позови меня из огня, если не поздно

Палаты светлые и с хорошими кроватями, но приемный покой с панорамными окнами, выходящими в сад, Кису все равно удивляет. Она думала, такое только в кино бывает. А оказывается, в жизни тоже, если у тебя столько денег, как у Бабича. Надо будет его поблагодарить. Непонятно только, как, потому что денег у Кисы нет, а на работу он к ней ни разу не приходил. Хэнк, конечно, приперся с папашей, и глаза закатываются сами собой. Константин Анатольевич хмурится, мол, думаешь, я сам безумно рад сюда таскаться? Киса пытается абстрагироваться. Ей сказали, что свиданий потом еще долго не будет. Несколько недель точно. А это в ее состоянии вечность. Пытается абстрагироваться от флешбеков, от яркого солнечного света, от стыда и режущей боли между ног. Получается плохо. Она обнимает Хэнка и параллельно прикидывает, что больнее — стоять или сидеть? Но Хэнк тянет ее за собой на скамейку, не давая выбора. Пока садится, у Кисы кривится лицо, и Константин Анатольевич отворачивается, хмурясь. Моралфаг хуев. — Привет, — Хэнк осторожно ее целует. Вроде без отвращения. — Тебе полегче? Легче Кисе было утром, а теперь снова начинает ломить все тело, но она, конечно, послушно кивает. Тут ходят в дурацких больничных халатах, и она готова расцеловать мать, которая в первый же день передала ей пару мягких кардиганов с длинными рукавами, в которых можно спрятать синяки. Не то чтобы это делало картину сильно лучше. Киса смотрит в свое отражение в оконном стекле — за две недели у Рауля она постарела лет на десять. А синяки все равно видны, только на ногах. Надо будет попросить пижаму какую-нибудь. Первые несколько дней ей было совсем не до того. Хорошо, что больница была дорогая, и ее держали на снотворном. Почти всю ломку она провела без сознания. Еще полгода назад она бы сделала все, чтобы Хэнк это никогда не увидел. Сейчас ей все равно. Она хочет, чтоб он был рядом все время, которое ей доступно. Все-таки Рауль сделал из нее полнейшую суку. При мыслях о нем каждая царапина на теле саднит еще сильнее. Она морщится, вспоминая, как он протолкнул в нее дуло ружья. Глупо, на самом деле, так часто об этом думать, он же даже показал ей сначала, что оно не заряжено. Мог бы и не показывать. Киса вспоминает, как этим же ружьем он потом целился в полицейских, и пытается побыстрее взять себя в руки. — Как там Рауль, уже домой вернулся? — она ядовито улыбается. Оба Хенкина так отводят глаза, что становится ясно — она попала в яблочко. — Суд хоть будет? — Будет, — щурится Константин Анатольевич, — Попробуем свидетелей опросить. Интересно, где они планируют найти идиотов, которые решат свидетельствовать против Рауля? Киса точно не будет. Она кивает снова. — Аня, я хочу чтобы ты поняла, — заводит папаша свою шарманку, — Что я тебя к сыну на пушечный выстрел не подпущу, если ты решишь отсюда сбежать. У вас любовь, я понял, но с героиновой наркоманкой он якшаться не будет. Киса не обижается. Константину Анатольевичу стыдно за тот вечер, что он так расчувствовался, еще и перед своими. Отыгрывается теперь. Хэнк его не одергивает, и вот это уже больно. — Я поняла, — безэмоционально отвечает Киса, глядя на сад, и добавляет, — Спасибо, Константин Анатольевич, что приехали тогда. Чтоб он не решил, что она совсем уж неблагодарная. Хэнк отворачивается, и Киса вопросительно кивает и стучит пальцем по невидимым погонам на плече: уволят, не уволят? Константин Анатольевич пожимает плечами, и она зеркалит его жест. Если уволят — она плакать не будет. Всю ментуру города она изучила досконально, а они прекрасно знали, чья она знакомая. Иногда Кисе хочется спросить: а они правда рассказывают, как грозятся? А когда втроем тогда пришли — рассказали? Смешно было? Но зачем спрашивать, если Киса знает, что она от радости скакала бы, если бы мать ей вдруг сказала, что ее отец — Константин Анатольевич, а не этот еблан сторчавшийся? И не важно, не знал или не хотел вмешиваться. Но Киса точно не расстроится, если его уволят, даже если это по факту разрушит его жизнь. — Ты мне зубы не заговаривай, — морщится Константин Анатольевич. — Сначала «я сына вашего не трону», потом «на героин не сяду», дальше чего ждать? «Да ты заебал», хочется сказать Кисе, «Мы знакомы лет 20 уже как будто, че ты мне сделаешь, блять?» А мог бы. Киса не верит, что мент, стрелявший только по манекенам, мог так прострелить Раулю плечо, что она смогла не только вырваться, но и не попасть под ответную пулю. Он точно раньше стрелял по людям. Константин Анатольевич видел, что она это поняла. Но Хэнку они об этом не скажут. У нее дрожат руки. Она кладет их на колени, но они все равно трясутся и подпрыгивают. Хэнк видит и берет ее ладони в свои, поглаживая запястья. — Константин Анатольевич, мы пойдем, по саду погуляем? — звучит так, будто она в младшей школе во двор гулять отпрашивается. — Мне сказали, мне можно. На самом деле, не говорили, но и не запрещали, так что она не врет. — Пошли, — Хэнк опережает ответ отца и поднимается, чтоб Киса могла опереться. — Пиздец, да? — заговорщически шепчет Киса ему на ухо, чтоб Константин Анатольевич не слышал, как она матерится. — Не больница, а оранжерея нахуй! Хэнк, смотри, пальмы! Меня в Сочинском дендрарии, что ли, лечат? — Ну это курортный город, Кис, че ты хочешь, — улыбается Хэнк. Они открывают прозрачную дверь и идут по тропинке вглубь сада. Здесь тень, и органы чувств перестают сигнализировать об атаке со всех сторон. Киса немного успокаивается, и голова трещит уже не так сильно. — Представляешь, я погуглил, сколько у нас тут наркологичек, — смеется Хэнк, — И, по ходу, все, кто не юзают — работают в наркологичках. Другого объяснения я не вижу. — Курортный город, че ты хочешь, Хэнк, — отмахивается Киса. Они выходят к скамейкам, расставленным вокруг клумбы. Киса ложится на клумбу. На кардиган не страшно, лежа не так больно, а за те деньги, которые за нее отваливают — Киса может лежать где хочет. Хэнку похуй, он ложится рядом. Вот за похуизм она его и любит. — Как думаешь, меня потом Бабич отрабатывать заставит? — вырывается у Кисы раньше, чем она успевает отфильтровать. Она давно не видела Бабича, но прекрасно знает, что бы ему было надо. За пять лет Киса научилась не глядя определять, какой у мужика хуй, что он с ним делает и как часто. В больнице она совсем размякла. Это женское крыло, даже мед персонал весь — женщины, и мозг уже начинает выдумывать опасность даже там, где ее нет. Киса часто моргает и обнаруживает, что Хэнк уже какое-то время лежит, обняв ее одной рукой, и ждет, пока она заговорит. — Извини, — вздыхает Киса, — Я в своей голове немножко. Она бы предпочла лежать так вечно. Она так устала. Вот бы Хэнк просто тут лежал всегда, и она могла прийти посмотреть на его тупую рожу каждый раз, когда ей надоедало бы лечиться. — Когда ты уедешь? — спрашивает Киса, понимая, что расплачется, если будет ждать еще дольше. Надо сразу, как полоску оторвать во время эпиляции. — Куда? — тупит Хэнк, и Киса терпеливо вздыхает. — Куда угодно. Ты Раулю влез в бизнес, тебе надо уезжать. — Я буду сидеть тут и тебя ждать, — хмурится Хэнк, — Я мудак совсем, по-твоему? Тебе тоже надо уезжать. Ты здесь не сможешь. — А мне куда? — смеется Киса. — В Питер какой-нибудь? Знаешь, за сколько дней я сторчусь в Питере? Киса, конечно, сама не знает. Знает, что за мало. — Поехали в Москву, — она ласково улыбается, — Будешь какой-нибудь важный московский мент. Классно же. Хэнк пожимает плечами: — Можно и в Москву. Мне кажется, если я тут останусь, я точно закушусь с ним рано или поздно. — Хэнк, — Киса гладит его по щеке, — Обещай мне не делать глупостей. Мне нахуй не надо тебе в тюрьму передачки таскать. Она хорошо его знает. Если что-то у Хэнка тлеет внутри, рано или поздно рванет так, что мало не покажется. — Ты у нас по глупостям, Кис, а за тобой присматривают, — вздыхает Хэнк, и она пытается не морщиться на слове «присматривают». Вроде, получается. Киса не говорит ему, что если бы была по глупостям, то не дожила бы до его возвращения. — Обещай мне еще одну вещь. Нет, кивни, блять! Кивнул? Хороший мальчик. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Еще раз. — Обещай, что если решишь уехать один, то скажешь мне сам, — Киса прикрывает глаза. — Не папаша твой и не медсестры, тем более. Не обязательно будет идти к Раулю. Можно и быстрее… И безболезненнее. Хотя если Киса решит умереть от выстрела в вагину, то теперь будет знать, к кому обратиться… Да когда она уже перестанет об этом думать?! Она слишком старая, чтобы позволить себе посттравматическое расстройство. Никаких расстройств. Не рассказывать же о таком на групповых сессиях с психологом. «Здравствуйте, меня зовут Аня, мне 24, я — героиновая наркоманка» Ей теперь всю жизнь так представляться. Хэнк тянется к ней и целует. Он, если его не торопить, всегда так смешно ее целует — робко, трепетно, как будто ей десять, и у них первый поцелуй на школьном празднике. Киса бы смеялась, если бы не испытывала такой же трепет в ответ. — Хорошо, Кис, — Хэнк серьезно смотрит ей в глаза, — Если я буду мудаком, я тебе лишний раз об этом сообщу. — Спасибо, — выдыхает Киса в его приоткрытый рот, — Это правда важно. Она пытается встать, и ногу прошибает легкой судорогой. Киса ойкает, и Хэнк подхватывает ее на руки. — Заболтались, — она обвивает руками его шею, — Отвлекаешь меня от лечения. — Ну извини, Кис, опять я мудак, — Хэнк целует ее в лоб, — Донесу тебя, чтоб вину загладить. Он доносит ее до скамейки, и Константин Анатольевич, увидев эту картину, выходит на улицу покурить. Киса восторженно смотрит вслед. — А вот до такого мы с тобой не додумались, Хэнк. Прикинь, как круто — курить, оперевшись на пальму. Как марокканец какой-нибудь. — Я тебе напишу, — Хэнк гладит ее по растрепанным волосам, и она снова жалеет, что не нашла расческу и зубную щетку. Будет обидно, если он такой ее запомнит. — Телефоны отбирают, — Киса надувает губы вполне искренне, — Так что ты попробуй все-таки не уезжать. Ну, или тебя, наверное, пустят, если скажешь, что попрощаться. — Кис, блять, — стонет Хэнк, — Сама лучше никуда не уходи. Она несколько раз кивает — осторожно, чтобы слезы не вылились из глаз. Ноги не идут, и они ждут санитаров с коляской. Киса теперь вечно чего-то ждет: что Хэнк ее бросит, что Рауль ее прикончит, что она сорвется и сторчится… За всеми этими страхами места в собственной голове самой Кисе остается совсем немного. Почти все это свободное место Киса добровольно занимает мыслями о Хэнке. Она хочет запомнить, как нежно он гладит ее по плечу. Как внимательно на нее смотрит. Если рано или поздно от нее в ее собственной голове не останется вообще ни звука, если вся она растворится в этих мыслях — Киса не против.