королём, без коего не представляла уже своей жизни. И Хьярвард чувствовал к ней то же самое: он одаривал Сванхильд богатствами и завоёвывал в честь неё новые земли. Родила она ему трёх сыновей. Старшего Сванхильд заколола кинжалом, когда он стал достаточно взрослым, чтобы, как ей казалось, устроить переворот и захватить власть раньше времени. Среднего Хьярвард задушил собственными руками, когда тот посмел нелестно выразиться о матери в пылу их ссоры. Младшего они убили вместе, когда он понял, что собой представляют родители, возжелав тех остановить: пока Хьярвард держал сына, напав на него со спины, Сванхильд мечом пронзила его сердце. И разделили они правление на двоих: никому не доверяли, кроме друг друга, принимали решения сообща, искусно избавлялись от любого врага и продолжали друг друга любить до неистовства. Шло время, и они постарели. Так как не было у них наследников, началась междоусобная война: Хьярварда в итоге повесили на дереве, около которого когда-то была проведена свадьба, а проклинающую всех Сванхильд привязали к нему же и сожгли на костре. Говорят, после их смерти каждый, кто садился на трон, умирал в течение трёх зим, отчего некогда привлекающие каждого земли покинуты и ныне пусты.       — И в чём мораль? — Ещё одна стрела готова. Кратос передаёт её Атрею.       — Нет никакой морали, — говорит Мимир. — Просто история, услышанная на одной из пирушек в Асгарде когда-то.       — Это… жестоко, — признаётся Атрей.       Кроме отца, других родственников у него нет, но Атрей пытается представить, смог ли бы он убить кого-то близкого ради него. Сама мысль об этом кажется невозможной. Но ведь и его любовь к отцу не то же самое, что любовь Хьярварда и Сванхильд. Тогда… допустим, Ангрбода или Труд. Если бы одна из них стала его женой, убил бы он отца по какой бы то ни было причине? По-прежнему нет. Пару зим тому назад, развеяв прах матери и продолжив путешествие по берегам Мидгарда, они повстречали духа, убитого собственным сыном ножом в спину. Позже дух признался, что и сам когда-то поступил точно так же. И Атрей никак не мог понять этого: раньше он часто злился на отца, но чтобы убить его… Нет, он бы никогда так не сделал. Не существовало причин, заставивших бы отнять его жизнь. Твой отец некогда совершил то же самое со своим, проносится в голове, ты ведь помнишь, он сам об этом тебе рассказал. Так почему не можешь и ты?       «Ты бы позволил мне убить тебя?»       «Ради твоего спасения — да».       — Эти отношения сами по себе как-то… ненормальны, — говорит Атрей.       Ты не знаешь Ангрбоду или Труд так же хорошо, как его, продолжает голос, понятия не имеешь, что чувствуешь к ним, не знаешь, как бы поступил, полюбив кого-то столь же сильно, как отца. Ты готов был убить Фрейю из-за него, а она твой друг. Ради его защиты, отвечает Атрей себе, это не то же самое, повторяет снова, любовь к отцу и любовь к женщине — разные вещи, я пытаюсь представить, убил ли бы его ради кого-то, ты мешаешь, замолчи.       — Я никогда не смогу понять их поступков, — продолжает Атрей. Ты убьёшь любого ради него, не умолкает голос. Только чтобы защитить, мысленно кричит себе он, не из-за ревности или обладания властью, речь вообще не о нём, перестань проецировать всё на него, любовь к отцу не то же самое, что… Заткнись, заткнись, заткнись! — Я бы не смог так поступить.       — Да, братец, и не такое иногда происходит, — произносит Мимир, отвлекая Атрея от потока несущихся мыслей. — Всякое случается.       — В любой истории должно быть нравоучение. — Кратос убирает нож; взяв за рукоять топор, крепит его на спину. — Иначе в чём смысл.       — Иногда история рассказывается только ради того, чтобы её услышали, — Мимир хмыкает. — Сам придумай мораль. Лично мне просто интересно, как они жили и как умерли.       — Как все жили — как все и умерли, — отрывисто говорит Кратос.       — Да неужели? — Мимир недоверчиво изгибает бровь. — То есть для тебя то, через что прошли Хьярвард и Сванхильд, обыденная посредственность. Понял, брат.       — Бывает хуже.       Мимир умолкает, и воцаряется тишина, прерываемая лишь потрескиванием огня и завыванием ветра в стенах храма Тюра. Бывает хуже, размышляет Атрей над словами отца, связано ли сказанное как-то с его прошлым, или, может, он тоже лишь слышал о чём-то когда-то. Кратос и впрямь убил своего отца (и вряд ли их отношения были идеальными, иначе отчего бы это вообще произошло), но смог ли бы он убить кого-то ещё, кто ему дорог? Даже если и да, считает Атрей, для него это не имеет значения.       — Отец, — просит Атрей, — расскажи о своей родине.       — Да, — оживает Мимир. — Греция. Хотел бы я однажды там побывать.       — Греция, — чуть помолчав, начинает Кратос, — красива. Её архитектура отлична от той, что ты когда-либо видел. Она славится живописью, поэзией и скульптурой, которых ты никогда не встречал. Тебе бы понравилось. — Атрей внимает каждому слову. — Зимы Греции милосерднее наших: тебе не понадобятся меха и огонь. В Греции вино вкуснее, чем я пробовал где-либо ещё. Греция — жестока и безжалостна. Спарта же… — Кратос прерывается.       — О, помню, как ты нашёл в храме Тюра… Кажется, этот странный сосуд с изображениями называется амфорой? — Мимир переводит заинтересованный взор то на Кратоса, то на Атрея. — Да, амфору с греческим вином. Брат, зачем ты её разбил, я ведь тоже хотел попробовать, пусть и не могу. Ну, хоть с пареньком тогда поделился. — Атрей же, по правде сказать, так и не решил, понравилось ему или нет. — Ещё, припоминаю, ты говорил, что твоя любимая еда — оливки; честно, я так и не понял, что это. Каковы они на вкус?       — Своеобразные.       — На что похожи? — допытывается Мимир.       — Ни на что, — отвечает Кратос.       — Знаешь, ты ещё сильнее меня заинтриговал. Надо поинтересоваться у Фрейи, не может ли она каким-то образом вернуть мне вкус к еде и питью и решить проблему, заключённую в том, что я заканчиваюсь шеей. Да, знаю, Фрейя по-прежнему ненавидит меня, ведь это я поспособствовал её замужеству на Одине, но, возможно, однажды она оттает, — предполагает Мимир.       — Я… в этом сомневаюсь, Мимир. Не тешь себя иллюзиями, — спокойно произносит Кратос.       — Да, мы с тобой последние, просьбы кого она выполнит. — Голос Мимира отдаёт печалью. Кратос кивает.       — Ты не закончил рассказывать о Спарте, — напоминает Атрей.       Кратос молчит так долго, что Атрей полагает: вряд ли отец расскажет ещё что-то помимо того, что уже ему когда-то поведал — о том, каким сложным было его обучение, и о солдате, в честь которого Атрей получил своё имя. Наконец Кратос говорит:       — Я бы не хотел, чтобы мой сын оказался там.       — Считаешь, я бы не справился? — спрашивает Атрей. Агогэ — так, кажется, это называется.       — Нет… — Кратос слегка поворачивается к нему, кладёт руку на плечо — в последнее время часто, чего — до их путешествия в Йотунхейм — никогда прежде не делал; у Атрея от этого отчего-то перехватывает дыхание и учащается сердцебиение. Как тогда — при взгляде на Ангрбоду или Труд. Любовь к отцу не то же самое, что… — Ты бы справился. И стал лучше, чем я был когда-то. Но… я бы не желал для тебя такой жизни, Атрей.       Сказанное отцом для Атрея важнее, чем рассказ о Спарте, который Кратос не пожелал начинать. Раньше отец нечасто открыто его хвалил — практически никогда. Ныне же всё изменилось. И сейчас он вновь дал понять, что замечает всё, чего Атрей достиг в своём обучении.       