crawling back to you

Следующая неделя для Сиченя прошла в метаниях. Между удовлетворением от осознания того, чего он все-таки хочет, и возмущением от предательства сердца. Между вроде как необходимостью что-то решать здесь и сейчас и потребностью отложить решение в самый долгий из возможных ящик. Между настойчивым желанием видеть Ваньина и ощущением неодолимо надвигающейся неловкости от их ближайшего сеанса. Сичень знал, что должен, как минимум, извиниться. Как максимум — предложить какое-то решение, выход, который, если и не удовлетворит их обоих, даст хотя бы почву для дальнейшей дискуссии. Они — и Сичень был виноват в этом лично и персонально — вышли за им же самим очерченные границы «просто секса»… в никуда. Они словно все это время ехали по серпантину, и на очередном повороте, вместо того, чтобы притормозить и плавно повернуть руль на новый виток, Сичень вдавил газ, крутанул баранку, и их хрупкая машина вылетела с обрыва и зависла на фоне закатного морского пейзажа… Лань Сичень сделал это, он был виноват, и он же должен был подвести заново почву под их коллегиальные ноги. Но любые его попытки сесть (лечь, встать) и обдумать свои следующие шаги натыкались словно на кирпичную стену. Это неимоверно раздражало: он не мог решить горящую проблему, потому что его собственное сознание ставило ему блоки, и, пытаясь понять, как эти блоки обойти, он тратил энергию, которая по плану должна была пойти на решение вопроса. Глупое сердце оттаяло и сломало свой ржавый замок. С задачей запихнуть его обратно в клетку Сичень позорно не справился. Сердце рванулось в полной уверенности, что уже на свободе… Но оказалось, что за годы и годы вокруг клетки будто сам собой вырос каменный курган, и как пробиться через его метровые толщи, Сичень понятия не имел… А потому залип в назойливой суперпозиции. С одной стороны, он не хотел отпускать Цзян Чена. Нет, ровно наоборот, он хотел вцепиться в него, обвить щупальцами по-спрутьи, вгрызться зубами и держать одной лишь мощью челюстей. Сиченя тянуло к Ваньину по-страшному, словно бы так же, как к магнитному полюсу тянет стрелку любого компаса на земле — силой настолько глубинной, настолько естественно-природной, что сопротивляться ей было бы бессмысленно, а следовательно, неразумно. Сичень принял это влечение как объективный факт, как аксиому. Перестал сопротивляться, и тут же его утащило. С другой же стороны… Стоило лишь ему мысленно сделать шаг вглубь, отойти от «неизбежно-природного» к «базово-межчеловеческому», все ломалось. Сичень хотел Ваньина, но не знал, как подступиться к тому, чтобы разрешить это самому себе. Его сознание вопило в панике, как могло отбивалось от идеи превратить их милый междусобойчик во что-то осмысленное, и в одну из бессонных ночей Сиченю, в конце концов, пришлось с прискорбием признать, что прямо сейчас к отношениям он не готов. Как бы ему их ни хотелось. И, само собой, следующим вопросом, логически вытекающим из предыдущих умозаключений, был — будет ли Сичень готов хоть когда-нибудь? Он задал его себе, и в голове тут же всплыла фраза, которую он считал похороненной в глубинах пассивной памяти, полупризрачное воспоминание, молнией ударившее его в самую макушку. «Когда встретишь человека, с которым не захочешь расставаться, не пропусти момент. Держись за это ощущение и не отпускай». С Ваньином Сиченю расставаться не хотелось. Может быть, будь у него побольше времени, чтобы все осознать, разложить по полочкам, принять решение и примирить с ним самого себя… Больше времени, чтобы узнать Ваньина ближе, как-то доказать себе, что тот не опасен, не представляет угрозы… Просто чуть больше времени… И даже эта полумера вызывала множество вопросов и внутреннего сопротивления, связанного, по большей части, с тем, что Сичень все еще не знал, чего Цзян Чен хочет. Какие у него планы? Какие желания? Какие намерения? Может, он злится как раз потому, что в раскладе "просто секса" его все устраивало? Им нужно было поговорить, и одна эта необходимость давила Сиченя неприятным грузом, скапливалась в горле, в затылке, между лопаток. Не будь он настолько увлечен, сдался бы этому душащему ощущению, сбежал бы, лишь бы не чувствовать его, не чувствовать, что ошибся, что что-то кому-то должен. Но был Ваньин — камешек в его ботинке, сухая семечка, проросшая из-за случайного дождя после засухи длиной в несколько лет, первый цветочный бутон по весне, и Сичень ненавидел даже мысль о том, чтобы своей нерешительностью и трусостью сделать ему больно. Больнее, чем уже сделал. Потому что Ваньин, сам того не подозревая, в жизнь Сиченя уже вплелся — плотно, тесно и совершенно незаметно. Лань Сичень жил изо дня в день и с завидной регулярностью натыкался на вещи, которые ему о котеночке напоминали: банка с кофе, пластинка Radiohead, которых он теперь слушал на повторе… Да что уж там, любая случайно встреченная кошка вызывала в нем мысль о Цзян Чене и их запутавшейся ситуации. Сичень садился расслабиться с гитарой, а наигрывать неосознанно начинал High and Dry, которая по непонятной причине ассоциировалась у него с Ваньином и которую он всю неделю мурлыкал себе под нос — эту просьбу дать ему шанс, не оставлять его. Помочь ему. И здесь, в кои-то веки, на руку играл тот факт, что они — так или иначе — все еще мастер и клиент. Цзян Ваньин придет к нему на сеанс, никуда не денется, даже несмотря на то, что, как Сичень предполагал, мнется и мечется сейчас точно так же, если не сильнее. Кому охота ходить с недобитой татуировкой? А найти мастера, который возьмется закончить чужую работу и сделает это хорошо — та еще морока. Так Лань Сичень ждал их следующего сеанса. Ждал и боялся, и даже не знал, какое чувство из этих было сильнее. *** В воскресенье Ваньин влетел к нему в кабинет почти на пятнадцать минут раньше срока, хмурый, как тучка, суровый, как генерал проигрывающей армии на поле боя. Взгляд его скользнул по Сиченю презрительно, взволновано, без тени той саркастичной насмешки, которую тот уже привык там подмечать. Дергая хвостом, Цзян Чен раздраженно сбросил на стул сумку и куртку и тут же недрогнувшей рукой начал расстегивать свою рубашку, даже не поздоровавшись, но ничего из вышеперечисленной грубости не смогло удержать волну трепещущего тепла, затопившую Сиченю грудь при одном взгляде на эту недовольную мордочку. А также… Лань Сиченю казалось, или с каждой их новой