Семена безумия

      1920-е годы, Париж       Порко искрится, как чарльстон. Его движения всегда резкие и размашистые, а волосы отливают золотом, как брызги белого брюта. У него холодные руки, грубый голос и наглая ухмылка, будто приклеенная к красивому лицу. У Марселя когда-то была такая же. Теперь вместо лица у него застывшая маска, гладкая и неподвижная. Его кости пропитались войной, его хребет — словно намеченная пунктиром линия на карте, где каждый хрустящий позвонок — это форт, который они потеряли. У Марселя в глазах — усталость и тоска. У Порко — насмешка, бессмысленная злость и мальчишеская невинность. Порко не видел войны.       На двоих у них — фамилия да однокомнатная квартирка в старом доме на улице Буасонад, недалеко от кладбища Монпарнас. Две узкие кровати со старыми сплющенными подушками ютятся по углам, то и дело враждебно зыркая друг на друга. Марсель из дома почти не выходит. У него нет ноги, зато есть коньяк, который течет по его жилам, как пламя огнемета. Еще у него есть листья полыни, которые он вымачивает в анисовой водке. Иногда для аромата он добавляет веточку петрушки, и тогда Порко смеется над ним. Настоящего безумия в бутылке не получается, но безумие и так преследует Марселя уже много лет. Оно в его голове, в его отражении в мутных витринах. Оно в его квартире, злобно спит на ощетинившейся кровати в противоположном углу.       Днем Порко работает официантом в Кафе дю Дом — взяли его не иначе как за кошачью ловкость и смазливое личико. Иногда Марсель находит на его накрахмаленной форменной манишке следы алой помады. Они расцветают у Порко на шее и груди, как маки, как пятна свежей крови. Марселю от них плохо, его тошнит, и он умоляет Порко поскорее их застирать. Тот только ухмыляется, и его рот похож на хищно оскаленные пасти орхидей. У Марселя нет ноги, а костыль слишком далеко, поэтому он не может просто встать и уйти, когда Порко неторопливо раздевается перед ним, словно издевательски демонстрируя белые плечи, узкие бедра и натянутые струны сухожилий.       Впрочем, Порко редко возвращается вовремя. Гости, зашедшие на чашку кофе перед бессонной ночью, часто зовут его продолжить вечер с ними — и Порко идет, одурманенный и загипнотизированный. Его везут на другой берег, на Монмартр, где до утра беззаботно гремит джаз и плещется в бокалах шампанское, где накокаиненные женщины в коротких платьях часами дергаются в дьявольской пляске, высоко задирая худые ноги. В сверкающем мире стекляруса, перламутра и перьев, где живет Порко, неустанно играют на саксофонах и трубах, раздувая щеки, улыбчивые чернокожие музыканты. Там пьют, танцуют и веселятся люди, которые, как и Порко, не знают войны. У Марселя нет ноги, поэтому ему остается только ждать, как он днями, неделями, месяцами ждал в смрадном, сыром окопе, жуя табак и ходя под себя. Пусть между двумя этими мирами пропасть, жизнь в них одинаково бессмысленна.       Потягивая по ночам коньяк, Марсель ждет с терпением тигра в засаде, изредка поглядывает на часы и задается вопросом, что сейчас делает брат. С кем танцует, стянув пиджак? Кто оплачивает его выпивку? Кто целует его на темной лестнице, провонявшей парфюмом и блевотиной? Марсель представляет, как какая-нибудь женщина с короткими волосами и кровавым ртом оставляет на шее Порко следы, словно от осколочных ранений, и тянется тонкими пальцами к его члену. Как какой-нибудь мужчина с недоброй усмешкой стягивает с его плеч подтяжки, грубо сжимает его задницу и разворачивает к стене лицом. Марсель убил бы обоих. Он убил бы каждого, кто хоть пальцем прикоснулся к Порко, но ему каждый день снятся минные заграждения, стрекот пулеметов и бесконечная, проклятая, ненавистная колючка. Марсель убил бы всех, кто позволил себе просто даже посмотреть на его брата — если бы не устал убивать.       