crawling back to you

Откровенно говоря, Лань Сичень вообще не собирался идти на эту вечеринку. Первые упоминания о ней он начал замечать чуть ли не несколько месяцев назад — в постах в инстаграме, в завистливых шепотках и восторженных обсуждениях в курилках клубов. Пузырь сплетен дулся по экспоненте, и к текущему моменту буквально всем, о чем говорили в тусовочной среде, были способы на эту вечеринку проникнуть, тоскливые вздохи тех, кому ничего не светило и все более и более неправдоподобные описания удовольствий, которые (предположительно) будут предоставлены гостям. Эта вечеринка была из тех закрытых сборищ «для своих», попасть на которые можно было строго по приглашению. Заполучить приглашение со стороны же было примерно нереально. Вечеринка, слухи о которой начинают ходить за полгода до и ходят еще чуть ли не полгода после события. Утопия, греза, святой Грааль для любого уважающего себя тусовщика. Жизненная цель и абсолютно недостижимая мечта. Как и каждая вечеринка Не Хуайсана. Письмо с секретным адресом и qr-кодом для входа пылилось в глубинах сиченевой электронной почты — Хуайсан стабильно присылал ему приглашения. Сичень никогда не ходил. Он пронзительно чувствовал стоящий за этим посыл. Знал, что таким образом ему дают понять, что никто и ни в чем его не винит, что его все еще ждут, все еще хотят видеть. Одно это полускрытое сообщение выкручивало Сиченю душу настолько, что встретиться с ним вживую, увидеть его в открытую в чужих глазах долгое, очень долгое время было выше его сил. Лань Сичень был благодарен, впрочем, той вывернутой, надрывной благодарностью, которую испытывает нашкодивший ребенок, которого мать ласково прижимает к груди. Он знал, что не заслужил прощение от Не Хуайсана из всех людей, не заслужил даже и то, что Хуайсан упорно показывал, что здесь нечего прощать. Еще одной причиной, по которой Сичень не ходил на эти вечеринки, был тот факт, что Вэй Усянь не пропускал ни одной. Следовательно, Лань Ванцзи не пропускал ни одной. А встречи с братом все эти пять лет Лань Сичень боялся не меньше. Тем более странно было для него в какой-то момент обнаружить себя с открытым на телефоне письмом-приглашением. Странно было вглядываться в иероглифы адреса, странно было с полной серьезностью обдумывать возможность все-таки пойти, но… Лань Сичень до смерти хотел отвлечься. С дня, когда они с Ваньином переспали, прошло уже полторы недели, и все это время тот не вылезал у Сиченя из головы. Любопытство и интерес, начавшиеся с вещей физических, постепенно охватывали все новые и новые области, и вот, ему уже хотелось знать, любит ли Цзян Чен острое или пресное, ванну или душ, читать или слушать. Мысли о нем выпрыгивали у Сиченя перед глазами в случайные моменты совершенно сами собой, тоненький голосок, задающий все эти бесконечные вопросы без ответов, вообще, казалось, перестал затыкаться, и Лань Сичень просто… устал. Ему хотелось внешнего шума, чтобы заглушить внутренний голос, хотелось толпы народа, чтобы перенести внимание с единственного человека, хотелось старых, привычно болящих проблем, чтобы забыть о новых и непонятных, а потому возможность пойти на эту вечеринку и, вероятно, столкнуться с людьми из его прошлой жизни больше не казалась такой уж пугающей. А может быть, даже наоборот. И все равно, на каком-то странном, непрямом уровне все это было связано с Ваньином. Пять лет назад Сичень почувствовал этот страх, это внутреннее сопротивление к тому, чтобы лицом к лицу встретиться с людьми, бывшими свидетелями его падения, его упрямого, упорного движения вниз до самого дна. С людьми, которым его действия принесли страдания и боль, которых он не послушал, которые знали теперь, насколько по-глупому упертым он может быть в ситуациях, очевидных для всех остальных. Изначально это был подленький страх, трусливый, недостойный, страх из самозащиты. Сичень боялся осуждения, боялся, что единственным, чем начнется и чем закончится коммуникация с Хуайсаном, дядей или Ванцзи, будет бесконечно мучительное обсуждение его ошибок. Чуть позже страх трансформировался, отрастил клыки и когти, ловкие щупальца, норовившие опутать Сиченя каждый раз, когда он задумывался об этом. Его новая жизнь, построенная так осторожно, кропотливо и тщательно, была под угрозой, и Сичень охранял ее как только мог. Ему казалось, что встреча с людьми из его прошлого автоматически вернет туда и его самого, что если он хочет быть здесь, туда ему заказан не только путь, но даже и взгляд. Лань Сичень принял этот страх как данность, запер его в особом, иссиня-черном ящичке своего сознания и не заглядывал туда с тех пор. Не проверял, изменилось ли что-нибудь там. Но когда после их с Ваньином второго сеанса Лань Сичень спросил себя: «Чего ты боишься?», когда нашел ответ на свой вопрос… Он осторожно, чтобы не спугнуть, не разбудить ядовитозубое зло, открыл свой черный-черный ящичек и увидел лишь прах. Пустую и хрупкую улиточью раковинку, чье нутро умерло и растворилось одни боги знают сколько времени назад. Прошло пять лет, и его страх истлел, выцвел, как старая фотография на солнцепеке времени, растерял актуальность, затупился забытым в сарае ножом. Сичень продолжал бояться, но по привычке скорее, безосновательно, пустотело. Он попытался представить, как Лань Ванцзи смотрит на него осуждающе, как произносит ужасающее «Я же говорил», и не смог. Попытался вообразить, как Хуайсан поднимает эту тему, чтобы выяснить, кто же все-таки виноват, и не справился. Их общее горе теперь казалось далеким, прожитым, полузабытым. Казалось одной из тех вещей, за упоминание которых у памятливого бедолаги отнимают глаз. От страха осталась одна шелуха, и Лань Сичень с удивлением обнаружил, что переступить через нее будет совсем не сложно. Он знал, что когда будет готов поговорить, его выслушают с радостью. И знал также, что опасность быть брошенным в ситуацию обсуждения насильно, неподготовленным и незащищенным, с течением времени свелась к нулю сама собой, да и в своей новой жизни он закрепился достаточно, чтобы не бояться за ее сохранность. И вот поэтому слегка за полночь в ночь с 4 на 5 ноября он стоял перед зданием по адресу из письма — трехэтажным особняком в классическом китайском стиле, из которого снаружи не раздавалось ни звука. Лань Сичень постучал тяжелым кольцом, свисавшим из пасти бронзовой львиной головы, и в двери открылось прямоугольное окошко. Он протянул телефон с открытым qr-ом, угрюмый охранник считал его и впустил Сиченя внутрь. В маленьком холле не было никого, кроме охранника у двери, надевшего на его запястье золотистый браслет, и девушки за стойкой гардероба, куда Сичень сдал пальто. Широкая лестница убегала на верхние этажи — табличка с надписью «Сады плотских наслаждений (ни в чем себе не отказывайте)» и узорной стрелкой стояла перед ней. Музыка доносилась из-за плотно запахнутых тяжелых бархатных портьер густо-алого цвета, и, вдохнув поглубже, Сичень отвел их рукой и вошел. За портьерами был танцпол. Музыка сразу же оглушила его, обволакивающая, бьющая по вискам. Резонирующая в позвоночнике, проникающая чуть ли не в костный мозг. Очередной из целого сет-листа приглашенных ди-джеев ритмично двигался за пультом, стробоскопы выхватывали части тел танцующих, диско-шар под потолком раскидывал сияющие блики. Лань Сичень пробирался через толпу, стараясь никого не