встречей Ваньин действительно выглядел все сексуальнее?.. Его классические узкие джинсы были на месте, но вместо широкой футболки сверху лоснилась темно-фиолетовая атласная рубаха по фигуре, а на ногах… Сичень аж привстал, стоило его взгляду зацепиться за это. Фиолетовые. Узконосые. Лакированные. Полусапожки. На каблуке. Кожа была отпечатана змеиным принтом, но Лань Сичень не мог найти в себе сил возмутиться, когда все это в совокупности на Ваньине выглядело настолько потрясающе. Настолько горячо. Он плюхнулся обратно на свой стул, подумывая над тем, чтобы открыть окно — в кабинете внезапно стало жарковато. Цзян Чен, тем временем, так же недовольно, как раздевался, забрался на кресло, постукивая по нему хвостом, и замер в напряженном ожидании. Когда с минуту все так же ничего не происходило, он резко развернулся и зыркнул на Сиченя, словно негодуя, что тот не подорвался с места тут же. Мило. Как же это все было мило. — Ну? — спросил Цзян Чен, вздернув брови. — И тебе привет, Ваньин, — Лань Сичень пытался удержать улыбку изо всех сил, но она, непослушная, все равно растянула его губы. — Ты рано пришел. И зря разделся. Я еще не подготовил место… Цзян Чен с секунду смотрел на него непонимающе, удивленно. Затем осознание того, насколько глупа та ситуация, в которую он загнал сам себя, залило его лицо, страх выставить себя еще более глупым выразился в низком рычании, в закатывании глаз. — Ну так готовь резче, — выдавил Ваньин сквозь сжатые зубы, вскакивая с кресла. Он схватил со стула рубаху и дерганно накинул на себя, затем рывком распахнул дверь и скрылся в коридоре, направившись в сторону кухни. Каждый звонкий стук его роскошных каблучков по паркету отдавался у Лань Сиченя в сердце. Он готовил рабочее место и материалы нарочито медленно, надеясь, что Цзян Чен не преминул угоститься кофе самостоятельно. Не для того, чтобы поддразнить его, нет, просто чтобы еще раз прогнать в голове все, что ему так или иначе придется сегодня сказать. Он знал, что должен был это сделать, должен был извиниться и переопределить их отношения, но насколько же ему это делать не хотелось. Так и тянуло сорваться, пустить все на самотек, оставить в области догадок и туманного додумывания. Но это было нечестно по отношению к Ваньину, а потому Лань Сичень был должен. Закончив, он пришел на кухню, где Цзян Чен в наглухо застегнутой рубашке сидел, закинув ногу на ногу, и грел руки о чашку с кофе. «Вот и умница», — подумал Сичень абсолютно автоматически, и даже значения не придал. — Все готово, — сказал он, опираясь плечом о дверной косяк. — Можем идти. Ваньин стрельнул на него в ответ голубыми глазищами. Ух. Затем он встал, плавно и по-кошачьи грациозно скинув верхнюю ногу с нижней, поставил чашку в раковину, стрельнул глазами еще раз, протиснулся в дверь мимо Сиченя, изо всех сил стараясь его не коснуться, и ушел в кабинет первый. Когда Сичень зашел, Ваньин уже сидел на кресле в своей изначальной позиции, уткнув ушастую голову в сложенные руки, чтобы спрятать лицо. Он весь чуть не искрился от напряжения, натянутый, как проволока под куполом цирка, как гитарная струна над звукоснимателями. Лань Сичень ощутил случайное, не до конца осознанное желание потянуться к нему, приласкать, погладить, лишь бы успокоить немного, расслабить хоть чуть-чуть корабельные канаты его тугих мышц. Он помнил, как они ощущаются под кожей, помнил, каково это, когда от тепла и касаний они становятся мягкими, податливыми для формовки, как воск или глина. Лань Сичень хотел коснуться и знал, что на подобные жесты у него нет никаких прав. Поэтому вместо этого он сел за Ваньином, натянул перчатки, взял машинку и начал бить. Какое-то время они работали молча. Варились в заряженной, словно грозовое облако электричеством, тишине — Ваньин почти успешно давил рычащие стоны, Сичень судорожно пытался придумать как начать разговор. Он вырисовывал змеиную чешую на нижней половине ваньиновой спины — кропотливая, однообразная работа, которую можно было делать, не задумываясь, а потому мысли метались у него в голове, кипели броуновским движением, так что не было возможности поймать хоть какую-то из них и начать, наконец, что-то делать. Он так глубоко утоп в этом котле, что вынырнул на поверхность только когда осознал, что Ваньин уже некоторое время что-то ему говорит. — …не стоило на тебя это все вываливать, да и срываться не стоило тоже. Я извиняюсь. Прошу прощения. Вот. Может уже хоть что-нибудь скажешь? Внезапное извинение выбило Сиченя из колеи, шокировало так сильно, что пару секунд он вообще не мог ничего сказать. Ваньин извинялся перед ним, и это было настолько неправильно, настолько выбивалось из распланированного в сиченевой голове сценария, что он просто замер, пока его мозг экстренно перестраивал маршрут. — Это мне нужно перед тобой извиниться, Ваньин, — сказал он, наконец, и даже выключил машинку на время, чтобы Цзян Чен точно услышал все, — я вел себя некорректно и нарушил наши договоренности. Все твои претензии оправданы, и вопросы ты задавал очень верные… Он помолчал, пока Цзян Чен переваривал услышанное, пока дергал ушами и нервно постукивал хвостом по опоре кресла. Потом Ваньин фыркнул, так и не обернувшись: — Ну, предположим. И как успехи? На фронте понимания чего ты хочешь. Ох. Вот и разговор, которого Сичень так боялся, выскочил из-за поворота, бросился под ноги, и убежать от него перестало быть возможным окончательно. — Есть некоторые, — хмыкнул он. — Но прежде чем я похвастаюсь, у меня к тебе встречный вопрос, Ваньин. Чего хочешь ты сам? Воцарилось долгое тревожное молчание, в ходе которого Цзян Чен, по-видимому, обдумывал свой ответ, а Сичень снова включил машинку и начал прорабатывать детали лепестков лотосов у него на пояснице. — Я много чего хочу, Лань Сичень, — проговорил, в конце концов, Ваньин с печальным смешком. — Вот только мои желания имеют крайне неприятную тенденцию не сбываться. Если у тебя есть конкретные предложения, я готов их выслушать. Сичень выключил машинку снова и внутренне подобрался. — Ты нравишься мне, Ваньин. Со стороны подголовника послышался тихий удивленный «ах». Сичень ободряюще сжал ваньинов бок, не задумываясь, и тут же отпустил, словно обжегшись. — Ты нравишься мне, и я хочу тебя во всех возможных смыслах. Вот каковы мои успехи. Я хочу тебя, но пока… пока не могу. Цзян Чен усмехнулся снова — понимающе, но уже гораздо менее грустно. — Тараканы. Это можно понять. И каков, в таком случае, план? — Я хочу, — начал Сичень, осторожно и медленно, — попросить тебя меня подождать. К сожалению, не знаю, насколько долго, но мне нужно это время. Я буду рад, если мы продолжим видеться, продолжим узнавать друг друга и заниматься сексом, но ты имеешь полное право отказаться от любых взаимодействий до момента полной определенности. Я также не претендую на эксклюзивность на время ожидания, но могу обещать ее тебе со своей стороны… Если тебе вообще интересен такой вариант. И если когда я буду готов, ты передумаешь или найдешь кого-то получше, ты будешь абсолютно свободен в своем выборе даже тогда. Ваньин опять затих, и снова Сичень взялся за татуировку, чтобы не терять время зря. Он работал и ждал, чуть ли не физически ощущая, как в голове между кошачьих ушей вертятся шестеренки, просчитывавшие возможные варианты, вероятные проблемы, неочевидные опасности такого их положения. Сичень все понимал. Положение было шатким, неопределенным по времени, сомнительным по сути. Там было о чем подумать, и он не торопил. — То есть, говоря человеческим языком, ты предлагаешь друзей с привилегиями на некоторое ближайшее время, пока не разберешься со своей внутренней хуйней, чтобы начать нормальные отношения. Я правильно услышал? — сказал Цзян Чен в конце концов. Спина его у Сиченя под пальцами была расслаблена, но хвост выдавал волнение, кончик плясал из стороны в сторону под креслом. — Мгм, в целом — да. Еще одна пауза, короткая на этот раз, будто Цзян Чен собирался с силами, чтобы сказать… — Хорошо. Сичень почувствовал, как сердце пропустило удар и тут же затрепыхалось, пытаясь нагнать, восполнить этот досадный промах. — Хорошо?.. — Хорошо. Я согласен. О. О. Облегчение, которое Лань Сичень испытал в тот момент, словно обрушилось на него наоборот. Как будто видео с тем, как огромная снежная глыба заваливает машину, прокрутили задом наперед, и магическим образом сугроб с нее запрыгнул туда, откуда пришел, как будто сняли герметичный колпак, и Сичень впервые за неделю смог вдохнуть, как будто яркость всех предметов вокруг внезапно выкрутили на максимум. У него было время. Ничего не нужно было решать прямо сейчас, пересиливать себя и бороться с собой, торопиться и гнать, потому что Ваньин дал ему время. И, дав ему время, Ваньин все еще оставил ему себя, и благодарность затопила Сиченю грудь, теплая и искрящаяся. — Спасибо, — искренне сказал он, и Ваньин тепло усмехнулся в ответ. После этого какое-то время Сичень просто продолжал работать молча, с наслаждением переживая это облегчение, эту благодарность — удивительно красочную гамму чувств, то ли сияюще новых, то ли забытых так давно и так прочно, что, ощущенные заново, они заиграли, как в первый раз. Радость переполняла его, хотелось шалить, изливать ее как-нибудь. Например, сказать Цзян Чену что-то, что-то приятное и острое, подтверждающее их новый статус, тестирующее их новые границы. Сичень бросил взгляд вниз, туда, где на подставках покоились ваньиновы ножки в изящных ботинках, на каждой из ярко-красных подошв которых костлявая рука показывала неприличный жест, и тут же понял, за что сейчас уцепится. — Ты сегодня выглядишь просто роскошно, — сказал Лань Сичень тихо, почти неслышно, словно открывал секрет. — Особенно твои эти новые ботинки. Тебе очень идет. Ваньин фыркнул насмешливо, дернул ушами. — Спасибо. Усянь разродился подарком, и в кои-то веки это действительно что-то стоящее, а не его обычный хлам. Так что прости, но твой подарок скатился на второе место, причем как по неожиданности, так и по приятности. Сичень охнул нарочито оскорбленно, но тут же рассмеялся, испортив свой театр малой формы. — Что ж, видимо, придется мне стараться лучше… Но я тебя понимаю. Они великолепны. Меня, конечно, смущает змеиный принт, но… На этот раз рассмеялся Цзян Чен, звонко, громко, прекрасно. — Точно, ты же у нас змей-искуситель. Я как-то даже не подумал, что тебя это оскорбит, прости. И кстати о змеях… Я хотел спросить тебя еще когда мы трахались в тот первый раз, но как-то не пришлось к разговору. Но раз уж теперь у меня привилегии… Ваньин фыркнул снова и замолчал, наверное, подбирая слова, пока Сичень заканчивал детализировать стебли лотосов в самом низу его поясницы. Оставалось, по сути, совсем немного: на следующем сеансе забить цветовые акценты по всей поверхности работы и отдельной записью заделать на ягодице хвост. Ох, и как же Сичень ждал, когда они до этого дойдут. Сеанс обещал быть что надо. — Я думал, раз ты змей… — негромко начал Цзян Чен, и Сичень навострил уши. — Раз ты змей, разве не должно у тебя быть два члена? Казалось бы, ничего такого сказано не было. Ничего особенного. Просто симметричный ответ на сиченево собственное поведение — полушутка и тест их новоприобретенных границ в грубовато-прямолинейном фирменном стиле Цзян Чена. Но вопрос ошарашил Лань Сиченя настолько, что он чуть ли не поперхнулся и первые секунд десять просто сидел и пялился Ваньину в спину, вздернув брови и приоткрыв рот. В его голове тем временем крутились полуоформленные обрывки мыслей про любопытство, являющееся частой причиной трагической смерти кошачьих, а также судорожные попытки на ходу решить, насколько безопасно будет открыть Цзян Чену свой, наверное, самый тщательно хранимый секрет. Историческая справка. Искусство полной формы гибридов, эта способность превращаться в магическое животное целиком, не оставляя ничего от человека, мощнейшее оружие и защита, даже в древности было подвластно лишь избранным отпрыскам великих заклинательских домов. В современности же считалось утраченным целиком. Государства строили лаборатории и исследовательские центры, тратили миллионы и миллиарды денег на то, чтобы если не возродить умение, то искусственно вывести людей, способных на такое, универсальных солдат. Стоит ли говорить, что до сих пор все подобные попытки оставались абсолютно безуспешны? Стоит ли упоминать буквальную «гонку вооружений» между странами на этой почве? В клане Лань способность принимать полную форму веками тайно передавалась из поколения в поколение, и даже изрядно измельчав по дороге, все еще служила прочным щитом для семьи. Являть ее чужакам вне критически опасных для жизни ситуаций было запрещено прямым текстом, строго-настрого, а потому то, что Сичень со всей