Марсель ненавидит, когда Порко приводит кого-то домой, но втайне этого ждет. Презрение к самому себе оседает на языке едкой полынной горечью. Обычно он слышит их еще на лестнице. Порко, пьяный и смеющийся, вваливается в квартиру в чужих объятьях. Прямо посреди комнаты начинает стягивать с себя одежду — на этот раз будто бы не для Марселя, но на самом деле для него, всегда только для него. Ухмыляется и подмигивает тому, другому, застывшему в дверном проеме.       — Не обращай внимания. Это мой сосед, он контуженный.       Не обращать внимания на Марселя — без ноги и с неподвижным лицом — трудно, но только не тогда, когда Порко, блестящий от пота, валится в свою провонявшую постель. В тусклом свете единственной лампы его склеенные и напомаженные волосы отливают золотом, кожа вульгарно лоснится, белые зубы влажно поблескивают. Марсель стучит костылем, уходит к своей кровати и ложится под одеяло. Теперь его легко не заметить: он будто неотъемлемая часть этой комнаты, бессмысленное, но сентиментальное воспоминание, от которого так просто не избавиться, он будто почти даже не человек. Совокупляющиеся звери не замечают ничего вокруг. Вот и Порко его как будто не замечает.       Марсель молчит и смотрит, не отрываясь, как очередная ночь утекает сквозь пальцы, словно гной из незаживающей раны. Он не запоминает лица мужчин, все они сливаются в одно — смазанное и нечеткое, как в старом зеркале. Одеты они, как правило, хорошо, но они тоже почти не люди, и, может, поэтому Порко позволяет им делать с собой что угодно. Его ставят на колени, на четвереньки, укладывают на спину и живот, задирают ему ноги, складывают пополам, заставляют садиться сверху. Порко ведет себя так, будто ему нравится абсолютно любая поза, которая приходит в их больные головы. Он стонет, скулит и захлебывается криками, когда его трахают, словно не может думать ни о чем другом, словно только этого и ждал, словно только ради этого и живет. Ему держат руки и зажимают рот. Его душат, щиплют, хлещут ладонью и ремнем по ягодицам и бедрам. Заставляют принимать в глотку и в задницу. Вместо глаз у него — пьяные черные провалы, но Марсель знает, что Порко обязательно взглянет на него хотя бы раз. Он ждет и жаждет этого взгляда.       Марсель уже и не помнит, когда впервые посмел представить, как сам с похотью сатира взбирается на Порко и сношает его, устроив его тонкие щиколотки у себя на плечах. Что-то звериное внутри, какой-то копошащийся в животе клубок червей подсказывает, что он хотел этого всю жизнь, но Марсель усилием воли заставляет себя не слушать этот черный, сочащийся гнилью голос. Он цепляется за воспоминания до войны, убеждая себя, что не всегда был таким. До войны у него не было этих грязных мыслей и желаний, он не изводил себя, когда Порко был далеко, и не мучился так, когда он был рядом. До всего этого ужаса, до артобстрелов, до самоубийственных штыковых атак, до постоянного ожидания смерти, до ада Вердена — он был другим. Война исковеркала и сломала его, разделив жизнь на до и после. Это она прочертила между ним и Порко линию, навсегда разлучив их и сделав чужими. Она посеяла в нем семена безумия — но кто их пожнет? Порко не видел войны. У Марселя нет ноги, но он отдал бы и вторую, лишь бы так оставалось и дальше.       У Порко шалые, блядские глаза мальчишки, который не видел смерти. Каждый раз он трахается, как в последний. Марсель любуется тем, как напряжена его шея, изломано тело, натянуты мышцы, сведены пальцы на ногах. Порко болезненно стонет и дергается, словно в предсмертных судорогах, но Марсель не какой-нибудь там художник или поэт. Он солдат и видел слишком много смертей, чтобы спутать с ними простой оргазм.       