Вернувшись в дом Синдри, Атрей просит вновь довериться ему, позволить снова отправиться в Асгард, чтобы найти ответы, и Кратос соглашается. Атрей находит третий обломок маски в Нифльхейме и едва уносит оттуда ноги, когда заявляется Сиф с двумя валькириями за спиной, — спасибо Синдри, улучшившему ударом молотка перед уходом камень (ключ для перемещений меж мирами), его спасший. Вероятнее всего — мрачно усмехается про себя Атрей, опираясь дрожащими руками, чтобы подняться, в усеянную сапфировыми листьями и мхом ветвь Иггдрасиля, куда его выбросило, — удар Тором Мьёльниром об голову ему бы вряд ли удалось пережить. Стоит отдать должное и Ингрид, выскочившей из ножен и остановившей молот в последний момент.       — На кой чёрт все у дверей собрались? — как-то слышит Атрей Брока, выходя из комнаты. Пока что каждый занимается своими делами, и Атрей не знает, чем себя развлечь. Может, уговорить отца отправиться на поиски оленей времён года или линдвурмов, оставшихся после убийства Нидхёгг, или же попросить его продолжить вместе закрывать разрывы, нанесённые Гармом. Как-никак, а в последнем ведь он виноват. — Вот я и Синдри отправляемся в Свартальфхейм к Лунде, хоть я и не понимаю, почему ей недостаточно одного меня, — ворчит Брок. — А вы куда, а?       — Кратос и Фрейя направляются в Ванахейм, но зачем — тебе знать необязательно, — отвечает Мимир, по обыкновению висевший у Кратоса на поясе. Кратос неопределённо хмыкает.       — Тебе тоже, Мимир. Именно поэтому, когда мы там окажемся, оставим тебя в лагере Фрейра. — Фрейя окидывает Мимира неприязненным взглядом. — В котором сейчас никого нет, — добавляет она.       — Даже Хельки? — не обижается Мимир. Фрейя закатывает глаза.       — Думаю, она с Лундой, — предполагает Атрей. Хелька — странная большая собака из породы ищеек блод-хундов, встреченная им в Ванахейме, ему очень нравится. Однажды по просьбе Лунды он и отец искали для Хельки мячик, и для Атрея эти воспоминания отчего-то наполнены счастьем. — Хелька славная.       — Особенно учитывая, что именно она навела нас на след Биргира, которого мы считали погибшим, — отзывается Мимир. — Брат, а давай ещё раз поплаваем в небесах на Скидбладнире, как тогда? О, дай-ка угадаю: нет?       — Нет. — Кратос едва заметно усмехается.       — Так, насчёт вас я понял. — Брок вразвалку подходит к Фрейру; запрокинув голову, устремляет на него взгляд. — А ты что скажешь?       — Бейла и Бюггвир просили о встрече, — говорит Фрейр. — Я и так заставил их ждать. — Атрею мало известно о них, но то, что тёмная эльфийка и светлый эльф заключили союз (что они влюблены), несмотря на вражду их народов, вселяет надежду. — Позволишь?.. — Фрейр обходит Брока и, кивнув Фрейе, выходит за дверь.       — Ты тоже куда-то пойдёшь? — Брок оборачивается к Тюру, сложив на груди руки. Взор, на него устремлённый, скептичен. — Удиви-ка.       — Я… — Тюр, прислонившийся к стене и казавшийся незаметным среди всех остальных (при том что он самый высокий), качает головой, — провожаю.       — А, — бурчит Брок; машет рукой, отвернувшись. — Ну а то я, знаешь, уж было подумал… Ну ладно! Тогда свидимся. — Он, крепко схватившись за ручку, распахивает дверь и вместе с Синдри выходит. Обернувшись, бросает Атрею: — Про тебя, пацан, не спрашиваю, хе-хе…       — Атрей. — Кратос пропускает Фрейю; останавливается на пороге, взглянув на Атрея.       — Да-да, — Атрей вздыхает. — Мы с Тюром весело проведём время. Я никуда не уйду. — Кажется, у Синдри и Брока были какие-то свитки, которые он ещё не читал. Ещё отец оставлял найденные висы Квасира. Кратос коротко кивает.       — Если я тебе понадоблюсь, — мягко произносит Тюр, когда за Кратосом закрывается дверь, — ты знаешь, где я, Атрей. — Он запирается в своём чулане, и Атрей остаётся предоставленным самому себе.       Он перечитывает все поэмы, находя их странными, но увлекательными; ему непонятно, что Квасир подразумевал при их написании, но заключает, что в целом они стоят внимания. Перебирает свитки: многие из них столь древние и пыльные на вид, что и вовсе непонятно, зачем они Синдри и Броку, будучи ни разу за долгое время не открытыми. Борясь со скукой, обходит весь дом: рассматривает цветы, высаженные Фрейей около огромных светлых окон, сиреневые и лиловые опавшие лепестки которых устлали пол, пытаясь вспомнить название каждого; поднимается в комнаты Брока и Синдри и заходит в ту, что выделена отцу, но не находит ничего интересного, кроме росы Иггдрасиля и осколка первозданной чешуйки мира; пытается поговорить с Тюром, но тот не отзывается на стук, отчего Атрей полагает, что он, быть может, спит (если, конечно, в оном для него есть необходимость?), решая не тревожить; даже выходит наружу и пробует позвать Рататоска, выпустив в колокольчик стрелу (и выслушав о себе кое-что весьма нелицеприятное, ведь в него, как ему грубо сказали, можно бить лишь топором).       — Да, развлекайтесь, пока я здесь. — Он, покрепче ухватив лук, зло взмахивает им, рассекая пространство. Грибы, обитающие в ветвях Мирового Древа, с писком разбегаются. Не то чтобы Атрей злится на кого-то, что остался один, но подобное времяпровождение заставляет его чувствовать себя бесполезным. — Конечно, ведь Один и Рагнарёк никуда не денутся.       — Ты сражаешься с воздухом? — кричит ему Пакостник — одна из спектральных проекций Рататоска: самая, по мнению Атрея, неприятная. — Дурень! — раздаётся громче. — Здесь никого нет! М-да, ну совсем тупой, скажи, а, Спесивец? — обращается он к другой грани личности Рататоска. — Я это ещё несколько зим назад понял!       — Иди ты… — бурчит Атрей и возвращается в дом. Что ещё ему остаётся делать — мстить за нанесённые оскорбления призрачной белке?       Он думает об Ангрбоде, которую встретил около своего дома, когда в последний раз отправлялся в Асгард. С ней был Фенрир. Атрей рад был знать, что за другом есть кому присмотреть. Ему очень нравится Ангрбода, и он хотел бы узнать её лучше. Ангрбода — красивая, считает он. Быть может, думает Атрей, когда всё закончится, он бы мог остаться с ней в Йотунхейме, если бы она захотела. Ангрбода говорит, что, исходя из пророчества, её нет в его жизни, но Атрей полагает иначе — так, как сказал ему в Хельхейме отец. Атрей сам определяет свою судьбу, и она тоже может. Они не истории с известным финалом.       Вспоминает Труд: после неудачи в Хельхейме она на него не злилась, отчего на душе становилось спокойнее. Труд была, по его мнению… великолепна. А какой ещё может быть дочь Тора. Не будь вражды с Одином, заключи они мир, смог ли бы он когда-то быть с ней? Или же рознь с асами предначертана самим мирозданием? Труд говорила, что не верит ни в какие пророчества. Он берёт в руку маску, ненароком прихваченную с собой, когда пытался спастись от нападения Тора; проводит по шероховатому дереву кончиками пальцев. Возможно, она поможет найти ему верный ответ; подскажет, как поступить.       Сначала определись, кто тебе действительно нравится, а затем думай, что дальше делать, с горечью понимает Атрей. Какой смысл гадать, если ты даже не знаешь, кто из них для тебя предпочтительней. Кто вызывает в тебе то же самое, что и от… Заткнись, заткнись, заткнись, прервав текущие беспорядочным потоком мысли, снова повторяет себе Атрей — в последнее время слишком часто. Это не то же самое! Просто… перестань; любовь к женщине не… Чёрт! Сука! Атрей кидает маску на бочку, ненароком столкнув с неё шепчущий камень и идалирскую ветвь, и, захлопнув дверь своей комнаты так яростно, отчего по стенам проходит лёгкая дрожь и дребезжат стёкла, ложится спать.       