коснуться. До того, как он пришел сюда, ему казалось, что именно этого он и хотел, но… От громкой музыки мутило, люди отвращали, и, слава богам, он знал Не Хуайсана достаточно долгое время, чтобы понимать, что танцпол — это не просто не вся вечеринка. Это всего лишь чистилище, преддверие, первый уровень из множества. Он прошел комнату насквозь, предъявил браслет девушке у двери и скользнул дальше, ища сам не зная кого и чего. Лань Сичень шел через анфиладу комнат, и каждая являла собой свой собственный крошечный мирок и чудеса современной звукоизоляции при этом. Он пробирался там, чувствуя себя чудовищно недоодетым в своих простых джинсах и мягком худи, среди перьев и блесток, тугих топов и мини-юбок, современных ханьфу и кимоно, кожи и сетки, ушей и хвостов, цепочек и каблуков. В одной комнате все было обустроено для того, чтобы вместить сразу несколько отдельных нетрезвых компаний для алкоигр: в углу крутили бутылочку, в другом широкий круг играл в «Правду или Действие», в центре комнаты значительная толпа увлеченно наблюдала весьма неловкий бирпонг. Следующая была обита белой тканью и освещена ультрафиолетовыми лампами, отчего все в ней отбрасывало странные, неестественные тени. Томная музыка прокатывалась низкими басами, пускавшими мурашки по рукам и загривку. Все люди в комнате были разбиты по парам (а кое-где и тройкам) и целовались. Они стояли, сидели, лежали на диванах и прямо на полу, медленно двигались в ритм пробирающим битам. Лиц было не разобрать, но Сичень и не пытался — прошел эту комнату так же быстро, как и все предыдущие. Как и все последующие. Комната-казино, тихая бильярдная и еще более тихая сигарная — с каждой последующей комнаты становились все меньше, все тише, все кулуарнее, но сиченев золотой браслет пропускал его везде. В конце концов, он толкнул еще одну дверь и оказался в просторном и тихом полутемном зале, одна стена которого представляла собой огромное окно в сад. Музыка здесь играла тоже, но ровно настолько громко, чтобы служить фоном, не мешая разговорам. На столах были разложены закуски и расставлены напитки. Людей здесь было совсем немного, но несколько взглядов метнулись на Лань Сиченя, когда он открыл и сразу же закрыл за собой дверь, в том числе и… — Сичень-гэ?.. — Не Хуайсан неверяще хлопал на него своими влажными черными глазами. У Сиченя внутри упало что-то, дернулось, но гораздо слабее, чем он мог ожидать. Хуайсан повернулся к нему, взметнув волны зеленого шелка своего модернизированного ханьфу, веер драматично выпал у него из руки, повиснув на шнурке на запястье. Лампочки короткой гирлянды, обернутой вокруг его рожек, испускали мягкое мерцание вокруг его головы, словно нимб. Не Хуайсан выглядел приятно удивленным, словно случилось что-то, на что он надеялся, но что считал невозможным, и Сичень почувствовал острое желание отвести взгляд и неловко потереть затылок. — Глазам не верю! Ты пришел! — через мгновение Хуайсан уже обнимал его за плечи, сжимая тонкими пальцами ткань толстовки — Сичень вежливо похлопал его ладонями по лопаткам в ответ. — Неужели закончилось твое уединение? — Такое уж и уединение, — отмахнулся Сичень с мягкой маленькой улыбкой. — Но, кажется, да. Наверное, пришло время. Спасибо, что продолжал присылать приглашения, даже если я не приходил. Вечеринка отличная. Ты… замечательно постарался. Столько труда. — Тебе понравилось? — глаза Хуайсана вспыхнули радостно от похвалы, рука привычно раскрыла веер, чтобы скрыть за ним половину лица. — Значит, все не зря. — В приглашении написано, что есть повод?.. — Конечно. На самом деле, целых два. Неужели ты забыл? Во-первых, у твоего зятя неделю назад был день рождения… — Значит, и Ванцзи здесь?.. — не особенно вежливо перебил Сичень, но холод и жар, смешавшиеся в его животе от того, что брат был так близко, невозможно было игнорировать. Хуайсан хихикнул из-за веера. — Да. Последний раз, когда я их видел, они с Вэй Ином направлялись в поцелуйную комнату, так что, скорее всего, встретиться с ними сможешь попозже. А второй повод… — Хуайсан вскинул к глазам запястье с изящными часиками, затем с хлопком сложил веер и направил его в самый дальний угол зала. — Уже двадцать минут как день рождения вон у того хмурого, унылого кота, который просидел сычом в одном и том же кресле весь вечер. Для кого я только старался?! В третий раз за последние пятнадцать минут в животе у Сиченя разорвалось что-то горячее и холодное, искрящееся и поджигающее. Не Хуайсан развернулся, и Сичень на автомате развернулся вместе с ним… — ЦЗЯН ЧЕН! С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ! — прокричал Хуайсан, и несколько мгновений ничего не происходило. Потом из-за спинки отвернутого от входа кресла показались два острых ушка, а затем и искаженное гримасой презрительного недовольства лицо. Ваньинов взгляд скользнул по Сиченю походя и тут же метнулся к нему снова, глаза Цзян Чена комически распахнулись, рот приоткрылся, и в следующую секунду он уже стоял на ногах, уже убегал в ту часть здания, где Сичень еще не был. Хуайсан за спиной удивлялся тому, откуда они с Цзян Ченом могут быть знакомы, но Лань Сичень не слышал. Вся фрустрация, накопленная за две недели, все маленькие вопросы и крошечные мысли, мучившие его все это время, прорвались импульсом, диким, хищным, первобытным инстинктом охотника. Ваньин убегал, и Сичень следовал за ним по пятам. Если бы Цзян Чен был равнодушен, если бы стек обратно в свое кресло без каких бы то ни было эмоций, Лань Сичень не знал бы, что делать. Оставил бы его в покое, слонялся из комнаты в комнату тенью, неприкаянный и одинокий. Лишний на празднике жизни, в котором по большей части не чувствовал ни праздника, ни жизни. Но Ваньин убегал, и это освобождало. Развязывало Лань Сиченю руки, давало право, позволяло ему использовать это как повод, как оправдание. И он гнался. Они бежали — Сичень сильно отставал, ориентировался лишь на инстинкты, на голое, нутряное предчувствие того, куда Ваньин мог свернуть. Из комнаты в комнату, по лестницам и коридорам, да какой же величины этот дом?! Они бежали, и Лань Сичень не знал ни зачем он это делает, ни что будет, если — когда — он Цзян Чена настигнет. Об этом он даже не задумывался. Погоня стала вещью в себе, наполняла его азартом, наполняла восторгом, который перетекал в его венах, пузырящийся, как шампанское. Погоне не нужна была причина и цель, важен был лишь сам факт того, что Цзян Чен — добыча, а Лань Сичень — хищник. Они бежали, и Сичень нагонял его — видел то кончик хвоста, то силуэт. В какой-то момент он ворвался в очередную комнату, и Цзян Чен оказался от него в паре метров, возился с дверью, тревожно оглядываясь. Он заметил Сиченя и ахнул, задергал ручку быстрее, все более нервно. Дверь открылась, и Ваньин вылетел из нее в тот самый момент, как Лань Сичень перемахнул через диван и оказался перед ней тоже. Дальше бежать было некуда: за спиной у Цзян Чена был узкий пролет черной лестницы, слева запертая техническая дверь вела в сад, и больше ничего. Теоретически, Ваньин мог бы начать взбираться по ступенькам, но что Сиченю нравилось больше всего, что тянуло уголки его губ наверх в победоносной улыбке, так это то, что Ваньин и не пытался. Лишь отступил на шаг, упал лопатками на стену, свесив руки вдоль боков. Смотрел на Сиченя так, будто это не он гнал Цзян Чена, как леопард гонит