серьезностью теперь рассматривал вариант перевоплотиться в свой секретнейший боевой вид для того лишь, чтобы оригинально поебаться, вызывало у него истеричное внутреннее хихиканье. Все упиралось в доверие в итоге, не так ли? Как и всегда. И причины, по которым Лань Сичень, в конце концов, решил открыться, были следующими: 1. Строго говоря, Ваньин изначально не был чужаком — их братья были замужем друг за другом, а значит, Цзян Чен так или иначе уже был частью семьи; 2. Ваньин и сам наследник одного из великих заклинательских домов. Даже если среди Цзян не осталось никого, кто мог бы принимать полную форму, многовековая солидарность и понятия о чести и достоинстве не должны были позволить ему рассказать об увиденном хоть кому-нибудь; 3. Если Лань Сичень хотел когда-нибудь смочь построить нормальные отношения… что ж, они невозможны без доверия и глубины. И даже если сейчас он не мог позволить себе открыться целиком, открыть хотя бы какую-то часть себя уже ощущалось как шаг туда. А потому, спустя шокированное молчание и напряженные раздумья над, казалось бы, простым вопросом, Лань Сичень сказал: — О, ну… Вообще-то… В некоторых ммм… ситуациях у меня их и есть два. Пару мгновений Цзян Чен молчал, задумчиво подергивая ушами, а потом, осознав намек, резко развернулся в кресле — Сичень едва успел убрать машинку — и уставился на змея огромными шокированно-восхищенными глазами. — Лань Сичень, — выговорил он голосом почти дрожащим. — Это то, о чем я думаю? У тебя… у тебя есть полная форма? Довольный произведенным эффектом, Сичень улыбнулся ему, разыгрывая праведное смущение: — Я бы не сказал, что это прямо-таки полная форма… Скорее… Хмм… Даже не знаю… Ваньин поднял брови, возвращаясь из состояния восторженного котенка обратно в свое привычное настроение саркастичного кота: — Три пятых? Сичень обожал его настроение саркастичного кота. — Да, да, — засмеялся он, — именно. Три пятых. Хочешь взглянуть? Мы почти закончили. Цзян Чен закусил губу — острый кошачий клычок прижал мягкое и пухлое, мгновенно заставил Сиченя желать освободить ее из плена, втянуть в свой собственный рот — а потом кивнул медленно, развернулся обратно спиной. — Хочу. Заканчивай быстрее. Оставшуюся пару-тройку деталей Сичень доделывал, чуть не подпрыгивая на своем стуле от возбуждения. Не сексуального (пока), но возбуждения нетерпения, возбуждения восторга от возможности открыться. Теперь, когда он решился, его так и дергало сделать все вот прямо сейчас, преобразиться, не откладывая, дать Ваньину увидеть себя в самой лучшей форме из возможных. Он в последний раз стер с кожи сукровицу и остатки краски, разнес по всей свежезабитой поверхности прохладный успокаивающий гель. Ваньин вздрогнул у него под руками, дернулся слегка вперед от осторожных прикосновений, и Сичень усмехнулся под нос — наверное, снова возбудился от боли. Эта мысль зажгла в нем что-то, как и обычно, подкормила того хищного зверя, что таился в глубине тела, всегда готовый кинуться вперед, заменить своим животным инстинктом сиченево человеческое сознание, его здравый смысл. И Сичень осознал внезапно, насколько близок к тому, чтобы дать этому зверю волю. Ваньин сделал попытку встать, но Сичень придавил его между лопаток, придержал по-хозяйски и получил в ответ вздох. — Сиди как сидишь. Цзян Чен хмыкнул, повел ушами и дернул хвостом. Проследил краем глаза за тем, как Сичень обошел кресло слева, тут же вскинул к его лицу недоуменный взгляд, мерцающий темно-голубым: — Что, прямо здесь? — Мгм. Дверь закрыта на замок, а тебе все равно минут пятнадцать нужно посидеть под гелем перед мазью, — Сичень прихватил свою мягкую широкую футболку за ворот сзади, стянул с себя и сбросил на стул к ваньиновой куртке и рубахе. Пальцы ловко расстегнули пуговицу и молнию застиранных домашних джинсов. Цзян Чен же все это время внимательно следил за ним с плохо скрываемым, но, тем не менее, очевидным любопытством. И нетерпением. Они сквозили в нем, выражались в том, как Ваньин едва заметно сглатывал, как дергал ушами и хвостом, как сжимал пальцы на подголовнике кресла. Лань Сичень хмыкнул про себя. Многие, многие люди в его жизни смотрели на него, пожирали глазами — восхищенно и завистливо, похотливо и страстно — но никогда еще подобное внимание не было настолько приятным. Мэн Яо внезапной вспышкой появился у Сиченя в голове, пока он выступал из штанов, отпинывая их подальше, и Сичень усмехнулся горько — вот уж чье внимание он так и не сумел получить, как бы ни старался. Жадность, с которой Цзян Чен теперь смотрел на него, в свете этой вспышки Ваньина обесценивала — но она же, одновременно с этим, возносила его на недостижимый пьедестал. Казалось бы, чего стоит внимание, полученное так легко? Не заслуженное в поте лица, не брошенное свысока объедком с барского стола? Многие люди смотрели на Сиченя точно так же, так в чем разница между Ваньином и ими? Не было бы более ценным в таком раскладе внимание Мэн Яо, буде он сподобился его оказать? Лань Сичень жаждал внимания Мэн Яо, но никогда не получал. Все эти люди в его жизни, его многочисленные партнеры, оказывали Сиченю внимание, о котором он не просил и в котором, по сути, не нуждался. Ваньин же... Внимание Ваньина было нужно Сиченю, как пища, как солнечный свет — и тот давал его безвозмездно, открыто и добровольно. Хотел давать в той же мере, в какой Лань Сичень был готов получать, и одной лишь взаимности этой ситуации было достаточно, чтобы довести ее до щелчка, выполнить трюк, выделить Цзян Чена из целой шеренги людей в похожей позиции. Сичень завел оба больших пальца под мягкую резинку трусов и потянул их вниз, с полуулыбкой наблюдая за Ваньином, который снова сглотнул и едва заметно заерзал. Мгновение — и белье полетело к штанам, а Лань Сичень предстал перед Цзян Ченом во всем своем обнаженном великолепии. Дело было и в том, что Сичень знал, что хорош собой. Никогда не стеснялся своего тела, не боялся быть обнаженным, без одежды чувствуя себя так же уверенно и спокойно, как и в ней. Лань Сичень знал, что хорош собой, и все равно внимание Ваньина, жаркое и нетерпеливое, сосредоточенное на его теле, ожидающее его преображения, окатывало его теплом, возбуждало одним только фактом того, что оно всецело направлено на него. И теперь Сичень, сам себя выставивший на обозрение, никак не сумел бы это возбуждение скрыть. Ну и ладно. Тем