Марсель своими глазами видел, как хоронили солдат под Верденом: свалив в кучу, друг у друга на головах, едва присыпав землей. Он видел, как эта земля чернеет от крови, как от разрывов снарядов она на следующий же день взлетает на воздух вместе с оторванными частями тел его погибших товарищей. Он видел, как с неба падают гниющие руки, ноги и кишки, как артиллерия раз за разом перепахивает его родную землю, как та все сильнее пропитывается своей и чужой кровью. Когда Марсель забывается сном, он видит, как с неба льет кровавый дождь, и чувствует запах железа и трупный смрад, поэтому он держит глаза открытыми и смотрит, как безликие тени оскверняют тело его младшего брата.       Однажды Порко приводит сразу двоих. Лежа на своей кровати в темноте и тиская под одеялом набухший член, Марсель смотрит, как Порко наглаживают и мнут сразу в четыре руки, как его натягивают с обеих сторон, как ему плюют в раскрытую дырку, а потом пихают туда пальцы. Порко сдавленно воет, но не останавливает их. Марсель размозжил бы обоим головы саперной лопатой, как крысам. Они смеются, а Марселю кажется, что он неживой, что он остался под Верденом — похоронен где-то в братской могиле, а над ним только и есть, что сырой земли, хорошо если на метр, да где-то там сверху немного молодой травы, укрытой туманом.       Марсель пытается услышать свое сердце — и не может. Он слышит только грохот взрывов, свист пуль и тот влажный, чавкающий звук, с которым шрапнель вспарывает плоть. Если постараться, то можно услышать еще шлепки тел, стоны Порко и тяжелое дыхание тех двоих. Они ни на секунду не оставляют Порко в покое, постоянно засовывают в него то член, то пальцы, называют «педиком» и «блядью», а у Марселя под одеялом стоит уже так, что от этого больно. Будь он чуть храбрее — уже отрезал бы себе член кухонным ножом. Чтобы избавиться от этого наваждения, Марсель заключил бы сделку с самим дьяволом. Беда в том, что он не уверен, нужна ли дьяволу его искалеченная больная душа.       А ведь когда-то он был хорошим парнем. Посещал все воскресные службы, молился Пресвятой Деве, чтобы та уберегла его близких, мечтал создать семью с какой-нибудь хорошей девушкой. Где теперь те мечты? Вероятно, он обронил их на бегу, с отчаянным воплем несясь с выставленным вперед штыком к прорванной колючей проволоке. Та атака наверняка была бессмысленной, как и все прочие. Все бессмысленно. Все, о чем Марсель раньше молился, перестало быть важным. У него остался лишь Порко, который почему-то все еще его не прогнал. В душе Марсель удивляется, как брат его терпит. Он живой труп, который по чистой случайности оказался тогда в лазарете и по малодушию никак не может отучить себя дышать. Как так вышло, что они по-прежнему делят одну комнату? Молодое, гибкое, кощунственно красивое тело Порко, пахнущее мускусом, мылом и лавандовым одеколоном, от которого Марселю голову кружит сильнее, чем от коньяка — и его собственное, изувеченное, изуродованное, гниющее изнутри. Сквозь аромат лаванды пробивается вонь. Марсель знает, что черви жрут его, по его венам течет яд, он тяжело болен, и эту болезнь не вылечить.       