антилопу, а, напротив, сам Ваньин заманивал его в ловушку, в смертельный капкан. Цзян Чен совсем не выглядел запыхавшимся, загнанным или взъерошенным. Он прижимался спиной к стене и тяжело дышал, но во взгляде его подведенных глаз плескался тот же азарт, тот же восторг, что вел и Сиченя, что превращал их погоню в игру, в которой Ваньин мечтал быть пойманным с той же силой, с которой Сичень мечтал его поймать. Наконец-то Сичень мог рассмотреть его как следует. Его целиком: от распущенных до плеч волос, слегка вьющихся, от глубоких глаз, подчеркнутых черным, вниз по шее и ниже, ниже… Потому что черная шелковая рубаха на Цзян Чене, заправленная в тесные кожаные штаны с высокой талией, казалось, вообще не была застегнута, соблазнительно распахивалась на груди, открывая длинный клин кожи, требовавшей прикосновений пальцев, губ, зубов, языка. Дальше вниз, по долгому ряду крохотных пуговок ширинки, по которым сиченев взгляд проскакал, как мальчишка, перепрыгивающий речку по торчащим камням. Еще ниже, по затянутым черной кожей мускулистым бедрам и икрам, вплоть до тяжелых ботинок на платформе. Цзян Чен выглядел, как мечта. Дикий и сексуальный на уровне почти животном, словно черная пантера спрыгнула с ветки и перевоплотилась в это. Он просто стоял, но, казалось, создавал вокруг себя собственное гравитационное поле, и Лань Сичень, попавший в его орбиту, физически не мог сопротивляться. Он подходил к Ваньину медленно. Некуда было торопиться теперь, когда Цзян Чен был настигнут, когда не смог бы уйти, даже если бы захотел. Лань Сичень подходил к нему, и в голове у него не было ни одной мысли. Словно он вообще разучился думать. Все, кроме Ваньина, перестало иметь значение, перестало существовать. Был только Сичень, и Ваньин, и это крошечное, темное, тесное пространство под черной лестницей, и Лань Сичень подходил к нему ближе, и ближе, и ближе, пока его ладони не прижались к деревянным панелям стены по обеим сторонам от ваньиновой головы, пока расстояние между ними не превратилось в погрешность, несущественную величину. Вакуум у Сиченя в голове все никак не рассасывался. Но это было и хорошо, потому что вакуум этот втянул в себя также и все желание отвлечься, всю потребность сбежать от того, чего ему действительно хотелось все эти две недели. Сейчас ему ничего не было нужно, никто не был нужен, кроме Ваньина, а Ваньин был прямо здесь, в ласковой клетке сиченевых рук. Он все еще тяжело, глубоко дышал, и на каждом вдохе его полуобнаженная грудь приподнималась, слегка касаясь груди Сиченя, и тот в ответ, казалось, перестал дышать вообще… Ему хотелось что-то сказать, нужно было что-то сказать, и Лань Сичень тихим и низким — интимным — голосом выдал первое, что пришло в его пустой, звенящий разум: — Почему не сказал, что у тебя день рождения? Последовал момент тишины, которая рассыпалась разбитым стеклом, когда Цзян Чен фыркнул и цокнул языком и закатил глаза, и эта цепочка раздраженных действий абсолютно не должна была вызвать ту волну тепла, которая прокатилась по Сиченю от ключиц до лобка, но вызвала все равно. — Будь так любезен, просвети меня, в какой, по-твоему, конкретный момент я должен был тебе об этом сообщить? М? — голос Ваньина сочился презрительным ядом, насмешливым, издевательским. Сиченю хотелось вылизать этот яд с его губ. Протолкнуть свой язык Цзян Чену в горло так глубоко, чтобы лакать прямо оттуда, откуда яд появляется. Что ж. В целом, вопрос справедливый. Но если Лань Сичень уже вел себя как идиот, с тем же успехом мог просто продолжить. Правая ладонь соскользнула со стены, устроилась уютно у Ваньина на шее, прямо там, где жилка билась под подушечкой указательного пальца. Цзян Чен выдохнул шумно, задрожал ресницами. — А вот если бы сказал, я бы принес подарок, — большой палец обвел упрямую челюсть, словно высеченную резцом, — сладостный путь от округлости сустава под ухом, прямо по твердой, прямой магистрали до пит-стопа подбородка, затем еще одна магистраль, еще один разворот, и обратно. — Теперь-то придется как-то своими силами справляться. Цзян Чен сглотнул. Лань Сичень почувствовал движение горла под ладонью, под пальцами, жадно проследил взглядом скачок кадыка — вверх и вниз. — Будут какие-то конкретные предложения? Ваньин изо всех сил пытался выглядеть невозмутимым, безразличным. Вот только дыхание его, которое давно уже должно было выровняться после бега, продолжало вздымать его грудь, вот только пальцы его сжимались на подоле сиченевой толстовки, вот только глаза смотрели из-под ресниц и хвост нервно дергался туда-сюда вдоль стены. И Лань Сичень его наигранному безразличию не верил ни на гран. — Одно или два, — левая рука нашла свое место у Цзян Чена на талии, скользила от гладкости шелка рубахи до упругости кожи штанов, задевала теплый мех хвоста. Не сдавливала, не принуждала, но намекала. Намекала изо всех сил. И снова пауза протянулась между ними, канатом над пропастью, минной растяжкой. Ваньин обдумывал свои варианты, прикрыв глаза, откинув голову назад к стене, открывая шею, которую рука Лань Сиченя все еще ненавязчиво сдавливала и поглаживала. Ему до ужаса, до зуда в губах хотелось поцеловать там, мгновенно ускорить принятие решения, но он держался. Его дело предложить. Ваньиново дело отказаться. Или согласиться, но только и только если сам того пожелает. В конце концов, веки Цзян Чена дрогнули, глаза распахнулись. — Ладно, — сказал он, отлепился от стены, потянул Лань Сиченя за собой за запястье. — Пошли наверх. Хуайсан приготовил для этого комнаты… — Потому что Хуайсан всегда готовит для этого комнаты, — продолжили они хором и замерли в удивлении. Лань Сичень рассмеялся первым. Цзян Чен фыркнул, пытаясь сдержать улыбку, закатил глаза снова, но как-то… по-доброму в этот раз. — Как же все-таки чертовски странно, что ты знаешь моих друзей, — сказал он, поднимаясь на первую ступеньку, Лань Сичень хмыкнул в ответ, и больше они не сказали ничего. Они молчали, пока поднимались на два пролета, молчали, пока искали свободную комнату из десятка протянувшихся на втором этаже, но в какой-то момент ваньиновы пальцы словно бы сами собой с запястья стекли Сиченю в ладонь. Это был крошечный жест, практически машинальный, Цзян Чен очевидно не вкладывал в него абсолютно ничего, и все же… Что-то заныло у Сиченя в груди, потянуло сладкое нечто, которому он не хотел давать названия, которое отказывался принимать в расчет, которое постарался не замечать. Не то чтобы «не замечать» было хоть сколько-нибудь сложно. Как только они оказались в комнате, как только тяжелая дверь за ними закрылась и ваньиновы пальцы провернули защелку замка, Лань Сичень напал. Его руки были полны Цзян Ченом, его талией, его бедрами, его круглыми ягодицами в каждой из ладоней. Но и Ваньин нападал в ответ, сам целовал его, жадно и отчаянно, со смелостью и уверенностью, которых, Сичень мог поклясться, раньше не было в нем. Там, где до этого было беспрекословное подчинение, теперь развернулась борьба. Битва за превосходство, в которую Лань Сичень бросился добровольно, в кои-то веки совсем не боясь — желая — в конце концов проиграть. Одна рука Цзян Чена намотала на себя длинный хвост сиченевых волос, не отпуская от себя, другая по-хозяйски проникла под толстовку, под футболку, к самой коже, чтобы ласкать и гладить и самую малость царапать когтями. Лань Сичень лизнул