лучше. Пусть смотрит. Сичень прокрутил плечи и голову, выпрямился и приосанился, глубоко вдохнул и прикрыл ненадолго глаза. Сосредоточился на переходе, постаравшись очистить разум, хотя мысль о Цзян Чене все равно маячила где-то на туманных задворках, почти что вне досягаемости. Сичень просто позволил ей там быть. Секунд через десять легкое покалывание в пальцах рук и ног, стремительно растекавшееся выше по коже, сообщило ему о том, что трансформация началась. Сичень вполне мог представить, что Цзян Чен видит сейчас — проделывал это перед зеркалом достаточное количество раз: как кожа словно идет радужной рябью, покрываясь гибкой, но непробиваемой чешуей целиком, как заостряются черты, удлиняются клыки и отрастают когти, как мышцы наливаются силой, в обычной жизни едва ли применимой. Как надо лбом взбухают две небольшие шишки, вытягиваясь драконьими рожками, как между бедер над членом человеческим отрастает второй. Змеиный — драконий —толстый и изогнутый, розово-фиолетовый, отливающий перламутром, с треугольной головкой и многочисленными бугорками и ребрами — произведение искусства, которое до этого момента видел лишь сам Сичень. В процессе перехода пристально и жадно наблюдавший за ним Ваньин становился все более беспокойным. Сичень поглядывал на него из-под ресниц, каждый раз подмечая, насколько более голодный взгляд скользил по его преображенному телу, но и другие органы чувств не отставали, наперебой предоставляя информацию о том, насколько сильно эта форма Цзян Чена заводит. Обостренный слух улавливал тишайшие стоны и крошечные мурчащие похныкивания, просачивавшиеся сквозь ваньиновы плотно сжатые зубы, поскрипывания кресла, по которому он ерзал, когда возбуждение не давало ему усидеть на месте спокойно. Улучшенный нюх щекотали феромоны кошачьей смазки, которая, по всей видимости, уже насквозь пропитала ваньиновы тесные джинсы. Все это в совокупности, в свою очередь, совершенно магически действовало на Сиченя, а потому, когда он почувствовал, что трансформация завершена, и открыл глаза, был уже полностью возбужден. В двойном размере. Цзян Чен же, мучительно заведенный еще со времени непосредственного нанесения татуировки, представлял из себя и вовсе что-то трагическое. Из позиции, в которой стоял, Лань Сичень видел, что Ваньин по-кошачьи выгибался на кресле, вздернув задницу и призывно задрав хвост к спине. Мило. Он льнул щекой к подушке кресла, все не отрывая взгляда от Сиченя — от конкретного места на его теле, если быть абсолютно точным — и тот не смог удержаться от того, чтобы не поддразнить Ваньина хоть чуть-чуть. — Котеночку нравитссся? — змеино прошипел Сичень. В этой форме контролировать речь было труднее настолько, что не стоило и пытаться. Как и достаточно неловкое желание потелепать языком. — Котеночек может получить их, сссразу оба, есссли захочет. Только попроссси. Взгляд Цзян Чена, измученный и голодный, подернулся страхом. Он медленно перевел его с паха Сиченя на его лицо, а потом снова, так же медленно, обратно на пах. Сглотнул. — С-сразу оба?.. — Ваньин замотал головой, пряча мучительно краснеющее лицо в подушке подголовника. — Они не войдут… даже не д… не думай! Сейчас — точно нет! Такие огромные… Может, во время т-течки летом… но не раньше!.. Цзян Чен бормотал все тише и тише, все более неразборчиво, словно говорил сам с собой, словно вообще не предполагал, что Сичень услышит. Как жаль, что Сичень слышал каждое слово. Он подошел к нему, погладил по голове ласково, успокаивающе, так, как хотел еще до начала сеанса, убрал мокрую от пота челку со лба, почесал за ушком. — Не волнуйссся, малышшш… У меня есссть идея, как трахнуть тебя двумя членами одновременно, хотя внутрь пойдет только один. Тебе понравитссся, я обещщщаю. Ну? Ваньин поднял на Сиченя пылающее лицо и теперь обдумывал предложение, жмуря один глаз и подергивая ушками. Он очевидно сомневался, но его собственное предательски возбужденное тело было против него, и, судя по тому, как единственный открытый глаз то и дело косил к сиченевым членам, вариантов отказаться у Цзян Чена было немного. Он тяжело вздохнул и открыл оба глаза, кивая почти обреченно. — Хорошо, ладно. Домой я в таком состоянии не доеду. Давай. — "Давай"? — Сичень вздернул бровь и красноречиво замолчал, ожидая, пока котеночек сам вспомнит, что должен сделать. Ваньин пару секунд непонимающе смотрел на него, но, в конце концов, громко цокнул языком и закатил глаза. — Боги. Пожалуйста, Лань Сичень. Пожалуйста, трахни меня. — Очень хорошшшо, котеночек, — засмеялся Сичень, чрезвычайно довольный и от этой неохотной просьбы, казалось, возбудившийся только сильнее. — Не вссставай, сссначала нам надо тебя намазать и замотать, чтобы ничего не повредить. Он обошел Цзян Чена сзади и надавил ему на поясницу, усаживая этот соблазнительный зад обратно, затем быстро и аккуратно стер со спины остатки геля и нанес мазь для заживления. — Можешшшь обеими коленками встать туда, где сидишшшь?.. Да, вот так… — Сичень ловко обмотал торс Цзян Чена прозрачной полиэтиленовой пленкой — сойдет на время их… активностей, — а затем внаглую обернул руки вокруг его талии, чтобы расстегнуть джинсы. Ваньин тут же вскинулся, заоборачивался тревожно, забил по бедрам хвостом: — Эй! Ты что… Прямо здесь? — повторил он. На его милой румяной мордашке неверие мешалось с осуждением… и с чем-то еще, с чем-то, что Сичень почти безошибочно прочел как желание, о котором не хочется говорить вслух. Лань Сичень ощущал, что сейчас, наверное, должен был выдать какую-нибудь сексуально-соблазнительную фразочку, горячую причину того, почему ему позарез необходимо трахнуть Цзян Чена именно здесь, тогда как его кровать была буквально лестничным пролетом выше, но в голову не лезло ничего особенно подходящего, а потому он пожал плечом и остановился на правде: — Почему нет? Это кресссло буквально молит о том, чтобы сссовершшшить на нем что-нибудь непотребное. Давно хотел иссспользовать его так. Вот только… — Сичень потянулся вперед, к настороженному кошачьему ушку, понизил голос. Его руки, тем временем, продолжали возиться с пуговицей, медленно расстегивали молнию по бугру стояка. — …котеночку придется быть очень-очень тихим, ммм? У Му Цина в кабинете напротив записсси одна за другой, а ссстены здесссь картонные… Как думаешшшь, сссправишшшься? Неизвестно, что именно оказало на Цзян Чена надлежащий