В одну из ночей мужчина, которого приводит Порко, заставляет его надеть женское платье. В треугольном вырезе видны выпирающие ключицы, молочная ткань струится по стройным ногам, ленты, вышитые стеклярусом, напоминают потеки дождя на стекле. На шее у него длинные жемчужные бусы, похожие на мутные капли семени. Порко как будто все равно: он хохочет, танцует босиком, кружится, а потом мужчина протягивает ему помаду, и Порко неумело размазывает перед зеркалом алое по сухим, потрескавшимся губам, а потом оборачивается. Его губы — лепестки ликориса, ресницы слиплись острыми иглами. Он словно суккуб, словно ангел без пола, одновременно демон и мученик с картин прошлого века. Его алый рот искривлен в ухмылке, а в мутных глазах — то ли блаженство экстаза, то ли эйфория от невыносимых страданий за миг до вознесения. Марсель все хочет спросить, видит ли он Бога, когда его берут сзади на грязном полу.       Порко вливают в рот какое-то пойло, тискают и щиплют, а он извивается змеей и игриво вырывается. Ткань трещит, и стеклярус сыплется с подола сверкающим ливнем отработанных гильз. Сквозь туман опьянения Марсель в который раз представляет, что это он укладывает Порко на кровать, это он держит его за волосы, это он лезет грубой рукой Порко между ног, нашептывая нежные мерзости. Порко скулит и дрожит, когда ему вставляют, а потом прямо посреди животной ебли поворачивает голову и смотрит на Марселя голодно, страстно, отчаянно. Его глаза блестят, но Марсель знает, что его собственное лицо как обычно ничего не выражает.       Он больше не слышит свое сердце. В нем лишь ледяная, сосущая бездна, голодная, как взгляд Порко. От прежнего Марселя осталась лишь хрупкая оболочка без ноги и с неживым лицом, а внутри — ничего, одна пустота. Сладкая пелена опьянения давно спала. Осталась лишь головная боль да презрение к самому себе.       Глубокой ночью, когда все заканчивается, Порко всегда выпроваживает своих любовников за дверь. Иногда он недолго говорит с ними о чем-то на лестнице. Его голос шелестит, как листва на ветру, и Марсель прикрывает глаза. Сейчас Порко как обычно положит что-то в верхний ящик буфета, умоется, разденется и уляжется в постель, мокрую от спермы и пота, а сам Марсель до утра будет ворочаться, сдавливая себя между ног и проклиная за то, что выжил тогда под Верденом. Что не сдох в лазарете. Что никак не может решиться и прикончить себя, пока Порко на работе.       В эту ночь Порко ложится спать не сразу. Вместо этого он подходит к кровати Марселя и садится перед ней на пол. Марсель думает, что из его разъебанной дырки наверняка подтекает, и если он утром присмотрится, то увидит на досках следы. Он хочет схватить Порко за руку и подмять под себя, зажать ему рот, одним движением вонзиться туда, где еще мягко и скользко, вспороть его членом, как штыком, сделать с ним все то отвратительное, что делают нелюди без лиц и имен. Может, тогда Порко поймет, что Марсель не вернулся с войны? Может, он услышит взрывы, которые гремят у него под ребрами, и почувствует вонь разлагающихся кишок? Может, тогда Порко его прикончит, раз ему самому не хватает смелости?       Порко смотрит на него долгим, печальным взглядом. Ночью его злость уходит, в ней больше нет смысла. Он, наверное, тоже от всего этого устал. От него воняет, как в борделе, но сквозь этот запах все же пробивается тонкий аромат лаванды. По его подбородку все еще размазана помада, словно он жевал сырое мясо и перепачкался в крови. Его лицо так близко, что Марсель задерживает дыхание: оно так похоже на его собственное, только моложе, красивее и невиннее. Когда-то, когда Марсель не боялся смотреть в зеркало, он видел там почти такое же лицо. Порко глубоко вздыхает и снимает с него раскрашенную медную маску.       Марсель невнятно мычит, мотает головой и хватает Порко за руки, но брат сжимает его запястья и успокаивает. Из глаз у Марселя невольно текут слезы. Он отворачивается, но Порко нежно зовет его, словно не боится, словно ему вовсе не противно. Большие карие глаза, похожие на каштаны — единственное, что осталось у Марселя от себя прежнего. У него нет носа, губ и части челюсти, а рот без половины зубов чернеет омерзительной язвой. Марсель хотел бы поцеловать Порко, хотел бы языком счистить с его кожи прикосновения всех тех ублюдков, но все, на что теперь годится его рот — это бессвязно хрипеть и хлебать пойло. Война оставила Марселя не только без ноги и сердца, но и без лица. Иногда он ловит себя на мысли, что никак не может понять: это увечье сделало его чудовищем, вожделеющим родную кровь, или же он всегда был таким — и война просто явила его настоящее лицо?       Порко смотрит на него без отвращения, смотрит прямо в глаза — так ласково, словно Марсель и не ловил никогда шрапнель подбородком. Словно он не урод.       — Ну что ты, тише, — шепчет Порко, гладя его по голове. — Прости, прости, что приходится смотреть. Этот был щедрый! И жемчуг оставил.       Марсель всхлипывает, из дыры на месте носа вырывается свист. Ему невыносимо, когда брат смотрит на него такого.       — Не плачь, — уговаривает Порко. — Скоро скоплю денег, и все закончится. Говорят, в Лондоне есть один хирург…       Он продолжает его утешать, но Марсель не слушает, захлебываясь воем. Почему Порко никак не поймет? Почему не сдаст его в приют, в клинику для душевнобольных или просто не оставит где-нибудь за городом без маски и костыля, чтобы его забили камнями перепуганные мальчишки? Порко не должен был тогда забирать его из лазарета. Марсель был готов к тому, что брат отшатнется от него в ужасе: «Это какая-то ошибка, месье! Этот человек не Марсель Галлиард!» В конце концов, кто докажет, что он не прав? У Марселя ведь половины лица нет.       И все же Порко почему-то с ним, обнимает его, укачивает, нежно целует в лоб, обещает вернуть ему лицо. Глупый. Жизнь к Марселю все равно не вернется. После войны у него осталась лишь одна страсть, одно желание, воплотить которое он бы не решился даже с тем лицом, что отнял у него Верден. Возможно, только жажда еще хоть раз увидеть Порко таким — уязвимым, открытым, отдающимся — и удерживает его от того, чтобы прекратить их общие страдания. Если он не сможет даже просто смотреть на брата, то, наверное, все-таки уйдет. Надо купить крысиный яд, пусть лежит где-нибудь.       Вскоре после того, как Марсель успокаивается, Порко все-таки уходит к себе. Ложится на зловонные, смятые простыни. Шепчет хрипло истасканным горлом: «Люблю тебя». Линии его тела ломаются, Марсель жадно впитывает дурную, оглушительную красоту его рук, ног, измученной шеи, покрытой следами мерзкой, противоестественной страсти. Он слушает, как понемногу дыхание брата становится более размеренным. Когда Порко засыпает, он, словно в наказание, грубо мнет свой член, пережимая у основания. Спать ночью он не может. Жаль, что, когда он лежал с залитым кровью лицом, второй осколок, разорвавший ногу, не попал повыше. Лучше бы ему оторвало гениталии.       За окном занимается рассвет. Марсель тянется к маске и надевает ее, застегивая непослушными пальцами ремешки. Он не хочет, чтобы Порко, когда проснется, видел его уродливое лицо при свете дня. В комнате душно, спертый воздух воняет бедностью, развратом и отчаянием. Марсель свешивается с кровати и ищет на полу следы спермы, но ничего не находит. Когда Порко уйдет, он заберется в его постель и будет долго, бесстыдно и безжалостно мастурбировать, представляя, как все, что Порко делал той ночью, он делает с ним — только сам Марсель здоров, с ногой и целым лицом, а в его сердце, помимо похоти, есть хоть что-то, что позволило бы ему ответить: «И я тебя».       Он смотрит в потолок и представляет, что лежит в окопе, обтянутом колючкой, а на голову ему падают склизкие человеческие потроха.       Он уже мертв.       Он уже слеп.       Он вроде бы есть — но там снег.