Когда Атрей засыпает, сны, которые он видит, неясны и подобны смертоносным туманам Нифльхейма: вот он видит Тора, который убивает отца, после Одина, рядом с которым стоит он сам. Затем Труд — она валькирия; за её спиной огромные железные крылья. Труд, взяв его руку в свою, ведёт за собой. Оказавшись с ней в её покоях, он снимает с неё золотой шлем — рыжие волосы огнём рассыпаются ей по спине; Атрей запускает в них пальцы: он считал, что они жёсткие, на деле же кажутся мёдом. Труд улыбается: её уста красны, будто окрашенные вином. Влажный язык проникает в рот: Труд углубляет поцелуй, валит Атрея на кровать. Сжимает крепко бёдрами; руки касаются пальцев, тянут к полной груди. Атрей целует напористее; она тихо стонет ему в губы. «Локи», — томно произносит Труд. Атрей открывает глаза, но это не Труд — теперь на нём Ангрбода. Она лукаво ему улыбается; в темноте татуировки на её лице серебрятся лунным светом. Ангрбода приснимает платье с плеча; припадает мягкими устами к его шее. Атрей вновь закрывает глаза, утопая от её прикосновений. «Локи», — её голос сладок. Внезапно Ангрбода исчезает: тело над ним становится в разы тяжелее; сильные руки сжимают, притягивая к себе, — Атрей и не думает о том, что перемена ему не нравится. Губы на щеке — там, где шрамы, — сухие; колючая борода царапает… «Атрей», — слышит он хриплый голос.       Атрей широко раскрывает глаза, вырываясь из сна; он тяжело и загнанно дышит, ещё не отличая, где видение — а где реальность. Последний образ предстаёт перед взором слишком отчётливо; в паху ощутимо тянет, что приводит его в ещё гораздо большее смятение, пограничное с ужасом. Как те кошмары, что иногда встречаются им на пути и насылают морок.       — Закрой своё сердце, — шепчет Атрей. Его грудь неистово вздымается и опускается; сердце стучит бешено, грозясь проломить рёбра. Пальцы касаются рун на шее; ему кажется, что он чувствует покалывание на ней. — Усмири свой разум, — едва слышно говорит себе Атрей. Когда дыхание наконец выравнивается, он вновь засыпает — на сей раз без сновидений.       После Атрей старается не размышлять об увиденном; не воссоздаёт в памяти образы и излишне реальные ощущения, им в тот момент завладевшие. Потому что это… слишком. И однажды должно закончиться. Ведь он провёл бо́льшую часть своей жизни в изоляции: сначала с матерью; после её смерти — с отцом, до их похода в Йотунхейм ни с кем более не взаимодействуя. А своих ровесников — девушек к тому же! — и вовсе повстречал совсем недавно. Дело лишь в этом — и только. Как там говорил Мимир? Первая влюблённость и всё такое, кружащие голову и заставляющие тело реагировать… странно. Мог бы и напрямую сказать, фыркает Атрей про себя, он давно не ребёнок и знает, что к чему. О том, чем сон закончился, он пытается не думать.       Когда Кратос, Мимир, Фрейя, Фрейр, Синдри и Брок (привычно кого-то костерящий) возвращаются, он едва ли забывает о приснившемся: слишком многое произошло за последнее время — и не такое может привидеться воспалённому от переживаний разуму. Усмири его! И вообще — это всё Мимир виноват со своей историей, слишком его поразившей. Этим Атрей и успокаивает себя, наблюдая за Тюром, вышедшим из каморки с мётлами, коего — он готов был поклясться! — ни разу не слышал и не видел за всё время, проведённое в одиночестве. Они привычно устраивают всеобщее собрание. Тюр предлагает использовать маску, но чёткого ответа Кратос ему не даёт: почему-то, думает Атрей, все ожидают именно его сло́ва — даже Фрейя.       — Покамест мы не решили, что собираемся делать с маской и тем, как попасть в Асгард — если всё же вознамеримся туда направиться, — и пока ты, брат, думаешь над предложением Тюра, может, отправимся куда-нибудь? — как-то предлагает Мимир время спустя. Его голова по обыкновению устроена на столе, что не особенно приветствуется Синдри: он, нервно переминаясь с ноги на ногу, стоит наготове с тряпкой, чтобы протереть поверхность, когда Кратос заберёт Мимира. — Что скажешь?       — Атрей. — Кратос переводит на него хмурый взгляд.       — Да. — Атрей соглашается охотно: он устал находиться в одних и тех же стенах и пытаться перестать думать о том сне (ибо получалось с попеременным успехом) — о его окончании, во всяком случае, и том, почему мысли неизменно вновь и вновь обращаются к отцу, когда он пытается размышлять об Ангрбоде или Труд. Он по-прежнему не знает, как ему к этому относиться и что с этим делать. Возможно, время, проведённое в пути, ему поможет. — Можем направиться в Горнило Муспельхейма и пройти испытания Сурта. Помнишь, как в тот раз? — Тогда Атрею настолько понравилось, что он даже уговорил на подобное Тора (и тот согласился!), и во многом даже не потому, что хотел ненадолго от него избавиться, чтобы сходить к святилищу.       — Славно! — Брок, размашисто ударив по столешнице ладонью, поднимается. Подходит к Кратосу, подняв голову; говорит заговорщически: — И Тюра возьмите с собой, а то он достал на хрен! Без обид, Тюр!       — Я не в обиде, Брок, — произносит Тюр мирно. — Знаю, вы наверняка не рады моему присутствию и, быть может, сожалеете о моём вызволении. Но отправляться куда-то сейчас не лучшая идея, ведь Один попытается заполучить утраченную маску. И я, как вы все знаете, оставил путь воина, оттого не смогу участвовать в предложенном Атреем.       — Маска и Один никуда не денутся, это во-первых! Во-вторых… А, ладно, — Брок машет рукой. — Сиди дома. Ну идите тогда в Муспельхейм без него, а то нас здесь и так слишком много, давайте уже! — подгоняет он.       — Я не дал ответа. — Кратос тем не менее берёт Мимира за привязанную к его рогам верёвку и вешает на пояс — Синдри тут же тщательно протирает место, на коем ранее стояла голова Мимира. Лезвия клинков пылают в свете очага, когда Кратос поворачивается к выходу.       — Пойдём куда скажешь, — отзывается Атрей: не важно — лишь бы не здесь. — В Альвхейме мы ещё не освободили вторую хафгуфу. — Он направляется за отцом. — Если помнишь. И, кажется, Дурлин просил тебя помочь в поиске его молота. — Кратос лишь окидывает Атрея неопределённым взором, открыв перед ним дверь и пропустив вперёд.       Пока они путешествуют, Атрея донельзя удивляет, что отец соглашается по его просьбе помогать каждому заблудшему духу, даже если прошение оказывается категорически несуразным — раньше дождаться от него чего-то подобного было практически невозможно. На его осторожный об этом вопрос отвечает Мимир: ты так и не понял? Он просто хотел побыть с тобой, парень. Пока ещё может. И Атрей тоже, как никогда прежде, желает именно этого.       Как Атрей на то не надеялся, но иногда сны вновь повторяются: временами в них есть Ангрбода, которая сменяется Труд, или же наоборот; иной раз они обе с ним вместе, но заканчивается всё одним и тем же исходом — сильными руками, прижимающими к себе, сухими губами, касающимися щеки, и покалыванием бороды на шее — там, где руны. Просыпаясь с неистово громыхающим сердцем, он касается их кончиками пальцев. Усмири свой разум, закрой своё сердце, тихо повторяет он. Утомлённо прикрывая глаза, Атрей опасается, что когда-нибудь они зайдут ещё дальше, и — жаждет этого. От осознания этого становится страшно.       