позови меня из огня, если не поздно

За пару дней Хэнк устает от города. Ему неприятно видеть, как все застыло во времени. Люди как будто не знают, что что-то происходило, все спокойное, неторопливое. Он никак не может встретить хоть одно знакомое лицо. Наверное, все одноклассники побыстрее свалили — а душой компании, чтобы знать всю школу, Хэнк никогда не был. Он сам не знает, как ноги приводят его к базе — вернее, к тому, что от нее осталось. Хэнк не особо удивлен, что обломки нормально не убрали. Это Россия, еще точнее — маленький город в России, да и мэрии, когда произошел поджог, было явно не до того. Документом эпохи стоят остатки подкопченых кирпичных стен, а внутри — свалка из почерневших досок. Хэнк подходит ближе, сам не зная, что ищет. Вряд ли, если осталась целой хоть одна вещь, ее бы не растащили в первые же пару месяцев. Но он снова хочет зайти в такое родное когда-то место, даже полуразрушенное и ставшее чужим. Зря, конечно. Потому что внутри, на импровизированной свалке из досок, прислонившись к холодным кирпичам, сидит Киса. Сначала Хэнк пугается, что с ней что-то сделали. Это иррациональный страх, и он подскакивает, хватает за плечо. И уже через секунду, когда Киса поднимает глаза, понимает — все нормально, кроме того, что она угашена в хлам. — О, — тянет она, смотря куда-то поверх его плеча, — Че, не отъебешься никак, да? Она не такая, как в номере или на дне города: нет размазанной туши, не уложены волосы, а вместо платья — нормальный теплый спортивный костюм. Уже хорошо, раз она сидит на земле ночью. Без своей брони Киса выглядит намного моложе… Не сильно старше того, как Хэнк ее запомнил. — Можно присесть? — неуверенно спрашивает он, убирая руку. — На лицо мне, — глупо хихикает Киса, но двигается на своем подобии скамейки. — Или вон, бутылка лежит. Да че смотришь, похуй, это же не моя хата, не я решаю. Хэнк все-таки садится, отмечая, как ее покачивает. Я ведь ни разу ее не видел чистой, думает он. И тогда, в номере, она курила травку. Может, и таблетки были. А сейчас все совсем плохо. — У тебя не передоз? Скорую вызвать? — Недодоз, — лыбится она, — Денег нет совсем. Дешевле в дурку лечь, наверное. — Ложись, — кивает Хэнк, но Киса не слушает. Закрывает глаза и мычит. Ее снова ведет — наверное, кружится голова. Очень хочется взять ее за руку. — А ты чего пришел? — вдруг спрашивает Киса почти без наезда. — Тебе-то зачем в этой могиле торчать? — Не знаю, — признается Хэнк, морщась на слове «могила». В целом, это очень точное описание. — Просто хотел вспомнить… Никого не могу встретить. Из наших хоть кто-то остался? — Сходи к Мэлу, — рычит Киса, — Точно не разминешься. Хэнк с трудом сдерживается, чтобы не накричать. Мы вместе сидели в этой больнице, хочется сказать, видели, как на мониторе перестает биться сердце. Я-то ни в чем не виноват! На самом деле, Хэнк знает, что виноват. Если бы он не дернул тогда Рауля, с Мэлом все было бы в порядке. — Я ходила, — продолжает Киса, уже спокойнее, — Здесь хуже. — А остальные, — голос срывается, — Кто-то остался здесь? — Справочное бюро я тебе, да? Киса долго молчит. Хэнку хочется потрясти ее за плечо: она не открывает глаза, и он не уверен, что она не отрубилась. — Ну, Гендос так и свалил, — наконец, медленно проговаривает Киса. — Писал первое время, а потом перестал. Илюшенька вернулся, но со мной не здоровается, конечно. Ну, он и раньше шарахался. А теперь важная шишка. А так… А больше кто? — с болью вопрошает Киса. Хэнк молчит, потому что вопрос задан не