эффект — слова ли Сиченя, тон, которым они были произнесены… его пальцы, обводившие в эти моменты силуэт ваньинова члена в мягких и слегка влажных тисках хлопкового белья, практически ощущавшие рельефные шипчики на головке… или темный подтекст, который сознание Цзян Чена тут же интерпретировало в желание подчиниться. А может крепкая смесь всего этого, приправленная возбуждающе жгучим ощущением того, что их вот-вот спалят. В любом случае, Цзян Чен уронил голову на руки и поверженно заскулил. — Ты можешшшь отказатьссся, — напомнил Сичень на всякий случай. — И у тебя есссть ссстоп-ссслово, чтобы прекратить в процесссе… Ваньин в ответ закусил кончик своего пятнистого хвоста, как ирбис, переходящий реку вброд. Что ж, красноречиво. Сичень завел пальцы под резинку его трусов спереди, потянул, освобождая тут же выпрыгнувший к животу стояк, круглые ягодицы и целое облако пьянящего запаха, затем спустил путаницу белья и джинсов Цзян Чену до колен и отошел на шаг, чтобы полюбоваться. Распластанный по креслу Ваньин выглядел… непристойно. Даже более чем. Даже более непристойно, чем полностью обнаженный Сичень. Сковывавшие его колени остатки одежды и эти совершенно блядские полусапожки в сочетании с выгнутой спиной и задранным хвостом, со смазкой, влажно поблескивавшей между ягодиц, создавали картинку, грязную настолько же сильно, насколько чертовски привлекательную. Лань Сичень мог быть полностью обнажен по тысяче причин. Цзян Ваньин в спущенных штанах, подставляющий высоко вздернутый зад, наводил на мысли лишь об одной. Сичень никогда в жизни не хотел никого так сильно, а потому обратно к креслу подходил медленно, как человек, готовящийся насладиться желанным подарком, который преподнес сам себе. Поэтому со вкусом смял ваньиновы ягодицы в обеих руках, стараясь поменьше цеплять когтями, развел их несколько по-хозяйски. Поэтому долго и с удовольствием смотрел туда, тяжело сглатывая набегающую слюну и изредка обводя большим пальцем сочившуюся смазкой, подрагивавшую под вниманием дырочку входа. Смотрел, видимо, достаточно долго, чтобы Цзян Чен заерзал смущенно, обернулся и, выплюнув обслюнявленный хвост изо рта, зашипел: — На что ты там смотришь сто часов, а? Ты трахать меня собираешься или нет? — Иду-иду, котеночек, — засмеялся Сичень. — Сожми покрепче бедра для меня, мм? Да, вот так. И ни звука, помнишшшь? Не подведи. И снова одного лишь только намека на необходимость постараться и быть хорошим хватило, чтобы вогнать Цзян Чена в покорно-сабмиссивное состояние. Он упал лбом на предплечья, прижал уши и закусил хвост обратно. Лань Сичень уловил его тихий скулеж, тут же оборванный усилием воли, и не смог удержать улыбку. Не смог бы, даже если бы хотел, удержать всплеск собственнического чувства, теплом прокатившегося по груди — Ваньин был его, был с ним, даже если ненадолго. Даже если не вполне по-настоящему. — Тебя рассстянуть? — пальцы Сиченя все еще сжимали ваньиновы ягодицы, большие все еще раскрывали его: то потирали, словно мечтая скользнуть внутрь, самые края входа, то мягко массировали нежное местечко прямо под ним. В прошлый раз Цзян Чен отказался от подготовки, да и с когтями пришлось бы что-то придумать, но спросить было не лишним, к тому же… Это был тест, маленький и быстрый, и Ваньин справился с ним прекрасно, как самый послушный мальчик на свете. Он на мгновение замер, словно раздумывая, а потом быстро замотал головой, после чего подался тазом назад. Его голос зазвучал у Сиченя в голове так отчетливо, будто Цзян Чен напрямую передал ему свои мысли: «Нет, и давай уже скорее». Просто замечательно. — Хорошшший мальчик, — заулыбался Сичень. Он с сожалением выпустил ягодицы из рук и потянулся к полкам, где у него стоял вазелин для татуировок — сгодится для первого проникновения, а там и ваньинова естественная смазка поможет. — Так безумно сссильно нравишшшьсся мне, всссегда так ссстараешшься для меня… Даже со своего места позади кресла Сичень мог наблюдать, как Цзян Чен реагирует на похвалу: как заалело его лицо, которое он тут же постарался спрятать поглубже в предплечья, как его зад снова дернулся назад — заигрывающе, предлагающе. Лань Сичень разнес тонкий слой вазелина по всей длине нижнего, человеческого члена — трение бедер как-никак сильнее, чем внутренних стенок — потом подумал и драконий член целиком смазал тоже. Массивный, рельефный, ребристый… С трудом можно было представить, что он вообще в состоянии куда-то войти. В каком-то — и даже более, чем одном — смысле для Сиченя это был первый раз. Первый раз он показал кому-то свою полную форму, первый раз хотел использовать драконий член по назначению, и уж тем более впервые собирался трахнуть кого-то в два ствола разом. Кто бы мог подумать, что человек с настолько огромным послужным списком перед сексом все еще может волноваться. Все еще может предвкушать. Лань Сичень и не предполагал, что когда-нибудь снова почувствует что-то такое, что когда-либо окажется в такой ситуации (с полной формой и прочим) вообще, и за весь этот спектр ощущений ему стоило поблагодарить того самого гибрида кота, который снова начал нетерпеливо ерзать по креслу прямо перед ним. Сичень придержал его, прижав левой рукой в районе поясницы, а правой направил между ваньиновых ягодиц фигурную головку… и едва не потянулся к телефону, чтобы сфотографировать то, насколько великолепно красиво и при этом пугающе странно это выглядело. Может быть, в другой раз. Зато никто и ничто не могло помешать или запретить ему смотреть. И когда остроконечная головка скользнула внутрь, настойчиво раздвигая нежные края входа, Лань Сичень смотрел так, будто сможет записать эти моменты на роговице для последующего пересмотра, если достаточно постарается. Он входил медленно и смотрел, не отрываясь, как ваньинова дырочка натягивается на каждое ребро, каждый бугор его члена, как она раскрывается послушно, принимая даже такую ширину, даже такую форму. По реакции Цзян Чена было заметно, что о своем решении отказаться от подготовки котеночек уже немного жалеет — он весь напрягся, подняв плечи к прижатым к голове ушам, хватался пальцами за подголовник кресла и мелко дрожал; его закушенный хвост подергивался. Но несмотря на то, что в обычных обстоятельствах — и Сичень знал это как никто — Ваньин уже заливался бы сплошным потоком стонов, ахов и всхлипываний, сейчас он стоически молчал и даже