его губы, скользнул между них языком. Вон оно что. Теперь все ясно. Ваньинов рот по вкусу был как алкоголь, крепкий и сладкий, пьянящий не распадом химических соединений, но одним лишь фактом того, что Цзян Чен пил что-то, а Сичень теперь пил Цзян Чена. Рука в его волосах, тем временем, становилась все более требовательной, все более жесткой, оттягивала от губ, толкала вниз, к обманчиво-жертвенно подставленной шее. Ошибиться было легко, но Лань Сичень знал, чувствовал, что нет в этом движении покорности, нет в нем и робкой просьбы — то был приказ, требование делать наконец свою чертову работу, и он подчинился с радостью. Ведь награда была так сладка. Прикасаться к Ваньину так, алчно мять его бока и бедра, вылизывать снизу вверх напряженную шею, от ключиц до самого подбородка, было блаженством само по себе, но… И без того плохо справляющийся с необходимостью быть тихим, сейчас Цзян Чен, распаленный алкоголем, не чувствующий границ, не стесненный стыдливостью, просто-напросто пел. Каждое движение вызывало вздох, на каждое прикосновение языка в ответ раздавался стон, а если прикусить, если оттянуть мягкую, упругую кожу, всосать ее между губ, Цзян Чен всхлипывал так, что хотелось делать это еще и еще и еще. Но рука в волосах толкала Сиченя ниже снова, вторая теперь давила в плечо. Ваньин изгибался у поверхности двери, подставлял ему свою грудь в выбившейся из штанов, окончательно распахнувшейся рубашке, а Сичень был не из тех, кто отказывается от роскошного дара, предлагаемого так откровенно, поданного в прелестной обертке. Зубы вцепились в один сосок, оттянули его, пальцы скрутили другой, и ваньиновы распущенные стоны округлились, оформились, вытекли именем: — Си… ааахххххх, Сичень!.. Теперь Цзян Чен дрожал. Лань Сичень чувствовал эту дрожь под губами, под пальцами, впивавшимися в мышцы ваньиновой поясницы, чувствовал ее там, где рука нещадно тянула его за волосы, там, где другая все настойчивей толкала его плечо вниз. Чувствовал он и еще кое-что, что-то натягивавшее черную кожу штанов, что-то, что прижималось к нему всякий раз, как бедра Цзян Чена дергались вперед сами собой. Что-то вставшее так быстро, что Лань Сичень не мог не упиться капелькой гордости за себя. Он знал, куда Ваньин хочет его привести, он в полной мере осознавал, что и сам не прочь оказаться там, между этих порочных бедер. И все же, из чистого озорства Сичень сопротивлялся, опускался медленно, не обращая внимания на капризные руки, продолжавшие толкать и тянуть его вниз. Губы выпустили раскрасневшийся, торчащий сосок, язык обернулся вокруг него еще разок напоследок. Лань Сичень взглянул вверх, туда, где Ваньин тяжело хватал воздух ртом, где смотрел на него широко распахнутыми черными глазами, и самодовольно засосал кожу в центре его груди. Цзян Чен ахнул, забился, но руки Сиченя лишь сжали его крепче, вжимали в дверь, пока он медленно, о, так медленно спускался все ниже, чувствуя, как сокращаются под губами мышцы, оставляя за собой ровную цепочку ярко-красных следов по центру ваньинова живота… чересчур скоро упершуюся в край его блядских черных штанов с высокой талией. Лань Сичень стоял перед ним на коленях теперь, упивался тем, как Ваньин пользуется одолженной ему властью. Неизмеримо правильным ощущалось смотреть на него снизу вверх, обнимать его ладные бедра, прижимаясь ладонями чуть ниже ягодиц, чувствовать, как мускулы ходят под пальцами. Манящая выпуклость была прямо перед сиченевым носом — он обвел ее с нажимом кончиками языка. — Ваньин, — сказал Лань Сичень голосом нарочито низким и томным, — дарю тебе мой язык на сегодня. Хочешь его спереди или сзади? Тень смущения пробежала по лицу Цзян Чена, румяному, пылающему даже в полусумраке комнаты, но — лишь тень. В следующее же мгновение рука в волосах Лань Сиченя сжалась, дернула его голову назад, не позволяя удержаться от рыка. Боги, какое же взрывоопасное, однако, сочетание — Ваньин и алкоголь. — Разве не ты у нас хвалишься интуицией, Лань Сичень? Попробуешь угадать? Честно говоря, к тому моменту Сичень уже был готов вылизать Цзян Чена всего, от кончиков ушей до каждого из острых коготков на пальцах ног. Он был возбужден и сам, от одной только мысли о том, что еще совсем немного, и Ваньин будет у него во рту, на его языке, но почти не замечал возбуждение. Оно словно отошло на второй план, теряло в значимости по сравнению с тем, как рот наполнялся слюной, когда Сичень терся щекой о напряженный бугор в ваньиновых штанах, с тем, как дрожали его руки, когда он тянулся к пуговкам, чтобы освободить из неподатливой кожи его член. Судя по натяжению материала, думал Сичень, Ваньин к этому моменту должен бы уже течь, как спереди, так и сзади притом. Но кожа — не джинса, не трикотаж белья или треников, она хранила все внутри, не промокая насквозь, и в этот самый момент Лань Сичень ее за это ненавидел. Как ненавидел и каждую из чертовых пуговок, крошечных, слишком тугих, не желающих поддаваться его неожиданно и некстати неловким пальцам. Боги, Сичень и не думал, что может что-то так сильно ненавидеть. Вот только он справился с тремя из пяти, едва открыв аккуратную впадинку пупка, а член Цзян Чена все еще был недостижим, все еще натягивал кожу где-то неизмеримо, недоступно ниже. Все это время Ваньин наблюдал за его потугами, даже не думая помогать, лишь кусал губы в полубезуспешных попытках сдержать смех. И только когда Сичень тщетно попытался сдернуть слишком тугие, слишком тесные штаны вниз, не расстегивая две последних пуговицы, Цзян Чен не сдержался, прорвался смехом. — Не смотри на меня так убийственно, Лань Сичень. Не знаю, как ты, а я не всегда одеваюсь так, чтобы всякие проходимцы могли быстро раздеть меня, чтобы трахнуть… Ауч! Ты что, мне штаны прокусил?! — Ты, наверное, хотел сказать «никогда не одеваюсь так, чтобы меня можно было быстро раздеть»? — проговорил Сичень, обводя большим пальцем четыре аккуратных отверстия, которые его тонкие и острые клыки проделали в коже-обидчице. — Даже не думай, что я не замечаю, как ты мои бедра взглядом пожираешь, — смех продолжал искриться в ваньиновых глазах, пока он одной рукой (!) расправлялся с оставшимися двумя пуговицами сам, и снова в груди у Сиченя кольнуло, снова сжало сердце в ладони то странное, навязчивое чувство, которое он игнорировал как только мог. — Любишь пялиться на зад в узких штанах, люби этот зад из них и доставать. Прошу. Цзян Чен театральным жестом обвел распахнутую теперь ширинку своих ужасающих штанов, под которыми не наблюдалось и намека на белье. В целом, учитывая плотность их прилегания, это было весьма логично, вполне обоснованно, но осознание все равно прострелило Сиченя вдоль позвоночника, от затылка до самого копчика, все равно стекло в его собственный стояк и запульсировало там. И самое прискорбное, что даже полностью расстегнутые пуговицы этого шедевра модного искусства не открывали член Цзян Чена сиченевым истосковавшимся рукам. Разрез ширинки заканчивался на сантиметр выше основания, и хотя стягивать штаны Ваньину по ногам теперь было капельку легче, повозиться (особенно с выпутыванием хвоста) все равно пришлось. Цзян Чен хихикал на протяжении всего процесса, но с каждым новым открытым участком смех его словно бы истончался, рассеивался, как туман над озером от дуновения ветерка. Под весельем проглядывало что-то нервозное, тревожное, достигшее