ему, а в пустоту. Ему страшно задавать следующий вопрос, но он решается. Пошлет — ну и ладно, сам виноват. — А родители? С матерью поссорилась? Киса приоткрывает глаза и неодобрительно косится: — Нет. Не хочу посвящать просто. Не пизди ей ничего про меня, она и так вроде с твоим отцом тусуется до сих пор. Хэнк кивает. — А с твоим отцом так и не сошлась снова? Киса всхлипывает так резко, что он затыкается. — У меня нет отца. И не было никогда, только ты мог придумать счастливую дружную семью, блять! Конечно, у самого-то с рождения такая! — Кис, — вздыхает Хэнк, — Ну не начинай. — Что? Тебя батя не прикрывал, когда ты про нас распиздел? Шкурой не рисковал своей? Думаешь, можно через 17 лет явиться, здрасьте, и так же будет? — Нет, — соглашается Хэнк. — Не думаю. Извини. — Он сдох давно, — выпаливает Киса. — Передознулся. С кем не бывает, да? Почти сразу, как ты съебался. Кинул нас… Она отворачивается к стене и упирается лбом в грязные кирпичи. Хэнк знает, что «кинул» не Хирург, а он сам, и не «нас», а конкретно Кису. Он мог бы возразить, что никакой дружбы, когда он уезжал, уже не было: они к тому моменту не разговаривали несколько месяцев, и что-то Киса не собиралась ничего менять… Мог бы, но не возражает. Потому что это была не претензия. Случайно вырвалось. Хэнк знает это по тому, как резко она замолчала, по дергающимся плечам. — Кис… Можно тебя обнять? Это тоже вырывается само собой. В этом вопросе — все так тщательно сдерживаемое желание спрятать Кису от всего мира. И другое, скрытое еще сильнее — признаться ей во всем, что чувствует. Хэнк не знает, что делать, если она согласится. Но согласилась она бы, конечно, только в другой жизни. — Презерватив хоть взял на этот раз? — Киса смеется в голос, складываясь пополам, и чуть не падает с деревяшки. Хэнк придерживает за плечи: — Кис, я правда тогда приходил, чтобы извиниться. «Я и так знала, что извиняться ты не собираешься!» — все еще звучит в голове. А зачем он тогда приходил в ее воспаленном сознании? Посмеяться над тем, что с ней стало, пока он выбивался в люди? Сказать, как отец: «Так я и знал, что этим все закончится»? — В рот меня выебав? — А что мне было делать?! — взрывается Хэнк. — Надо было уйти? Вообще даже не попытаться? Я же не знал, что ты себе настолько мозги скурила, что реально собралась… Киса снова скучнеет, приступ нездорового веселья проходит. — Ладно, прощаю, — бросает она. — Хули мне. Чего вообще передо мной извиняться, да? — Хэнк вспоминает слова отца и задается вопросом, не говорил ли он и ей такое прямым текстом. — Нормально? Полегчало? — Не полегчало, — вздыхает Хэнк. Киса улыбается: — Это классно, это хорошо. Хэнк все еще держит ее за плечи, но она не протестует и, кажется, даже не замечает. Взгляд мутнеет, и глаза начинают закатываться. Она с трудом садится прямо и кладет голову Хэнку на плечо. — Да я бы и так тебе дала, — пьяно улыбается Киса. — Бесплатно. По старой памяти. Хэнк холодеет. Он не слышит ничего, кроме наркотического бреда, и понимает только одно: если с утра она вспомнит этот разговор — никогда его не простит. Еще и за это. — Кис, давай, я такси вызову? Может, не поедешь в номер? В своей голове он до сих пор зовет эту квартиру только «номером». И сказать по-другому сейчас тоже не получается. Киса машет рукой куда-то в сторону: — Себе скорую вызови, мудак, — и сползает с плеча Хэнка. Он смотрит ей в лицо: дышит спокойно, не дергается, пены изо рта нет — кажется, просто спит. И вздыхает: в общагу он ее, конечно, не повезет.