свое тяжелое дыхание словно старался сделать потише. Если быть честным, Сичень скучал по его мяуканью. С другой стороны, подобное абсолютное послушание немало тешило его эго старого, прожженного доминанта, практически полностью компенсируя отсутствие аудиального сопровождения их соития. — Умница, — прошептал Лань Сичень, сам уже слегка задыхаясь от одной лишь этой влажной, жаркой тесноты, обволокшей его по-девственному чувствительный драконий член. То ли и правда из-за первого раза, то ли этот орган сам по себе такой, но ощущения были на порядок острее и… отчетливее? чем обычно. — Я знаю, как тебе непросссто, Ваньин… Я вижу, как ты стараешшшься… Такой хорошшший… Заднюю сторону шеи Цзян Чена снова бросило в краску, бедра дернулись навстречу Сиченю, в этот самый момент пославшему свои вперед, загоняя монстрочлен внутрь до конца… От движения Ваньин резко задрал голову вверх и издал тишайший писк, практически незаметный, но все-таки слышный — лишь на капельку больше звука во вдохе, чем Лань Сичень готов был позволить. — Ммм… Только ссстоило похвалить, да, Ваньин? — Сичень зацокал языком, направляя нижний, человеческий член между плотно прижатых друг к другу мускулистых бедер. — Что мне ссс тобой только делать теперь… Он чуть подался вперед, плотнее вжимаясь пахом в ваниновы ягодицы, и завел обе руки Цзян Чену под грудь, нащупывая твердые от возбуждения бугорки сосков под пленкой. Два его члена, плотно обхваченные и пульсировавшие, требовали немедленного внимания, но уделить его Ваньину было важнее. — На первый раз наказание — восссемь сссекунд, — прошептал он в пятнистое ушко. Пальцы скрутили чувствительные соски прямо через пленку, и Цзян Чен содрогнулся молча. — Есссли я уссслышшшу тебя за этот промежуток времени, мы начнем сссначала, но наказание будет на две сссекунды большшше. Все понятно? Ваньин перед ним закивал часто, напрягся, готовясь к тому, что Сичень для него придумал. Тот же оттянул нежные грудки, замер так и начал отсчет. — Один... два... — Лань Сичень очень интимно чувствовал то, как Цзян Чен реагирует на ощущения. Как он переминается по сидушке кресла коленями, потирая друг о друга и, соответственно, о сиченев член бедра... как сжимается вокруг верхнего члена в себе и тут же расслабляется снова, когда теснота становится невыносимой. — Три... Четыре... Пять... Шесть... В какой-то момент Цзян Чен крупно задрожал, молча царапая подголовник кресла. Он судорожно вдыхал и выдыхал носом, все более рвано с каждой секундой, но, как и было приказано, не издавал ни звука. Самообладание самого Сиченя тем временем тоже держалось на стремительно истончавшихся обрывках умозрительных ниток. Влага и пульсация и жар подталкивали его к движениям, требовали что-то делать сейчас же, а потому к шестому счету Сичень практически неосознанно начал мелко-мелко толкаться внутри — скорее даже просто потираться одной тяжелой головкой у Цзян Чена глубоко в животе, пачкать смазкой второй внутреннюю поверхность бедер. Семь... Восемь. Стоило Сиченю отпустить его соски, прижать их кончиками пальцев, начать массировать успокаивающе, как Ваньин обмяк, чуть ли не растекся по креслу, пытаясь как можно тише восстановить дыхание. Сичень невероятно сильно гордился им. — Котеночек так хорошшшо принял наказание, — мурлыкал он, пока осторожно, едва касаясь, поглаживал обтянутую пленкой спину. — Сссейчас я начну двигаться. Дышшшать можешшшь как получается, но ссследи за голосссом, хорошшшо? Бедра Сиченя тем временем действовали сами по себе, будто у них было свое собственное, отдельное от всего остального тела сознание — Сичень не успел и договорить, а уже толкался в Ваньина, как только мог быстро и оттого достаточно неряшливо. В этих движениях не было ни ритма, ни изящества, ни мастерства, ничего такого, что выдало бы в Сичене человека, который много и умело занимался сексом. Он словно откатился обратно к тому неловкому подростку, который не понимает, как лучше, удобней войти, не видит разницы между «сильнее» и «быстрее», да и не думает об этом, стремясь к единственной цели — получить свое жадное, эгоистичное удовольствие. Сичень уперся одной рукой в подголовник кресла у Цзян Чена над плечом, другой за ягодицу направил удобней к себе его зад и отпустил свое тело делать так, как ему больше всего хотелось. Толстый и ребристый змеиный член, рваными, резкими толчками входивший в податливо растянувшуюся под его размеры дырочку у Ваньина между ягодиц, на каждом движении выжимал из нее очередную порцию густой и пахучей кошачьей смазки. Тягучими каплями она стекала к высоко вздернутым яичкам Цзян Чена по нежному местечку над ними, ползла по внутренней части бедер туда, где между ними как мог двигался второй член. Ваньинова смазка смягчала грубоватое трение кожи о кожу, делала движения гладкими, низводила для них обоих жжение от нестерпимо-неправильного до приятной перчинки, подливавшей масла в огонь их общему возбуждению. Совместному безумию. Его нижнему, человеческому члену же в такой позиции не хватало длины даже на то, чтобы выглядывать с внешней стороны ваньиновых бедер. Он всегда был зажат ими, бился там мелко, головка проскальзывала по мягкости чужой мошонки и — едва-едва — выше по напряженному стволу. Это было нелепо, грязно и прекрасно. Грязно, а потому прекрасно. Лань Сичень перетрахал очень много людей, но никто никогда не отдавался ему с таким искренним желанием, как Цзян Чен, никто не соглашался на его безумные извращенные авантюры так охотно, как Цзян Чен. За его маской из закатанных глаз и поджатых губ сквозило что-то животное, что-то, что Ваньин не умел или не хотел прятать, и Сичень читал это что-то так же легко, как если бы маски не было вообще. И как же это подкупало. "Ты можешь отказаться", — сказал он Цзян Чену, зная, что тот не откажется и за миллиард юаней. Не откажется от Сиченя, от его предложений, и вовсе не потому, что не умеет сказать «нет» — а потому что Сичень давал ему то, что никто другой не смог бы дать, и в обратную это работало так же. Лань Сичень чувствовал себя неопытным подростком, и, как любой неопытный подросток, оказался у края оргазма в уморительно короткие сроки. Двойная стимуляция, девственный драконий член и слишком быстрый темп дали свои плоды, да и Ваньин, его котеночный мальчик, такой податливый, такой послушный, ничуть не помогал. После наказания он не проронил ни