своего пика, когда Лань Сичень, сплюнув в ладонь, обернул — наконец-то! — руку вокруг ваньинова влажного, твердого члена. Цзян Чен… волновался? Сичень бросил на него взгляд снизу вверх, пока гладил налившийся стояк, пока разносил по стволу свою слюну и выступившую на шипастой головке смазку. Ваньин не отрываясь смотрел вниз, хмурился и кусал губу. Пальцы его у Сиченя в волосах все еще сжимались, но неуверенно теперь, не зная куда деваться: притянуть ли вперед, оттащить ли назад. Эмоции мешались в его темных от возбуждения глазах, переливались одна в другую, перещелкивались, словно режимы фонарика — трепет и беспокойство, восхищение и страх. Он выглядел так, словно все это для него впервые, словно никто никогда не стоял перед ним на коленях, никто никогда не предлагал ему свой рот. И когда Лань Сичень привычным движением обернул вокруг головки язык и слизнул оттуда свежую полупрозрачную каплю, Цзян Чен ахнул так громко и удивленно, будто движение принесло боль. Так, будто удовольствие было слишком неожиданным, слишком острым. Но ведь это не могло быть правдой?.. Мысли Сиченя метались лихорадочно, пока он двигался от основания ваньинова члена вверх, к головке, оставляя открытые, влажные поцелуи, пока с нажимом скользил раздвоенным языком по выступившим венам, пока ласково двигал рукой шелково-нежную кожу. Впервые?? Цзян Чен над ним, казалось, вот-вот заплачет — прижимал ко рту свободную руку, пеленал в ладонь новорожденные стоны. Он был уязвим, беззащитен, и все нутро Лань Сиченя на это в ответ отозвалось голодом, темным и жарким, собственническим, порочным чувством. О, он сделает Ваньину так хорошо. Если для него это и правда первый раз, Лань Сичень сделает так, чтобы он вспоминал о нем во все последующие. Чтобы кто бы и когда бы ни сосал ему, Лань Сичень вставал бы у него перед глазами, чтобы это воспоминание преследовало Цзян Чена ночами, не давало спать. И теперь, когда у Сиченя была цель, когда никакие лишние мысли не отвлекали его, он мог сосредоточиться, наконец. На вкусе ваньиновой смазки, горьковатой и терпкой. На том, как шершавая головка ощущалась на языке, на небе, на поверхности щеки, когда Сичень плавно втянул ее в рот. На размере его члена, идеальном для того, чтобы заглатывать без труда. На его стонах, все более несдержанных, громких, отчаянных с каждым движением сиченевой головы. Лань Сичень и не помнил, когда в последний раз отдавался чему-либо, кому-либо с таким жаром. Не помнил, отдавался ли так в своей жизни вообще. Он не старался намеренно сделать процесс неряшливым, грязным, но таковым он и был: слюна и смазка мешались у него во рту, стекали по подбородку, из уголков рта, по ваньинову члену по направлению к яйцам. Сичень оборачивал язык вокруг ствола снова и снова, собирал жидкость во рту, только чтобы выпустить ее обратно с развратным хлюпом, когда брал Цзян Чена в горло в очередной раз. Ваньин же над ним становился все более беспокойным с каждой минутой: бедра дергались вперед сами собой, рука в волосах тянула беспорядочно, грубо. Стоны изливались из него надрывно теперь, страдальчески, словно все, что Сичень делал с ним, доставляло ему удовольствие на самой грани, но никогда через, никогда так, как было бы по-настоящему нужно. А может быть, так и было. Может, Цзян Чен с самого начала хотел его сзади, просто стеснялся сказать. Это было вполне в его духе, не стоило дразнить бедного мальчика за это, и все-таки то темное чувство дернуло Сиченя спросить лукаво, выпустив член изо рта: — Тебе не нравится? Ваньин всхлипнул в руку, отвел ее от лица с видимым усилием. — Зачем задавать в-вопрос, на который знаешь ответ? Пользуясь тем, что привлек ваньиново внимание, Лань Сичень показательно заскользил языком по головке. Потерся под уздечкой, чтобы вырвать из Цзян Чена судорожный стон-всхлип. Затем повел по кругу, медленно, не торопясь, от складочки крайней плоти длинной, бесконечно длинной спиралью по гладким бугоркам к отверстию уретры, в которое скользнул одним кончиком языка, другим. Обеими сразу. Мастерское соблазнение, но Ваньин лишь задрожал капельку сильнее — и близко не та реакция, которую Сичень хотел увидеть и услышать. — Может, хочешь меня в каком-нибудь другом месте? Цзян Чен вспыхнул. Отвернулся, смущенный, словно пойманный на чем-то непотребном, и Сичень почувствовал, как грудь заливает расплавленным свинцом какой-то невиданной нежности. Она затопила его, настолько горячая и тяжелая, распирающая, что дразниться расхотелось. Что этот мальчик только делал с ним?.. Как?.. — Повернись, — Лань Сичень потянул Ваньина за бедро, и тот развернулся тут же, благодарно спрятал в двери пылающее лицо. Руки Сиченя сами собой потянулись подсдернуть штаны сильнее вниз по бедрам, затем одна похлопала Цзян Чена легонько по основанию хвоста. Тот хныкнул, сразу же выгнулся в пояснице, выставляя себя на обозрение сиченевым жадным глазам, и если Сичень думал, что вся слюна вытекла из него еще на предыдущем этапе, то открывшийся перед ним вид быстро доказал ему, насколько он не прав. О заднице Цзян Чена можно было петь песни. Посвящать ей стихи. Призывно приподнятый пушистый хвост, чуть ниже — два идеальных упругих полукружья, слегка разошедшихся от позы, скрывающих местечко, откуда смазка стекала вниз по внутренней части бедер, поблескивая в тусклом свете комнаты. И еще чуть ниже, где мягкий мешочек мошонки был вздернут высоко от возбуждения. Просто гребаный шведский стол. — Ты такой красивый, — прошептал Сичень, сжал по ягодице в каждой руке. Он даже не мог решить, с чего начать, куда сперва приложить рот. — Хочу нарисовать тебя. Прямо так, в этой позе. Пастелью или акварелью, чем-то полупрозрачным. Позволишь мне? Ловкий, подвижный язык подхватил каплю смазки с середины бедра, слизал ее начисто с кожи, и ваньинов ответ растворился в стоне, разбился дрожью. Вкусный. Цзян Чен был такой вкусный везде, и если предэякулят горчил, то эта смазка была сладковатой, слегка вяжущей, такой же манящей на вкус, как и ее запах, сводивший Сиченя с ума на сеансах. О, как хотел бы он остаться меж этих бедер навечно. Сичень не осознавал это желание до того самого момента, а, может, в этот самый момент оно только лишь родилось. Но прямо сейчас он хотел остаться, запечатлеться, въесться в ваньинову кожу нестираемой меткой, как те чернила, что он вводил с помощью игл, но глубже. Естественнее. Стать чернилами, стать иглой, вытатуировать на Ваньине себя самого, сохранить себя в нем… Он вдруг внезапно вспомнил о том, что две недели назад оставил на Цзян Чене засос, прямо здесь, на левом бедре… Нет, на правом?.. Не так близко к коленке, но и не выше же к паху?.. Найти его стало жизненно необходимо, и Лань Сичень мял нежную кожу, пытаясь вывернуть ее ближе к свету, пока Ваньин не обернулся раздраженно, нахмуренно. — Эй, ты что там делаешь? Совсем уже что… Ауч!! Ай, аххх, Сичень… Боги… Блядь… Хннн… Вот он. Сошел почти целиком, но все еще был заметен. Сичень вгрызся туда с урчанием, кусал и засасывал, не обращая внимание на то, как Цзян Чен снова вцепился ему в волосы, как пытался оттянуть от себя, как сдался, в конце концов, и начал Сиченя к себе прижимать. Так было хорошо. Так было правильно. Эта чертова правильность была непонятна, дергала Сиченя, царапала что-то в нем. Он старательно запихивал ее поглубже, отталкивал от себя вместе со всем остальным букетом непонятно откуда взявшихся эмоций и чувств, пытался не дать себе отвлекаться. Отвлекаться от бархатной кожи внутренней части ваньинова бедра под губами, которую он целовал, поднимаясь все выше и выше к паху. Отвлекаться от его запахов, от его звуков, от его пальцев в своих волосах, становившихся все более и более требовательными снова. Сичень подул на влажный след своих поцелуев, и Цзян Чен задрожал так сладко у него под руками. Сичень обернул язык вокруг одного из его яиц, затем мягко втянул в рот другое, и вновь ваньинов удивленный вздох заставил его возгордиться. Он развел Цзян Чену ягодицы, припал между ними, жадно лакая смазку оттуда, откуда она появлялась — Ваньин наконец-то стонал как следует — то, что Сичень хотел услышать, музыка для его ушей. И все-таки эти стоны не могли не вернуть Лань Сиченя обратно, к его изначальным мыслям. Цзян Чен говорил, что у него мало опыта, думал Сичень, скользя языком внутрь, в приоткрытое, горячее, влажное. Но неужели настолько?.. Неужели же даже тот его «последний защищенный контакт» четыре года назад не удосужился уделить Цзян Чену хотя бы подобную толику внимания и заботы? Уязвленное чувство справедливости теперь владело им почти с той же силой, что и желание сделать первый раз лучшим разом до этого. Ему хотелось теперь воздать Цзян Чену за все, чего он недополучил, за все, чем другие его обделили, что недодали ему. И, боги, он действительно мог это сделать. Его раздвоенный язык, подвижный и длинный, двигался в Цзян Чене внутрь и наружу, давил на стенки изнутри почти с той же силой, с которой могли бы пальцы. И если направить его немного вниз, если повернуть голову слегка, совсем чуть-чуть… Ваньин вскрикнул так, словно его пытали. Ноги его теперь дрожали так сильно, что буквально подогнулись, и он упал бы, если бы сиченевы сильные руки не поддерживали его под ягодицы, сминая и разводя, чтобы доставать лучше. Сичень лизнул там еще, вжался кончиками языка, затем еще, снова и снова, пока Цзян Чен не начал всхлипывать, пока не оттащил его от себя трясущейся рукой. Сичень, впрочем, и сам был благодарен передышке. Он сел на пятки, тщетно пытаясь вытереть слюну и смазку с подбородка, скользнул в Цзян Чена большим пальцем, чтобы не скучал. Как же великолепно Ваньин выглядел сейчас. Похоже, он прижимался к двери лбом все это время, хватался за нее и царапал, и теперь поглядывал на Сиченя из-под прижатой к дереву свободной руки, тяжело, загнанно дышал. Румянец растекся от его скул до самой шеи, ушки подергивались, прижатые к голове, дорожки слез влажно блестели на щеках. Очаровательный мальчик. Но этот же самый вид его, заласканный, затраханный, почти обиженный, снова тянул за самые темные ниточки сиченевой души, снова вызывал желание дразнить. — Ох, Ваньин. Так стонешь. Неужто никто никогда не вылизывал твою прелестную маленькую дырочку? Или же никто просто не делал это настолько хорошо? Наблюдать за тем, как Цзян Чен вспыхивает, как возмущенно открывает и закрывает рот, пытаясь найти в затянутом вожделением разуме нужные слова для ответа, было наслаждением само по себе. Лань Сичень ухмыльнулся, и тут же настырные пальцы дернули его за волосы, притянули обратно туда, где его язык ждали. — Я не собираюсь отвечать на этот вопрос, Лань Сичень. Займись лучше делом. — Хорошо, хорошо, — Сичень засмеялся, прижался открытым, жарким поцелуем к ваньиновой левой ягодице. — Как прикажете, мой капитан. Предупреди, как будешь готов кончить. Это не заняло много времени. Цзян Чен был давно возбужден и раздразнен, Лань Сичень же горел желанием ублажить его. Он скользнул языком внутрь, к пальцу, все еще потрахивавшему Ваньина легонько — тот заскулил от растяжения, дернул бедрами навстречу проникновению. Всегда так искренне жаждет получить больше. Они работали вместе слаженно, помогали друг другу. Сичень отпустил ваньинову ягодицу, которую все еще отводил, чтобы ущипнуть и оттянуть его сосок, и Цзян Чен тут же перехватил ее сам, раскрылся сильнее навстречу умелым губам, ловкому языку. Выпутал вторую руку из волос Сиченя, чтобы обхватить собственный член. Ваньин практически задыхался теперь, захлебывался влажными стонами, привставал на носочки, чтобы податься ближе. Волны дрожи проходили через все его тело, предсказывали скорый конец — Сичень чувствовал их и в себе, принимал каждой точкой их с Ваньином соприкосновения, громоотводом заземлял бегущий сквозь него ток. И удваивал, утраивал, удесятерял усилия: растягивал Цзян Чена сильнее, засасывал губами подрагивавший чувствительный вход, скручивал сосок или массировал основание хвоста. И, наконец: — Сичень… а-ах, Сичень, сейчас… уже сейчас… Ему хватило времени ровно на то, чтобы развернуть Цзян Чена лицом, втянуть в рот его пульсирующий член, засосать раз, втянув щеки. Ваньин кончал долго, судорожно, согнувшись вперед и вжимая Сиченя в себя. Не то чтобы он был против. Скорее, счастлив попробовать Цзян Чена и так, счастлив не упустить ни капли, ничего не оставить бездушным салфеткам и полу. В конце концов, Ваньин ведь такой вкусный. Вкусный абсолютно везде. После Цзян Чен упаковался обратно в свои кошмарные штаны сам и стек по двери на пол, чтобы отдышаться. Вытер смущенно слезы со щек. Взгляд его какое-то время гулял по Сиченю, растянувшемуся на полу рядом, расфокусированный и туманный из-под полуприкрытых век. Они разглядывали друг друга молча. Потом Цзян Чен заметил что-то. Сичень наблюдал за тем, как капельку шире раскрылись его глаза, как дернулись уши и поджались губы, пока Ваньин собирал внутри достаточно смелости, чтобы кивнуть на бугор у Сиченя в джинсах, откашляться и спросить: — Тебе… гхм… помочь с этим?.. О, как очаровательно охрип его голос от стонов. Сичень улыбнулся ему, покачал головой: — Все в порядке. Не обращай внимание. Это же был твой подарок. Цзян Чен фыркнул с оскорбленным видом человека, чей щедрый жест доброй воли не оценили, но лениво и беззлобно. Слишком умотан и глубоко удовлетворен, чтобы злиться? Мило. Они помолчали еще немного, и снова Ваньин был тем, кто разбил тишину: — У тебя не будет сигареты? В этих штанах, как видишь, карманов нет, а сумка осталась в зале. Лань Сичень поднялся на ноги, слегка неловко поправил все еще напряженный член в джинсах. Протянул Цзян Чену руку. — Одна найдется. Они вышли на крошечный балкон, на котором каким-то чудом помещались два плетеных кресла и круглый столик с пепельницей — Хуайсан действительно предусмотрел абсолютно все. В том числе и посткоитальный перекур. Сичень достал из кармана свой портсигар с двумя скрученными еще дома сигаретами, протянул Цзян Чену вместе с зажигалкой. Наблюдал, как он прикуривает: пальцы с изящными коготками выцепили самокрутку, пламя зажигалки на мгновение осветило его лицо в темноте, клубочек дыма вылетел из губ, и длинная струйка последовала за ним. — Ну что, понравился подарок? — Ваньин вернул портсигар, Сичень прикурил сам, не задумываясь. Вопрос был чистой провокацией, намеренной и целенаправленной, вброшенной исключительно с целью полюбоваться еще немного театром ваньиновых эмоций, и теперь Сичень вглядывался в его лицо с жадностью. Цзян Чен глянул на него краем глаза, усмехнулся, поднес сигарету к губам. — Мгм, — кивнул он и затянулся, выдохнул сладко-горький дым. — Ничего лучше мне уж точно не подарят. Мысль о том, что он лезет куда не следует, еще только родилась, а