Однажды Атрею надоедает: после очередного сна — слишком яркого и отчётливого, действительно перешедшего грань (мозолистые руки, касающиеся внутренней стороны бедра, пальцы, в него проникающие), — он крепко сжимает член, проводя по нему кулаком; Атрей стискивает зубы, стараясь не издать ни единого звука. Не то чтобы он раньше никогда такого не делал, но, Гевьон милосердная, не представляя же при этом отца! Атрей пытается воссоздать в памяти Ангрбоду или Труд — или же вовсе не думать ни о ком. Не особо выходит: пробирает судорогой — тянуще-невозможно, накрывает оргазмом, трясёт всего до беспамятства, разум смятён и пылает, терзает жар, ни с чем не сравнимый и невозможно приятный. Легче после не становится. Щёки обжигает жгучим стыдом. Он бы предпочёл не спать вовсе, чем продолжать происходящее с ним безумие. Атрей словно вновь оказался в Утангарде — наихудшем из снов, оставшихся от первого великана Имира, убитого Одином. Интересно, думает он, есть ли у Мимира в недрах его памяти похожие истории и чем они завершились. Вряд ли чем-то хорошим, полагает Атрей.       — Выглядишь неважно, парень, — как-то подмечает Мимир. Они взбираются по скале, чтобы попасть в пещеру, в которой Кратос заметил сундук. — Скажи, это всё из-за того твоего вопроса?       — Какого именно, Мимир? — Атрей, поднявшись следом за отцом, наблюдает, как тот, задумчиво сведя брови на переносице, склонившись, выбирает, что ему пригодится. — Обычно я о многом спрашиваю.       — Конечно, — соглашается Мимир. — И меня подкупает твоя любознательность. Я о том, как понять, нравишься ли ты кому-то, братец. — Атрей вспыхивает и отворачивается. — Кратос тогда решил, что ты встретил кого-то, и…       — И я вам ответил, что просто так спросил, — перебив, говорит Атрей. Не надо было вообще начинать тот разговор — Мимир слишком проницателен, и не стоит исключать того, что однажды догадается.       — Да-а? — с сомнением тянет Мимир. — А я и Кратос полагаем, что дело всё-таки в Труд. Ты многое рассказывал о ней, когда вернулся из Асгарда, и, как нам показалось, ею восхищён.       — Может быть. — Атрей, сложив руки на груди, становится около края пещеры; под ней — утопающие в зелени деревья с раскидистыми кронами, покрытая тиной река и играющие красками цветы: после того как они открыли плотину, ванахеймские пустоши расцвели всевозможными растениями — в том числе крайне опасными. Кратосу приходилось либо укрываться от их атак за щитом, либо уничтожать огнём клинков после наложения на них Атреем мерцающими фуксией стрелами печати. Воздух в Ванахейме густой и влажный, оседающий на коже испариной, отчего дышать иной раз удаётся с трудом, — или же причина вовсе не в этом.       — Ишь ты, — Мимир усмехается рядом с ним: Кратос закончил обыскивать сундук, найдя в нём лишь разбитые руны да кованое железо, и подошёл к Атрею. — Или дело не в Труд? — спрашивает Мимир, а Атрея словно окутывает холодом — пусть Фимбулвинтер и не добрался до этих краёв. — Ты познакомился с кем-то ещё?       — Возможно… — неопределённо отвечает Атрей; хлад, овеявший тело и перерастающий в страх, отступает. Он так и не рассказал им про Ангрбоду, но очень хотел бы однажды их с ней познакомить.       — О… — понимающе откликается Мимир, когда они начинают спускаться обратно. — В любом случае, братец, оттого, как мне кажется, ты почти не спишь, что кто-то точно прочно обосновался в твоём сердце.       Атрей согласен, однако не знает, кто именно: Ангрбода, Труд или же всё-таки кто-то ещё: сильные руки, сухие губы, покалывание бороды на шее — там, где руны; перестань сейчас же думать об этом, одёргивает он себя.       Мимир недалёк от истины: теперь Атрей действительно бодрствует почти постоянно, посчитав, что пока что это — единственное решение. По ночам, когда Кратос укладывается в соседней палатке, обнаруженной ими в Свартальвхейме близ гномьего парома на аурвангских болотах, а Мимир остаётся у огня, изучая полотно иссиня-чёрного небосвода, усыпанного россыпью сверкающих звёзд, видимых даже днём, он как можно тише пробирается мимо них и уходит, чтобы пострелять в отдалении из лука. Иногда же усаживается с Мимиром у костра, и они пробуют беседовать на разных языках, известных им обоим.       — Мимир, — как-то говорит Атрей, решившись наконец спросить его о волнующем, — во всех мирах мне попадалось немало свитков об… — Он задумывается, не зная, как вернее озвучить мысль, — отношениях, показавшимися, не знаю, странными. И мне интересно твоё мнение.       — Ну-ка давай поподробнее, — с готовностью отзывается Мимир.       — Тогда я посчитал те рассказы какой-то блажью и чем-то, что выходит за рамки привычного понимания: отец, берущий в жёны дочь; брат, возлежащий с сестрой; сын, возжелавший мать, и прочие родственные связи во всех вариациях, — говорит Атрей. — Что думаешь, Мимир? Это… нормально?       — Смотря где, братишка, — призадумавшись, отвечает Мимир. — Где-то к этому относятся с пониманием и приветствуют, где-то — воспрещают. Дай-ка поразмыслить, в каких местах я бы встречал упоминания об этом.       — В Греции. — Кратос выходит из палатки; проходит, тоже сев у костра напротив Атрея; его взор, направленный на огонь, кажется усталым.       — Снова прошлое снится, брат? — спрашивает Мимир. Атрей не знает, что именно он имеет в виду. Об этом отец ему не рассказывал. Кратос редко делился с кем-то о чём-то, но Мимир стал ему другом, потому тому явно известно о нём больше, нежели Атрею. Мы с тобой не ровня. Я — твой отец, так он сказал ему однажды; звучало обидно.       Подумав, Кратос отвечает:       — Хуже.       — Расскажешь? — Мимир не мигая смотрит, как Кратос, наклонившись, подбирает ветку; перемешивает угли в огне: костёр, разгораясь, пышет жаром, шипит и бросает сноп искр. Наконец Кратос говорит:       — Нет.       — Ладно, — Мимир не настаивает. Переводит взгляд на Атрея, продолжив: — Да, верно: в Греции. Но подробности я так сразу и не припомню. Как неожиданно ты меня о таком спросил! Есть примеры? — вновь обращается он к Кратосу.       — Слишком много. — Кратос отбрасывает ветку. Прикрыв глаза с залёгшими под ними тенями, ведёт плечами, разминая мышцы; выдыхает утомлённо. Его кожа даже в свете огня, подмечает Атрей, кажется пепельной.       — О, я понял, о чём ты, — произносит Мимир. — Ты ведь о Зев…       — Мимир, — жёстко обрывает его Кратос. Его взгляд, брошенный на Мимира, предупреждающий. Мимир умолкает: чуть не проболтался, кто отец Кратоса; кажется, он пока не готов поведать пареньку об этом.       — О Зевсе? — спрашивает Атрей. Об этом греческом боге ему мало что известно — как и о всех остальных в принципе. Занимательно было бы узнать, кто сильнее: Зевс или Один. — Что он сделал?       — Не важно. — Кратос отводит взор от Мимира; обращает его к Атрею. — Вот тебе история, — говорит он. — Однажды один царь узнал о пророчестве, гласившем, что его убьёт собственный сын. Он велел отдать того на съедение зверям, но пастух, получивший приказ, его не выполнил, и мальчик был воспитан соседним правителем. Когда он вырос, то тоже получил пророчество. Оно предсказывало, что он убьёт своего отца и женится на своей матери. Не желая этого, он покинул город, чтобы сказанное ему не сбылось. В дороге он убил надменного старика и направился дальше. Как-то он свершил благое дело, избавившись от чудовища. За это народ сделал его царём и дал ему в жёны вдову предыдущего.       — И оказалось, — подхватывает Мимир, — что это была его мать — жена царя, желавшего смерти сына, верно? А старик, которого он убил в дороге, и был тем царём — его настоящий отец?       — Да.       — И чем закончилось? — спрашивает Атрей. Едва ли чем-то хорошим.       — Когда правда вскрылась, его мать убила себя. Он же ослепил себя её брошью, — говорит Кратос. Да, как Атрей и считал.       — Печальная история, — подводит итог Мимир.       — Это та самая трагедия царя Фив, о которой ты однажды спрашивал, Мимир? — интересуется Атрей. Неплохо было бы и самому с ней ознакомиться.       — Ты совершенно прав, — отзывается Мимир. — Одна из моих любимых греческих пьес! — Атрею же она уже сейчас, пусть он и не знает всех произошедших подробностей, совсем не нравится.       Земли Свартальвхейма привычно содрогаются — одно из проявлений наступившего Фимбулвинтера. Поскрипывает колесо, перекрывающее канал; гейзеры выбрасывают потоки кипящей воды; от топей поднимается пар, отчего слезятся глаза. Атрей выбрал бы другое место, чтобы заночевать: берега Благодатной бухты, где они уничтожили буровые машины, добывающие руду, или остановился близ Люнгбакра, так и не покинувшего бирюзовых вод после освобождения. Если бы гномы Нидавеллира не относились к ним настороженно, остался бы там: Атрею нравились небольшие домишки, покрытые черепицей, и белые, зелёные и жёлтые тыквы, разбросанные повсюду (сам он видел лишь однажды мидгардскую северную тыкву, найденную отцом). Город казался ему уютным. Однако Кратос решил иначе, и спорить с ним было бесполезно.       — Отец, — подумав, обращается к Кратосу Атрей, — пророчество, которого они пытались избежать, свершилось. Ты постоянно мне говоришь, что мы сами решаем свою судьбу, и я верю, но… — Что, если у них не получится; что, если Тор убьёт отца, а он останется в Асгарде с Одином. Но ведь норны предсказали, что Хеймдалль убьёт Атрея, однако отец не дал этому сбыться — он убил Хеймдалля раньше. А Фрейя? Она старалась избежать смерти Бальдра, но он мёртв.       — Мы — не они, Атрей. Пророчества не решают за нас. Помни наш уговор. — Атрей кивает. Он не должен об этом забывать. Как отец не допустит его смерти, так и он — его. Атрей уже почти готов признаться самому себе, что причина не только в родственных связях. И это… пугает.       — Отлично сказано, — признаёт Мимир. — Другие примеры есть? Хочу запомнить, если вдруг ещё кто поинтересуется. Откровенно говоря, раньше меня о таком не спрашивали, вот я и не запоминал. Вопрос застал меня врасплох.       — Шесть сыновей и шесть дочерей одного повелевающего ветрами полубога, женившего всех детей меж собой, — отвечает Кратос.       — И… как ты к такому относишься? — Атрей старается говорить беспечно, но внутри замирает. Не то чтобы от ответа отца многое зависело — это ничего не изменит, но ему важно знать.       — Спокойно.       — А… — Атрей сглатывает, не решаясь задать последний вопрос. Он уяснил, что прочитанное им в свитках где-то может быть в порядке вещей — взять ту же родину отца (пусть и кажется по-прежнему необычным, включая и его ситуацию, которую он так и не знает, как разрешить), но всё то — о мужчине и женщине. Это, мысленно вздыхает Атрей, по-прежнему не то же самое. — Что насчёт связи мужчины с… мужчиной. Такое тебе встречалось? — осторожно спрашивает он.       Атрей ожидает, что в разговор вновь вклинится Мимир — ему-то всегда есть что сказать, но он молчит, словно бы тоже ожидая ответа именно от Кратоса; Мимир глядит так неотрывно, что, не будь мёртв, думает Атрей, кажется даже задержавшим дыхание. От костра в бездонную чернь неба пляшуще поднимаются всполохи, исчезая во тьме. Атрей начинает жалеть о том, что спросил, когда молчание излишне затягивается.       — Боги Олимпа не чурались такого. — Голос Кратоса звучит резко. — Спартанцы тоже. Их дело.       — А можешь рассказать о… — начинает оживший Мимир. Дальше Атрей не слушает.       Когда они возвращаются в дом Синдри, чтобы, как Атрей полагал, дать ответ Тюру насчёт маски, Кратоса перехватывает Фрейя.       — Мы не закончили, Кратос. — Фрейя, одного с ним роста, всегда стоит к Кратосу близко; смотрит на него не мигая и пристально. Атрей задумывается, отчего отец сразу не понял, кто она, при их первой встрече: от Фрейи волнами исходило могущество богини. Впрочем, он и сам когда-то не догадывался, что отец является богом, воспринимая его силу как должное. — Осталось уничтожить два предмета, и тогда…       — Веди. — Кратос уходит с ней, и Атрей решает, что и у него есть неотложное дело.       — Куда это ты собрался? — с подозрением спрашивает Брок, откладывая молот: кажется, он создавал для Кратоса новую броню. («Назову её бронёй Стейнбьёрна! — потирая руки, сказал он. — Парень, и тебе что-нибудь сделаю, надоело смотреть, как ты щеголяешь в этом… этом… асгардском убожестве! Что за криворукий болван её создал?» Атрею броня нравилась, поэтому он тактично промолчал.) — Эй, Синдри, куда это он? — Брок наблюдает за Атреем, закидывающим на спину лук.       — Понятия не имею. — Синдри, протиравший пол от комьев свартальфхеймской грязи, оставленной сапогами Кратоса, опирается о швабру. — Но он, кажется, сейчас не наказан?       — В Мидгард. — Атрей пересчитывает стрелы: должно хватить. В крайнем случае он знает расположение всех мидгардских кузниц. Кроме того, Синдри улучшил его колчан, и стрелы иной раз появлялись в нём сами. Атрея действительно восхищала гномья магия. — Вернусь к вечеру, обещаю. Отец не запрещал мне выходить из дома.       — А нам почём знать, — всё так же недоверчиво произносит Брок. — А ну как вляпаешься в очередное дерьмо, а нам потом разгребать. Так ведь, а, Тюр?       Тюр стоит у окна, склонившись над цветами Фрейи, разросшимися по всем стенам бывшего кабинета Синдри, который та заняла, присоединившись к ним. Путешествуя с отцом и Мимиром по мирам, они нашли немало растений, добавившихся в её и без того обширную коллекцию: рассветник, душецвет, пепельник, сладкогрёз, румянница и многие другие. В наблюдении за Тюром, их внимательно изучающим, Атрею и правда кажется, что иногда тот действительно куда-то пропадает — не может же он целыми днями сидеть в своей каморке безвылазно.       — Атрей вправе идти куда пожелает, — отвечает Тюр, выпрямившись. — К тому же он обещал, что вернётся к вечеру, и нам стоит ему довериться. Хотя что есть вечер в ветвях Мирового Древа, — пространно произносит он; Брок нетерпеливо закатывает глаза. — Но, если вы за него беспокоитесь, кто-то из вас может пойти с ним.       — Э, нет, — отказывается Брок. — У меня запланирована встреча с Лундой. Синдри!       — Ну, — Синдри возвращается к мытью пола, — если тебе необходима моя компания, я, быть может, и отправлюсь с тобой. Однако вижу, ты в состоянии справиться и без меня. Как и всегда в последнее время, — равнодушно добавляет он.       — Синдри… — Да, он всё ещё обижен, и Атрею невероятно стыдно. — Сейчас я и правда должен пойти один, но… Ты по-прежнему мой напарник и мой друг — ничего не изменилось. Когда-нибудь я смогу рассказать тебе обо всём. Клянусь. И я сожалею, что ранил тебя тогда. Ещё раз прости за это. — Брок возвращается к ковке — вот ещё, делать нечего, как подслушивать: плавит да закаляет сонные камни, Кратосом от убийства троллей полученные.       — Я рад это слышать. — Синдри отвечает сухо, но Атрей видит, как в уголках его губ таится сдерживаемая улыбка. — Тогда будь осторожен, — произносит он небрежно — скорее для вида, нежели всерьёз.       — Конечно, — Атрей кивает. — Спасибо. И… Ещё мне жаль, что ты не говоришь со мной, — признаётся он.       — Я говорю с тобой сейчас. — Синдри вскидывает на Атрея удивлённый взгляд. — И ещё много раз до этого.       — Не так, как раньше, — качает Атрей головой. — Во всяком случае, пока. Но… Я тоже рад. Тому, что ты простил меня. — Добавляет: — Син.       — Я почти простил тебя, — поправляет Синдри. — Но да. Это взаимно… Тре. — Атрей облегчённо выдыхает: похоже, они и впрямь наконец помирились. Атрей выходит из дома, сжимая в руке нить судьбы, стащенную у Фрейи. Он надеется, что она никогда не узнает об этом и он успеет вернуть ту до её возвращения.       