звука, только шумно, сдавленно дышал, только выгибался в пояснице сильнее, подставляясь Сиченю, словно умоляя брать себя еще более грубо, еще более быстро. Не то чтобы это было так просто (или вообще осуществимо). Толкаться двумя членами сразу оказалось достаточно сложно — если Сичень как следует трахал Цзян Чена первым, второй, в свою очередь, тоже требовал более глубоких фрикций, которых невозможно было добиться, не выскользнув верхним почти полностью. Идея в вакууме была хороша, но вот ее исполнение в действительности оказалось максимально неловким. И все-таки почему-то именно с Ваньином эта неловкость не отвращала, и Лань Сичень продолжал позориться до конца. Может быть потому, что Цзян Чен вел себя так, будто все в порядке вещей. Сичень знал, что он тоже близок, чувствовал по пульсации стенок вокруг верхнего члена, по дрожи бедер вокруг второго, по тихим всхлипам, в которые превратилось тяжелое дыхание, а потому как мог доводил их обоих. То животное начало в нем, которое Сичень обычно сдерживал многолетней привычкой и строгим дядиным воспитанием, благодаря полной форме в эти пару минут ближе к концу все-таки одержало над ним верх. Все его естество требовало подавлять, предъявлять свою силу, удерживать под собой и трахать зверски дико, неконтролируемо. Он схватил Цзян Чена за пятнистый затылок, вжал его голову в мягкую подушку кресла и сильнее навалился сверху. Его другая рука скользнула ниже, ласкала, прижимая большим пальцем шипчики на головке, кошачий член. Ваньин бился под ним, захлебывался стонами и скулежом, которые все еще пытался сдерживать, такой послушный. Они вылетали из него все равно, выбиваемые движениями Сиченя, порожденные их почти первобытным совокуплением, но тот едва ли смог бы остановиться ради наказания теперь. Лань Сичень отчетливо почувствовал момент перед тем, как Цзян Чен кончил. Он замер и весь как будто сжался — сжался весьма буквально вокруг члена в себе, выдаивая оргазм и из него, но в самую последнюю секунду Сичень успел выпустить из руки ваньинов пульсирующий стояк и, предотвращая осквернение кресла, натянуть на него трусы, все так и болтавшиеся чуть выше колен. Цзян Чен тут же обмяк, растекся совершенно и только слегка подрагивал, пока Сичень дотрахивал его еще пару секунд. Он толкнулся раз, другой, вбиваясь как можно глубже, рыкнул и кончил сам, не только заливая Ваньина изнутри, но и внося свою лепту в липкий кошмар, в который превратились его трусы. Драконий член с влажным хлюпом выскользнул из Цзян Чена, и Сичень рухнул на свой рабочий табурет, пытаясь перевести дыхание. Вид перед ним открывался поистине великолепный — Ваньин так и остался раскрытым после его толщины, и первые перламутровые капли уже сочились по соблазнительно припухшим и покрасневшим краям входа, блестевшим от смазки. Сичень протянул руку, чтобы поймать их на палец, и котеночек дернулся недовольно. — Чшшш, — Лань Сичень погладил его по ягодице успокаивающе. — Ты в порядке? Можешшшь ответить. — Д-да… — Цзян Чен выплюнул хвост изо рта и вывернул голову, чтобы взглянуть на Сиченя. Что тут скажешь, его зареванное, румяное личико отлично дополняло растраханный зад и растертые бедра. Сичень бы это нарисовал. — Ты просто черт, Лань Сичень, понятно? Демон ебли… — Я рад, что тебе понравилосссь, — рассмеялся змей. Цзян Чен, казалось, покраснел еще гуще. Едва держась на дрожащих ногах, он сполз с кресла и, все еще стоя к Сиченю спиной, попытался натянуть белье… — Эй, что ты!.. Лань Сичень!! — котеночек резко обернулся и теперь смотрел на него с возмущенным видом оскорбленной невинности, который ему тоже очень шел. Черт, Сичень уже начинал подумывать о том, что нет такого выражения лица, с которым Цзян Чен не выглядел бы самым милым и эротичным котенком на свете. С чего бы это… Ваньин же продолжал вопить: — Ты что наделал!! Это просто отвратительно! Как я должен в этом ехать домой?! — Хммм, — лениво протянул Сичень с показной задумчивостью, хотя от одной мысли о том, как Цзян Чен едет на метро в трусах, полных их смешанной спермы, оба его члена едва не вскочили на раунд два. — Ты можешь оставить их мне? Я постираю и верну в следующий раз. Пару секунд Ваньин смотрел на него неверяще, раскрыв ротик, словно не мог найти даже слов, чтобы прокомментировать подобное возмутительное предложение, после чего развернулся и вышел из кабинета в том же расхристанном виде, хлопнув дверью и осуждающе поцокивая каблучками. Пока Цзян Чен приводил себя в порядок в ванной, Сичень вернулся обратно в человеческий вид. Обратный процесс всегда занимал меньше времени и не требовал никакой концентрации. Скорее наоборот, стоило перестать сосредотачиваться на том, чтобы поддерживать полную форму, и она рассасывалась без следа. Сичень оделся, прибрал рабочее место и подготовил все необходимое для того, чтобы финально обработать Ваньину татуировку. Он как раз заканчивал нарезать пластырь, которым планировал заклеить пеленку, когда дверь кабинета открылась и Цзян Чен решительно вошел внутрь. Поджав губы и сверкая глазами, он швырнул Сиченю в грудь свои скомканные трусы, которые тот едва успел поймать. А? — Какой же ты гребанный извращенец, богами клянусь, я настолько грязных людей в своей жизни еще не встречал… — бормотал румяный до корней волос Ваньин, пока садился обратно на кресло, подставляя Сиченю спину. И не то чтобы Лань Сичень не был согласен с этим определением… Просто рыбак рыбака, согласно народной мудрости, видит издалека — не кто иной, как котеночек, решил интерпретировать вполне невинное предложение положить свои трусы в корзину с грязным бельем в ванной именно так. Нравилось ли это Лань Сиченю? Он был в восторге. Трофейные трусы до поры до времени отправились в ящик тумбочки, а пока Сичень снимал с Цзян Чена пленку, наносил на татуировку новый слой мази и заклеивал спину пеленкой. Потом котеночек оделся, все так же смущенно и дерганно, словно не мог дождаться момента, когда уже можно будет сбежать от неловкости. — До встречи, — с улыбкой сказал Сичень, когда Ваньин на секунду замер в дверях перед тем, как уйти. Он, казалось, вообще не был в состоянии смотреть Сиченю в глаза. Лишь вспыхнул щеками снова, кивнул коротко и был таков. Сиченево привычное «через месяц» вертелось на языке, но так и не было произнесено. Он изо всех сил надеялся, что с его котеночком они встретятся раньше. Гораздо, гораздо раньше.