Сиченя уже несло дальше, речевой аппарат выдавал следующий вопрос: — Как так? — Нуууу, — Цзян Чен демонстративно перевернул свободную левую руку ладонью вверх и начал загибать пальцы, — Хуайсан считает, что вечеринка — подарок сам по себе. Вэй Ин, возможно, вспомнит, что у меня день рождения, когда проспится, но вероятность этого события — процентов примерно тридцать. Остается сестра, которая по какой-то уму непостижимой причине уверена в том, что я не могу ни одеваться, ни вести свой быт самостоятельно, поэтому пришлет мне либо какой-нибудь кашемировый свитер, либо набор посуды. Видишь? Ты вполне неплохо постарался. Сигарета медленно тлела у Сиченя в пальцах, полузабытая — он глотнул дыма, чтобы не потухла. Он никак не мог остановить свой чертов язык без костей, спрашивал и тут же морщился внутренне от собственной бестактности, собственного позорного любопытства. Все, что хоть как-то касалось Ваньина, было ему почему-то интересно, и Сичень впитывал скудный ручеек отрывистой, случайной информации так же неутолимо, как земля после месячной засухи впитывает дождь. И раз уж Цзян Чен, выпивши, становится разговорчивее… — А родители? — Умерли пятнадцать лет назад. — Ну вот. Долюбопытствовался. Сичень чувствовал, как рука сама собой тянется, чтобы упереться в лоб, Цзян Чен же, казалось, вообще не придал значения тому, что только что сказал. Он затянулся сигаретой, нахмурился, уставился на нее неодобрительно. — Дай зажигалку, пожалуйста. Забил слишком плотно, гаснет… ага. Щелчок, еще щелчок, и снова пламя вырезало из бумаги ночи его точеные черты на секунду. — Да и были бы живы, ситуацию это бы не улучшило. Даже наоборот. — Цзян Чен замолчал. Поджал губы. — Не понимаю, зачем я тебе вообще это все рассказываю. Лань Сичень вскинулся тут же. Заинтриговать и бросить, что за манеры! — Мне интересно послушать. Цзян Чен повернул голову к Сиченю на три четверти, вздернул бровь, кинул насмешливый взгляд. — Ага. Конечно. Верю. В груди у Сиченя что-то лопнуло с треском, растеклось жидким теплом. Какого ж черта… — Правда. — Как скажешь, — Ваньин затянулся сигаретой, стряхнул в пепельницу остатки истлевшей бумаги и табака. — Ты сам напросился. Видишь ли, дело в том, что когда мне было пять, мой отец приволок откуда-то Вэй Ина, и тот мгновенно стал его любимчиком. Наши дни рождения недалеко один от другого, к сожалению. И каждый год 31 октября устраивалась огромная детская вечеринка, стараниями моей матери вроде как посвященная нам обоим, но разница ощущалась, уж поверь мне. И, само собой, когда через четыре дня наступал мой день рождения, никто уже особенно и не рыпался. Отец в очередной раз забывал о дате, прибегала разъяренная мать, всегда обиженная за меня больше, чем я сам за себя, и устраивала скандал. Каждый гребаный год одно и то же. Ваньин теперь смотрел прямо перед собой, словно устремляя взгляд в прошлое, в воспоминания, которые разворачивались перед его внутренним взором, как старая видеозапись. — Поэтому день рождения у меня ассоциируется только и исключительно с криками, ссорами, завистью и одиночеством. И с тех пор как-то ничего особенно не поменялось. Думаешь, я хотел эту вечеринку? — Думаю, нет. — Вот именно. Вэй Ин с Хуайсаном устроили ее сами для себя и притащили меня тоже, сделав вид, будто я имею к этому «празднованию» какое-то отношение. Ненавижу свои дни рождения. — Цзян Чен злобно вдавил сигарету в тяжелое стекло пепельницы. Замолчал снова, будто спохватился, наконец, о том, сколько и кому наговорил. Обхватил себя руками. — Я замерз. Он встал неловко, протиснулся между сиченевым креслом и балконной решеткой к двери в комнату. Сичень потянулся к нему было, но Цзян Чен речной рыбкой выскользнул из его хватких рук. Их погоня закончилась. Дарение закончилось. Даже момент откровений подошел к концу, и теперь Ваньин словно не мог вынести перспективы остаться с Сиченем хоть на минуту дольше. Он убегал — снова — но не было в этом побеге приглашения присоединиться. Только желание остаться, наконец, одному. И все равно Ваньин остановился в двери. — Спасибо за подарок, Лань Сичень. И за сигарету. И за то, что выслушал поток полубессмысленного нытья от обиженного жизнью придурка. Увидимся. Цзян Чен скрылся в комнате, а Сичень чувствовал себя так, будто он унес и половину его сердца с собой. «Увидимся». Он стек по креслу, откинул голову к стене и попытался переварить то, что только что услышал. Что только что случилось. Его первичным рефлексом было то, что психолог тогда называла «синдромом спасателя» — острое желание, практически необходимость устроить Ваньину лучший день рождения в его жизни. Воплотить все, о чем он мечтал с детства. Сичень напомнил себе, как учили, что делать это он не обязан, если не хочет искренне, что никто на самом деле от него этого не ждет, что в словах Цзян Чена не было намека. Это помогло самую малость, но не настолько значительно, как хотелось бы, потому что… Потому что — и Сичень осознавал это с чем-то похожим на ужас — ему действительно искренне хотелось сделать что-то для Ваньина. И осознание это было той самой соломинкой, которая, упав, сломала спину верблюду, навьюченному всеми непонятными эмоциями, которые Сичень испытал за сегодня. Все они складывались и сливались, формировали одно-единственное чувство, становясь его гранями, его сторонами. Чувство это было сродни тоске, похоже на то, как когда хочешь чего-то, но и сам не знаешь, чего, и внезапная невозможность понять, чего ему все-таки хочется, застала Сиченя врасплох, раздражала до глубины души. Он почувствовал, что склизкий холод поздней осени добрался и до него, закинул в пепельницу давно потухшую сигарету, встал и ушел в тепло. Немного поплутав в коридорах, Лань Сичень вернулся в залу с окном. Людей там почти не осталось — кресло, в котором сидел Ваньин, пустовало, не было видно ни Хуайсана, ни Вэй Усяня с Ванцзи. Он ощущал себя теперь так же потерянно, как и в начале вечера, не понимая ни чем ему заняться, ни что он тут вообще забыл. Время уже перевалило за три, надо было ехать домой, и Сичень решил начать выбираться отсюда. Может, по пути наткнется на Ванцзи, чтобы поздороваться, или на Хуайсана, чтобы попрощаться. Сичень шел из комнаты в комнату снова, повторяя тот свой путь наоборот. Взгляд его скользил по лицам людей, искал — Сичень уверял себя, что брата, что друга, но на самом деле… На самом деле ему хотелось еще хоть раз, одним глазком, напоследок увидеть Ваньина, и Лань Сичень отказывался называть разочарованием чувство, поджимавшее его губы, когда он снова не находил никого. Еще одна дверь, и танцпол распростерся перед ним, шумный и тесный, темный и потный. Музыка грохотала вокруг, и Сичень заранее настроился на то, чтобы начать пробираться к выходу в противоположном конце зала. Идти вдоль стенки казалось наиболее разумным решением, несмотря на то, что приходилось то и дело переступать через сидящих и обходить целующихся. Лань Сичень был примерно на середине пути, когда свет, льющийся из стробоскопов, из пульсирующе-красного стал мерцающе-фиолетовым, музыка превратилась во что-то тягучее, чувственное и пылкое, прокатывавшееся басами, а Сичень внезапно увидел Ваньина. Он стоял прямо здесь, на расстоянии вытянутой руки, и таившееся в Сичене ожидание на мгновение вспыхнуло жаром в его животе. Люди вокруг них разбивались на пары, покачивались плавно, прижимаясь друг к другу, и Лань Сичень точно знал, что должен был сделать, поддался мгновенному импульсу, не задумываясь. Он шагнул и оказался перед Цзян Ченом, который выглядел гораздо более пьяным, чем каких-то полчаса назад. Лань Сичень протянул ему руку ладонью вверх. Их взгляды встретились, и Ваньин тут же отвел свой, дернул ушами, сглотнул тяжело. — Окажешь мне честь? — спросил Лань Сичень. Внутренняя борьба снова отразилась у Цзян Чена на лице — обычная реакция на любое сиченево предложение. — Я не танцую. Мгновенное отрицание. К счастью, Сичень уже знал, как бороться с этим — всего лишь предложить еще разок. — Ваньин, — сказал он, и Цзян Чен сглотнул снова, еще более нервно. — Пойдем. Взгляд метнулся к лицу Сиченя, недоверчивый, словно его предложение могло оказаться всего лишь злобной шуткой, изощренным издевательством. И тут же Ваньин закатил глаза. Вздохнул. Осторожно, словно в капкан, вложил свою когтистую лапку в сиченеву ждущую ладонь. Лань Сичень притянул его к себе — руки сомкнулись вокруг точеной талии, нос словно сам собой зарылся в мягкие волосы у виска. Да. Да. Вот так. Они танцевали, но вместо того, чтобы расслабиться в его руках, прильнуть к нему, Цзян Чен с каждой минутой становился все более напряженным. Как кошка, которую насильно держат на руках, а она готовится вывернуться и спрыгнуть. Ладони его прижимались Сиченю к груди, когти слегка впивались, с легкостью проходя через два слоя ткани. Он весь был — закручивающаяся пружина, готовая рвануть, и никакие ласковые поглаживания по пояснице не помогали. Скорее, наоборот. Цзян Чен сжимался все сильнее, подрагивал подозрительно, хвост его раздраженно бил по бедрам, пока в какой-то момент… — Зачем ты делаешь это со мной, Лань Сичень? — Цзян Чен с силой уперся ему в грудь и оттолкнул, сразу же отошел на шаг. — Что тебе от этого? Я для тебя какая-то шутка? Игрушка? В его глазах стояли злые слезы, голос выходил из горла сдавленным, тусклым. Парочки вокруг них оборачивались с любопытством, но Ваньин не замечал никого, смотрел только на Сиченя, который в этот момент просто шокированно замер, пытаясь найти слова. Хоть какие-нибудь. — То ты говоришь, что это «просто секс», то вдруг интересующийся и нежный и никак не можешь от меня отъебаться. Я не понимаю, что тебе нужно? Ты сам-то понимаешь? Я — не понимаю, и, черт возьми, мне не нравится не понимать. Цзян Чена теперь колотило заметно, видимо. Он судорожно хватал воздух ртом, сжимал руки в кулаки, и по какой-то причине все, о чем Сичень мог думать, были его когти, наверняка впивавшиеся в ладони. — Ваньин… — он должен был что-то сказать, как-то оправдаться, хотя бы успокоить, но стоило ему начать, Цзян Чен оборвал его взмахом руки. Вдохнул глубоко. Выдохнул медленно. — Ладно. Я пьян. Я сейчас расплачусь. Я правда ненавижу свои чертовы дни рождения. — Он на секунду замолчал, словно хотел сказать что-то еще, но передумал на ходу. — Я поехал домой. Цзян Чен развернулся и быстрым шагом пошел к выходу из зала, достаточно ловко для человека в его состоянии лавируя между танцующими. Сичень бросился следом, поймал его у гардероба в тот самый момент, когда девушка подавала Цзян Чену куртку. Тут же начал шарить по карманам в поисках номерка, чтобы забрать свое пальто — да куда же он мог… — Ваньин, подожди меня, я тебя провожу. Но Цзян Чен уже открывал дверь, впуская в прихожую вихрь холодного воздуха, уже выскальзывал из нее, кинув на Сиченя последний взгляд, разочарованный и усталый. — Не трать на меня свою галантность, Лань Сичень. Прибереги для того, кто ее оценит. Дверь закрылась за ним с глухим стуком, а Сичень так и остался стоять перед гардеробом в нелепой позе — толстовка задрана, рука в переднем кармане джинсов в поисках номерка. Осознание в который раз за вечер навалилось на него, снежным комом на этот раз, холодным и отрезвляющим. Ваньин был прав. Лань Сичень запутался, поддался влечению слепо, не разобравшись, что ему нужно, не узнав даже, чего Цзян Чен хочет, и ранил его в процессе. Черт. Он все продолжал стоять там, в прихожей, погруженный в мысли и сожаления. Люди вокруг него входили и выходили, смеялись и разговаривали, но были лишь фоном. Сичень очнулся только тогда, когда голос, знакомый до боли, позвал его, выдернул неожиданностью из пространства его головы. — Сюн-чжань?.. Лань Сичень медленно развернулся. Эта ночь решила добить его, не иначе. Лань Ванцзи стоял там, и, видят боги, Сичень хотел бы быть в более здравом состоянии рассудка, чтобы переварить эту встречу. Случайный наблюдатель не заметил бы на лице его младшего брата ни единой эмоции, но для Сиченя он всю жизнь был открытой книгой: Сичень видел, как удивление чуть расслабило мышцы его обычно крепко сжатой челюсти, как радость приподняла уголки глаз. Он улыбнулся в ответ, надеясь только, что вышло не слишком вымученно. — Ванцзи. С плеча брата стекало что-то растрепанное и бесформенное, что Лань Ванцзи без видимого труда поддерживал под ягодицы, обтянутые штанами из половин разного цвета — левая штанина красная, правая — черная. Бесформенное подняло голову с торчащими из волос во все стороны вороньими перьями и оказалось сонным, пьяным Вэй Усянем. — Лань-эр-гэгэ? Мы уже пришли?? — Пока нет, Вэй Ин. Сюн-чжань здесь. — Ванцзи перенес весь вес своего мужа на одну руку, чтобы исполненным нежности движением убрать волосы с его лица и уложить тяжелую голову обратно себе на плечо. — Сичень-гэ?? Правда?? Передай ему от меня привет! — Мг. Спи. Я разбужу, как придем. — Обязательно разбуди! Ты обещал! Я с тобой на сегодня еще не закончил, — Вэй Усянь залился хихиканьем, уткнулся Ванцзи в шею, повозился немного и затих. — Мг. Сичень наблюдал за тем, как его брат натянул задравшуюся блузу обратно на оголившуюся поясницу Вэй Ина, как снова распределил его вес по обеим рукам. Как с нескрываемой любовью поцеловал его в путаницу волос и перьев. То чувство, которое Сичень осознал на балконе, та светлая, тянущая тоска снова проснулась в нем, подсасывала под ложечкой, требовала чего-то. Сичень чувствовал, что еще немного, и он разгадает ее, раскусит, как скорлупу орешка, и увидит внутри… — Сюн-чжань, — брат снова звал его. — Как… как ты? — Все в порядке, Ванцзи. Я… правда в порядке. Просто устал. Как вы? Как дядя? Мышцы на челюсти Лань Ванцзи дернулись, губы слегка поджались. Грусть. Скорбь. — Скучает. Стыд заворочался тяжелым камнем у Сиченя в животе. Мысль мгновенно всплыла в его голове — «Я тоже» — и скрывать ее у него не было ни желания, ни сил. — Я тоже. По вам обоим. Не уверен, что смогу пока встретиться с ним, но… Напиши мне, как будешь свободен, ладно? В любой день. Пообедаем вместе, как раньше? — Мг, — Ванцзи кивнул уверенно, твердо. — Я напишу брату. Спокойной ночи, сюн-чжань. — Спокойной ночи и вам, Ванцзи. Лань Ванцзи уходил, унося своего мужа вверх по лестнице, и пока Лань Сичень смотрел в его удалявшуюся спину, он понял, наконец. Он хотел это. Заботу без просьбы, ласковые прозвища и обыденные касания, шутки на двоих и откровенное проявление чувств. Чувства сами по себе. Липкие и вязкие человеческие чувства, от которых он пять лет убегал, которые теперь настигли его и поглотили без приглашения, без разрешения, без причины. Картинка нарисовалась у него за лобной костью сама собой, и на этой картинке он, Лань Сичень, держал на руках Цзян Ваньина. О, нет.