Найти норн оказывается очень непросто; Атрей проверяет все места Мидгарда вокруг озера Девяти — никаких следов. Спеки и Сванна путаются, вновь и вновь заводя его в тупики — там он натыкается лишь на скитальцев, метающихся в него кусками льда, и драугров, бросающихся по нему огнём. Атрей с лёгкостью отбивается — всё же отец прекрасно его обучил, — однако почти отчаивается, когда солнце неумолимо закатывается за горизонт, а волчицы снова теряют след.       Когда он уже решает возвращаться, Спеки и Сванна, навострив уши, синхронно смотрят в сторону грота; сани подъезжают к месту, и Атрей приближается ко входу — во тьме встречают парочка оборотней и огр, его не заметившие. Вздохнув, Атрей ступает внутрь и натягивает тетиву — руны на правой руке вспыхивают янтарём. Стрела попадает в цель, и остальные — ещё пока живые, — зарычав, бросаются на него. Атрей ловко маневрирует между ними: крепко зажатая в пальцах рукоять лука и щит ломают врагам кости; стрелы взрывают глиняные красные сосуды с пламенем в них, облегчая задачу.       Закончив, Атрей продвигается дальше и чем ниже спускается — тем темнее и холоднее становится в гроте: он отчего-то знает, что наконец отыскал норн.       — Мы боги. И можем делать всё, что захотим, — неожиданно слышит Атрей свой, ещё детский, голос — он надменен и преисполнен превосходства. Только не снова, холодеет Атрей. Перед ним возникает он сам — ребёнок, считавший себя смертным и несколько зим назад узнавший, что является богом.       — Надоело уже слушать про мелкие беды мелких смертных! — Атрей видит себя и Синдри. Про себя он просит прощения за глупость, сказанную ему тогда, — всё же в тот момент ребёнком он был крайне недалёким. — Может, Брок всё-таки прав и у Синдри правда руки кривые? — Атрей мысленно даёт себе затрещину и идёт дальше.       — Лучше бы это он умер! Слышишь? Он… а не ты! — зло произносит маленький Атрей, склонившись над телом матери. Несправедливые слова, брошенные в порыве гнева и отчаяния. Атрей никогда не желал отцу смерти и сейчас невообразимо сожалеет о том, что сказал. Хорошо, что отец этого не слышал.       В гроте сгущается сизая дымка — сквозь неё не видно ни черта. Атрей ступает медленно и осторожно, шаг за шагом, и едва не упускает момент, когда на него стремительно и со всех сторон бросаются тёмные и светлые эльфы, сейдр, злобни, бергсры и эдлы. И много кто ещё — он не успевает разобрать, пытаясь защитить себя. На сей раз отбивается Атрей с трудом: его руки дрожат, едва удерживая лук, а пот заливает глаза. Когда ему кажется, что ещё немного — и смерть настигнет раньше, чем он планировал, нападавшие исчезают так же внезапно, как и появляются.       Прислонившись к каменным стенам грота и отдышавшись, Атрей наконец проходит дальше, увидев небольшое озеро. Он не знал, что такое есть в Мидгарде. Перед ним — невиданной красоты чёрный конь. Келпи — так вроде бы назвал его Мимир, когда Атрей, взобравшись за Кратосом на одну из гор, недоумённо поинтересовался, какую именно лошадь отец хотел ему показать. Он улыбается: желание отца становится ему понятным — грациозность животного, позволившего сесть себе на спину, завораживает. Келпи величаво ступает на воду и доходит до середины озера.       — Ты удивительна. — Атрей ласково проводит пальцами по гриве. Келпи благосклонно фыркает. — Так… и что дальше? — едва успевает спросить он, когда келпи вдруг встаёт на дыбы, отчего Атрей еле успевает ухватиться ей за шею, и ныряет в кристально-прозрачные озёрные глубины. Когда она выныривает в заполненном воздухе пространстве, куполом их окружающем, он, откашливаясь, лишь в последний момент задержав дыхание, замечает, что келпи… изменилась. Теперь она белая с переливом зелёного, а её хвост и грива состоят из водорослей. И всё же келпи по-прежнему прекрасна. — Спасибо тебе, — на всякий случай благодарит Атрей. Она склоняет голову. Он надеется, что келпи останется и подождёт его, доставив затем обратно.       Атрей осматривается: над ним — гладь воды озера. Оно — словно переливающееся бирюзовыми волнами небо. После он видит перед собой нечто вроде шатра; весь он состоит из золотых нитей. Атрей неспешно приближается и, убедившись, что никакой опасности более не ожидается, проходит внутрь. Нити оказываются повсюду: ему приходится аккуратно отодвигать их — не хватало ещё какую-то из них оторвать, оборвав ненароком чьё-то пребывание в мире. Впрочем, тут же думает он, припоминая, что точно когда-то читал о таком, это ведь наверняка обычные нити судьбы, а не жизни, вроде как используемые греческими сёстрами Мойрами.       — Э-эм… привет? — неуверенно зовёт он; голос отдаётся эхом. Атрей подавляет в себе желание развернуться и уйти, когда долгое время ответа не следует. Он должен узнать то, ради чего пришёл. Поэтому останется. И норнам наверняка ведомо это. — Богини судеб? — вновь пробует Атрей.       — Атрей — сын Кратоса, Призрака из Спарты, и Лафэй Справедливой — великанши из Йотунхейма, — наконец раздаётся размеренный голос за ним. Атрей стремительно оборачивается, но Верданди за его спиной исчезает так же внезапно, как и появляется. — Тот, кто постоянно лжёт, считая, что поступает так из лучших побуждений.       — Локи — полувеликан, полубог, — слышится над ухом хихикающий голос Скульд. Она скрывается за колышущимися шелестящими нитями столь стремительно, что Атрей не успевает её рассмотреть. — Тот, кто ни с чем и ни с кем не считается ради достижения собственных целей.       — Я хотел… — опешив, начинает Атрей. Хаос в обличье мальчишки-лучника — так вроде бы охарактеризовал его Хеймдалль. Тот, чьи речи обращают города в руины.       — …спросить у вас, что мне делать со своими снами, — величаво произносит одновременно с ним вышедшая из-за нитей Урд.       Атрей не знает, откуда ему известны их имена. В отличие от сестёр, Урд не уходит обратно, как он рассчитывал: она становится перед ним, окидывая снисходительным взглядом. В её руке зажат переплетённый из ветвей посох, оканчивающийся тёмно-зелёными листьями.       — Они касаются моего… — говорит Атрей, обращаясь к Урд.       — …отца, — произносит вновь появившаяся Верданди с ним вместе.       — Да. — Атрей и не задумывался перед приходом, что беседовать с ними окажется так сложно; и почему не расспросил об этом подробнее. Пусть не отца, так хотя бы Фрейю или Мимира. — Верно. Ну, и вы, я полагаю… — продолжает он безнадёжно.       — …и так знаете, о чём они. — Скульд за ним доверительно касается его плеча; её взгляд искрится весельем. Она, лихо обойдя его, с усмешкой садится на возвышение рядом с Урд и Верданди. Уперев руки в колени, Скульд подаётся вперёд; её лицо озарено игривой улыбкой.       — И что ты хочешь услышать от нас? — Урд плавно обводит пространство рукой; склоняет седовласую голову. — Чем можем помочь тебе я и мои сёстры? Ваше будущее — предопределено. Предначертанное свершится. Зачем тебе знать что-то ещё?       — Пророчество не произойдёт, — сквозь сжатые зубы произносит Атрей. — И я…       — …пришёл не за этим, — усмехается Верданди, окидывая Атрея заинтересованным взором.       — Я хочу знать, как мне перестать думать об отце, — Скульд смеётся. — Знать, может ли это стать взаимно. О боги… — Атрей считает, что она определённо начинает выводить его из себя.       — Так вы… — вновь пробует задать вопрос Атрей.       — …поможете мне, растерянно вопрошает он. — Урд скучающе опирается о посох. Атрей не собирается так просто сдаваться, но не представляет, как ему дальше вести с ними разговор. — Зачем тебе знать, что твой отец видит такие же сны, что и ты. — От её слов Атрей непроизвольно вздрагивает. Он что, ослышался?       — Что даст правда о том, что отец в том же смятении, что и ты, — вторит Верданди. На её лице загадочная полуулыбка. Пожалуй, думает Атрей, она раздражает его так же, как и Скульд. И ему совершенно плевать, что они знают об этом.       — И изменит ли это что-то, когда ты узнаешь, что отец согласится на что угодно ради тебя. — Смех Скульд серебрится горным ручьём. — Любое безумство и блажь, что взбредут в голову.       — Потому что любит тебя так же, как ты его, — завершает Урд. Атрей замирает. Он пришёл за советом, совершенно не надеясь услышать такое. Это… многое меняет. Это знание может изменить всё. — Нет, ничего это не меняет и ничего не изменит, — произносит Урд так, что ей не хочется перечить, однако Атрей не перестанет.       — Но его сердце охвачено надеждой, — Верданди хмыкает. — И он всё равно продолжит стоять на своём.       — Не пожелает нас слушать. Ой, бросает он рассерженный взгляд, — продолжает веселиться Скульд, когда Атрей переводит взор на неё.       — Почему нет? — огрызается Атрей, в то время как сердце и впрямь грохочет о рёбра. Ему кажется, что ещё немного — и оно пробьёт их.       — Потому что твой отец умрёт, — говорит Урд. — Ни он, ни ты этого не предотвратите. Как бы ты ни пытался его защитить — смерть придёт за ним. А ты, как и суждено, останешься с Одином в Асгарде. По собственной воле.       — Нет. — Атрей так устал доказывать это самому себе в периоды сомнений, а ныне приходится и другим — тем, кого ему вряд ли удастся переубедить. Однако после услышанного он лишь сильнее уверился в собственной правоте.       — Отрезает он так же жёстко, как и его отец, — произносит Верданди, склонив задумчиво голову.       — Очень похоже, — подтверждает Скульд, покачиваясь на месте.       — Да, — Урд говорит неожиданно мягко. — Кратос умрёт, оттого не имеет значения, станет ли это взаимно или же нет. Твои сны прекратятся с его смертью, и со временем ты перестанешь его вспоминать. Таков тебе наш ответ.       — Вы сказали отцу, что Хеймдалль убьёт меня, но отец убил его первым и не дал предсказанному свершиться, — настойчиво произносит Атрей.       — Мы сказали не так, — не соглашается Верданди. — Мы поведали, что Хеймдалль хочет тебя убить, а не непременно убьёт.       — И твой отец поступит так, как поступает всегда, — посмеивается Скульд.       — Убивает богов, — подводит итог Урд. — Всё произошло так, как и должно было произойти. — Атрей на её слова упрямо поджимает губы. Он узнал, что хотел, и этого ему достаточно.       — И вот он разворачивается, чтобы уйти, — говорит Верданди, стоит Атрею начать оборачиваться к выходу. Она загадочно улыбается. Он не останавливается, когда слышит за спиной их смех. Встреча с ними, признаёт Атрей, оказалась довольно неприятна.       Атрей покидает грот в разрозненных чувствах, благодарный келпи, что его дождалась: ему необходимо тщательно подумать об услышанном, но не прекращающее колотиться сердце и страх мешают сосредоточиться. Что, если они правы; что, если у них не получится и предсказанное великанами свершится. Перестань, одёргивает Атрей себя, ты должен верить отцу, а не норнам. Пророчество над ними не властно. Судьба ими не руководит. Теперь точно нет. Сомнение — непозволительная слабость.       За горизонтом лишь едва видно каёмку заходящего солнца, и ему необходимо возвращаться домой. Там он сможет спокойно подумать — если, конечно, Брок привычно не затеет с кем-то ссору. Осознание того, что происходящее с ним может быть взаимно, заставляет тепло разлиться по телу — и пусть, по его мнению, это не то чтобы и нормально. В конце концов, они боги и могут делать всё, что захотят, мрачно усмехается Атрей про себя. Вспоминает также: мы делаем что хотим. Оправданий не нужно. Не его слова — отца.       — Спеки! Сванна! — Он свистом подзывает волчиц. До ближайших мистических врат, позволивших переместиться в мир между мирами, ещё надо добраться, а уже совсем стемнело. Атрей встаёт за упряжку и натягивает вожжи.       Про эти ли сны говорил отец тогда в Свартальвхейме, отстранённо думает Атрей и сворачивает в другую сторону, увидав впереди инеистый фантом, — у него нет времени с ним сражаться. Атрей вспоминает, как однажды ранним утром возвращался из Диколесья в Мидгарде, что близ их дома, снова не смыкая глаз всю ночь и стреляя из лука на опушке. Отец стоял около навесного моста с прогнившими досками, склонив голову; в его руках был топор, по лезвию которого он проводил задумчиво кончиками пальцев. Атрей хотел обойти отца незаметно, но всё равно услышал тихие слова:       — Фэй… что мне делать? Ты… никогда не простишь меня за это.       Тогда Атрей не стал задумываться об этом: отец часто обращался к матери по тем или иным причинам в поисках ответа, веля Атрею в это не лезть, если он спрашивал, когда был младше. Если отец сомневается, полагает Атрей (что и понятно, конечно. Его вот неуверенность одолевает постоянно, тем более в этом вопросе), чего никогда прежде не делал, всегда убеждённый в том, как правильно поступить, то просто не будет им обоим. Пусть происходящее с ними и схоже — смогут ли они оба переступить через это, получится ли у них принять подобное?       — Спеки, Сванна, домой! — Атрей смотрит, как волчицы, гавкнув, направляются в сторону леса, и заходит во врата.       Когда он возвращается, то видит, что отец и Фрейя тоже вернулись, склонившись над столом и о чём-то тихо беседуя с Мимиром, — выглядели они крайне серьёзно. Кратос не спрашивает о его вылазке, только кивнув, когда замечает, что Атрей дома, и за это он как никогда благодарен. Потребуется немало долгих часов, проведённых в одиночестве, чтобы осмыслить произошедшее. К сожалению, времени ему не дают. Кратос готов дать Тюру ответ. И всё становится значительно хуже, чем Атрей только мог себе представить.       Тюр оказывается не тем, за кого они все его принимали, — обернувшись Одином, он убивает Брока. Атрей словно бы застывает, когда видит кинжал, пронзивший Брока в грудь: он стоит и ничего не делает, когда к Броку бросаются Синдри и Фрейя; не сопротивляется, когда Один хватает его сзади и прижимает к шее лезвие. Угрозы Кратоса и Фрейра, бросаемые Одину, звучат будто бы издалека. Перед тем как Один исчезает, Кратос в последний момент копьём выбивает маску из его руки.       Атрей не знает, как ему быть, когда Синдри при помощи своей гномьей магии забирает тело Брока, тоже исчезнув. Впервые, даже пережив смерть матери и Фенрира, Атрей действительно не представляет, как поступить. Он уходит с отцом в Мидгард. Когда они находят Синдри в храме Тюра, тот смотрит на него с такой ненавистью, что Атрей отчётливо понимает: за это — за то, что привёл Одина в его дом; за смерть брата — он никогда его не простит. В этом только его вина, и Атрей это осознаёт.       У него нет иного выхода, кроме как последовать за отцом и ступить на путь войны с Одином, который он когда-то искал. За это Атрей презирает себя. Теперь, когда у них есть Гьяллархорн, полученный Кратосом после убийства Хеймдалля, позволяющий открыть башни между всеми мирами — через кои может попасть армия, которую, как они надеются, им удастся собрать, — остаются последние приготовления. Каждый разбредается по мирам в поисках поддержки — Атрей и Кратос отправляются в Муспельхейм, чтобы призвать на помощь Сурта. Огненный мир раскалён, усеян железом и текущей лавой с дымящимися и тлеющими углями.       