Не знаю ты ль мое предназначенье, Иль страстью я обязан лишь судьбе? Когда в желанье, я облек влеченье, Не полюбила ль ты во вред себе? Песня Присциллы — OST Ведьмак 3: Дикая Охота
Теодора впервые поняла, что именно заставляет ее каждый раз заглядывать в коробку под кроватью через два года после смерти Лоуренса в сороковом. Из пяти сохранившихся фотографий ее тоску, смешанную с давящим чувством вины, не унимала только одна. Та, на которой вместо трех друзей, их было четверо. Джон Робертс. Смешно, ведь он даже толком не получился на ней, доктор повернулся толкнуть Баркли. Лицо смешалось с серым фоном. Тео не помнит какого цвета был галстук, когда они попрощались в последний, хотя никто и не думал, раз. Она уже давно забыла, как именно он укладывал волосы. Направо или налево? Почти четыре десятилетия справились со своей задачей отлично, поэтому, когда Эйвери вглядывалась в матовую картонку, слезы душили не хуже отчаянного желания, узнать, почему только Джон выбивает из ее души накопленные за долгие годы выдержку и силы. Она прожила с Лоуренсом много лет, и этого более, чем просто достаточно, чтобы испытывать вину перед мужем за нежную привязанность, хранимую в потемках, к холодному врачу. Она не поняла этого в четырнадцатом, когда встретила Джона впервые, не обратила внимания и в сорок первом, когда впервые задумалась о том, чтобы найти родственников Робертса. Однако в сорок втором, в день годовщины их с Лоуренсом свадьбы, Тео вместо свадебной фотографии вникала в тающий образ Джона, с ужасом скрывая трепет. