Между двух Д

Всё получилось. Достоевский смакует новости от Коли как хороший десерт. Медленно, по чайной ложке, растягивая удовольствие и не торопясь. Всё равно ему еще пару дней придется задержаться в этом отвратительном месте. Но потом… Потом Фёдор насладится свободой сполна. Наконец-то Достоевский на шаг впереди. И тот факт, что Дазай об этом даже не знает, согревает изнутри. Можно позволить себе расслабиться на пару минут, немного отдохнуть. И пусть Фёдор делает шаг в сторону от плана, ничего страшного. Иногда стоит и побаловать себя. До жути хочется сказать Дазаю о своем преимуществе прямо сейчас. Бросить что-то небрежное, вроде: — А как там твой любовничек? Или же: — Эй, Осаму! Ничего не потерял? А может быть еще: — Я забрал твою старую игрушку, надеюсь, ты не против? Мама завещала делиться. Желание рассказать, да так, чтобы подколоть, раздирает Достоевского изнутри. Но, на самом деле, пришедшие ему на ум слова не имеют ничего общего с реальностью. Осаму как-то бросил, что для Фёдора все люди — пешки. Но он был неправ. Фёдор уважал жизни тех, с кем был знаком. В конце концов, его способность — это то, что возвышает ценность жизни. Владея смертью, начинаешь задумываться о том, когда ей стоит воспользоваться. Как любое преступление должно иметь наказание, так и любая жизнь должна заканчиваться смертью. Но всему свой срок. Интересно, в какой момент Дазаю сообщат, что Чуя пропал? И скажут ли вообще? У Достоевского с Чуей Накахарой куда больше общего, чем может показаться на первый взгляд. Когда-то Фёдор наблюдал за ним, чтобы понять, как идут дела в мафии. Именно тогда зародилась его неприязнь к Дазаю, который ни во что не ставил Накахару. Нельзя сказать, что Достоевский проникся симпатией или, что еще хуже, жалостью. Но что-то в нём зацепило Фёдора так сильно, что даже спустя время Достоевский так и не смог отступиться от своего желания. Фёдор лежит на полу клетки и смотрит в потолок, не мигая. Сначала ему кажется, что стекло абсолютно чистое и гладкое. Но со временем Достоевский начинает видеть крошечные трещины и сколы. И даже отпечаток пальца. Кто же находился здесь до него? Было ли ему так же уныло, как Фёдору? И как он смог дотянуться до потолка, чтобы оставить отпечаток? Или же, это кто-то сделал снаружи? В соседней камере Дазай ходит по кругу, подметая пыль слишком длинными полами штанов. Достоевский лениво приподнимается на локтях и смотрит. Кажется, Осаму похудел. Его штаны постоянно съезжают, удерживаемые лишь выступающими косточками бёдер. Дазаю кажется нет до этого дела, а вот Достоевскому хочется дернуть за штаны и посмотреть, как они съезжают вниз, обнажая кожу. В этом нет ни грамма физического влечения. Скорее, неудовлетворенный интерес. Фёдора, как и многих, мучила загадка бинтов, пока они с Дазаем не оказались здесь. Тюремная охрана наотрез отказалась выдавать ему свежие бинты, и Осаму, помявшись, перестал бинтовать шею и руки. Фёдор ожидал увидеть всё, что угодно. Шрамы, следы от удушения, царапины от пуль, ожоги от огня или кислоты, порезы, да что угодно. Только не гладкую светлую кожу без единого изъяна. И сейчас Достоевский снова смотрит и снова задается этой загадкой. Вряд ли он когда-нибудь узнает ответ, но очень интересно. Дазай был мафиози. У него должны остаться следы после миссий. Даже у Достоевского были свои отметины-напоминания о прошлых ошибках. — Ты скоро во мне дыру просверлишь. — хмыкает Дазай. — Ох, простите, если смутил. Фёдор снова ложится на пол и раскидывает руки в стороны. Если закрыть глаза, то можно представить, что бьющая в лицо лампа — это солнечный свет. Скоро он увидит настоящее солнце. Осталось чуть-чуть. Достоевский никогда бы не подумал, что станет таким сентиментальным. Посмотрите только, скучает по солнцу. Самый опасный преступник на нескольких континентах. С другой стороны, почему бы и нет. Фёдор тоже человек. И ему надоело скитаться. Где-то капает вода. Настойчиво, капля по капле, она со звоном скатывается и бьет по металлу. Проходит несколько минут, прежде чем Достоевский замечает, что в звуках есть закономерность. Он прислушивается, пытаясь понять шифр. Похоже, обычная азбука Морзе. Если бы еще Фёдор помнил, что там к чему на японском. Достоевский вздыхает и ёрзает, но разбирает лишь отдельные слова. Вода продолжает капать, и единственное, что понимает Фёдор, — сообщение повторяется. Кто-то отчаянно сигналит, передавая сообщение из нескольких слов. Их здесь всего двое. И если Достоевский его не понимает, значит, сообщение предназначено для второго пленника. Фёдор потягивается и садится, опираясь спиной о стеклянную стену. Его взгляд медленно, будто совершенно невзначай, направляется к Дазаю. Мимо трещинок и сколов на стекле, мимо сверкающих отражений потолочной лампы, мимо отражения самого Достоевского к бледнеющему Осаму, который за секунду меняется в лице. — Какие быстрые. — бормочет Достоевский. — Я думал, что у меня больше времени. — Что ты сделал? — спрашивает Дазай. Его голос ровный, почти безразличный, словно ему всё равно. Но Фёдор видит хмурую морщинку между бровей, заострившуюся линию скул, дрожащие кончики пальцев, и этого достаточно. Интересно, что Дазай испытывает к Чуе? Можно ли назвать это любовью? Или же дело в эгоистичном желании обладать, ни с кем не делясь? — Я подарил ему свободу. — говорит Фёдор по-русски и хрипло смеется.