После всех этих событий у Атрея не было ни сил, ни особого желания размышлять об услышанном в обители норн. Он вспоминает об этом лишь тогда, когда Сурт отказывает им, не желая втягивать в войну Синмару — свою возлюбленную, с которой должен слиться воедино, исходя из очередного пророчества, чтобы наступил Рагнарёк. Ты уже был… влюблён? Атрей не отвечает на адресованный ему вопрос Сурта, бросая взгляд на отца. Глупо отрицать очевидное. Конечно да. Может, ему и впрямь проще в хаосе? Я не пожертвую ею, как и ты — не пожертвуешь им. После слов Сурта, предназначенных отцу, Кратос разворачивается, чтобы уйти, — впервые на памяти Атрея не настаивая на своём. В том числе при помощи силы.       В конечном счёте Сурт всё-таки соглашается, когда находит решение, позволяющее не привлекать к происходящему Синмару. В глубине души Атрея восхищает его стремление защитить возлюбленную — даже ценой существования всех миров. Он бы поступил точно так же ради отца. И, Атрей знает, отец бы ради него совершил то же самое. Он так и не решается поговорить с ним ни о своих снах, ни о поведанном норнами.       — Да-а, братья, по-прежнему не могу поверить, что Один придуривался Тюром, а мы все повелись, — говорит Мимир, когда они приближаются к храму Тюра на озере Девяти, где их должны ждать остальные, перед тем как они все вместе ворвутся в обитель асов. — Подумать только, всё это время он прятал Мунина в чулане, чтобы перемещаться в Асгард и обратно! А ведь он мне больше всех прочих не нравился — эти его чёрные перья и синие крылья… — кривится Мимир.       Атрей не поддерживает беседу, вспоминая Синдри, когда видел того в последний раз: руки и лицо замараны грязью, пыль миров, осевшая на плечах, покрытая копотью и кровью броня. Такого Синдри Атрей никогда не знал, и его сердце болезненно колет. Всё, что ты можешь сделать… это пойти на хер отсюда, так сказал он ему тогда. Его даже на похороны не пригласят, с горечью понимает Атрей. Синдри не допустит, чтобы он там появился. И… Атрей не будет настаивать. Синдри имеет полное право ненавидеть его.       — Как думаете, — Атрей потерянно поднимается за отцом по обледенелой лестнице, — мы правы, что идём войной на Асгард? То есть… Да, Один должен ответить за то, что сделал, но… — Атрей судорожно вздыхает, — правы ли мы, что нападаем первыми? Ведь помимо Одина в Асгарде есть и другие — те, кто ни в чём не повинен. — Слуги, мидгарцы, которых он приютил, Скьёльд, Труд…       — Нет. — Кратос останавливается, обернувшись. Взгляд тяжёлый; в уголках — резкие линии. Говорит: — Мы не правы. — Дождавшись от Атрея слабого кивка, продолжает путь. Впереди они видят валькирий, которых удалось собрать Фрейе. — Иного выбора у нас нет, и ты знаешь об этом, — напоследок произносит Кратос, прежде чем подойти к ней.       — Да… Знаю. — Но проще от этого Атрею не становится.       Фрейя, облачённая в броню и с Мардёллом за спиной — мечом, преподнесённым ей Одином в день их свадьбы, как лидер выделяет ему собственную палатку. Атрею в ней одиноко; неспокойно. И он приходит к отцу. Раньше — до всего произошедшего с ними — Кратос бы никогда не дозволил этого. Даже представить подобное попросту невозможно. Но сейчас он не отказывает, и Атрей укладывается рядом с ним. Усмирить разум не получается. Отец ведёт тихий рассказ о старике, рубившем и разносившем дрова всей деревне, и впервые за очень долгое время Атрей засыпает действительно умиротворённым сном. Кратос осторожно касается его плеча.       А ранним утром они нападают. Рагнарёк наступает.       Позже, уже в Мидгарде, когда Атрей в поисках отца бредёт по руинам рощи Ходдмимира, куда их всех — выживших, во всяком случае, — перенесли через разрыв между мирами Фенрир и Ангрбода, он вспоминает произошедшее лишь отрывками: Мировой Змей Ёрмунганд, сражающийся с Тором и внезапно куда-то исчезнувший; армия объединившихся тёмных и светлых эльфов вместе с валькириями против нападающих отовсюду эйнхериев, виверн и градунгов; Сурт, знаменующий Рагнарёк; Труд и Сиф, перешедшие на их сторону; битва отца и Тора и отказ последнего подчиняться приказам Одина; Один, убивающий Тора за это. Горящее небо и хаос, смерть и разрушения. Синдри… Тогда Атрей как никогда осознал, что отец имел в виду, когда рассказывал, что значит война. Он говорил, войны выигрывают те, кто готов пожертвовать всем ради победы. Атрей оказался не готов.       Им удалось одолеть Одина: Атрей сломал маску, заключив душу Одина в стеклянный шар — такой же, в каких находились души великанов, преподнесённые ему Ангрбодой при их первой встрече. Синдри разбил его — и на это, считает Атрей, у него тоже было полное право.       Ангрбода показывает ему и отцу ещё одно святилище. Они узнают, что Фэй в стремлении их защитить (как знакомо, про себя горько усмехается Атрей) пошла против собственного народа и скрыла часть фрески в храме Йотунхейма, чтобы они выбрали собственный путь. Предсказанное великанами не свершилось.       Атрей решается наконец поговорить с отцом. Я бы неправ, Атрей. Неправ. Открой своё сердце. Так отец сказал ему в Асгарде. И Атрей открывает. Он знает, как нелегко отцу услышать об этом, но Атрей должен отправиться на поиски оставшихся великанов. И это лишь его бремя. Однако дело не только в долге перед своим народом.       — Я был у норн, — признаётся Атрей, когда отец соглашается отпустить его в путь одного. Говорить об этом оказывается крайне тяжело и страшно. Но оттягивать неизбежное он более не станет. — Я… вижу сны. — Он замечает, как замирает отец; как по лицу его пробегает мрачная, обволакивающая тьма. — Такие же, как у тебя.       — Атрей… — Кратос говорит едва слышно; взор, на него направленный, преисполнен сожалением. — Я… — Он протягивает к нему руку, но замирает, не решаясь прикоснуться. Атрей не ошибался: так и правда бывало раньше. Он сам делает шаг к отцу. Сжимает его запястье в поддержке: себя ли, его — неважно.       — Знаю. — Покусав губу в неуверенности, Атрей продолжает: — Я тоже этого не хотел. И мне жаль. Не представляю, что с этим делать. — Он вскидывает взгляд на отца; пытается ободряюще улыбнуться — не получается. — Поэтому я должен уйти. Нам нужно время — обоим. Вдали друг от друга, иначе…       — Мы ступим на гибельный путь, — продолжает за него Кратос. Атрей согласен. Он не позволит своим речам заставить отца пойти на такое из-за него. Только не так. — Я думал, что проклят, — с горечью произносит Кратос. — За то, что когда-то сделал. И… сейчас считаю так же, — надломленно. Нелегко в этом сознаться.       — Не имеет значения, что ты сделал, — Атрей говорит чуть резче, чем хотел. Совсем как отец. — Во всяком случае, для меня, — продолжает мягче. Отняв руку, проводит кончиками пальцев по фреске святилища. — Не хочу ничего знать об этом. — Слышит одобрительную усмешку отца — оценил.       Ныне он не тот, кто лжёт, считая, что поступает так из лучших побуждений. Не тот, кто ни с чем и ни с кем не считается ради достижения собственных целей. Когда они встретятся снова, осознают происходящее с ними сполна, то снова поговорят. Решат, как с этим быть. Им обоим будет очень непросто, но они непременно справятся — в этом Атрей уверен наверняка. Пока же… Локи уйдёт. Атрей… Атрей останется.       — Помни наш уговор. — Кратос решается прикоснуться к Атрею; сжимает на плече пальцы.       — И ты. — Атрей будет в мыслях обращаться к отцу, когда тот не рядом. За советом. И Кратос — так же.       Атрей крепко обнимает его; сильные руки прижимают к себе в ответ. Отец пахнет сталью и… не кровью, нет. Это запах дома, костра, волчьей шерсти и защиты.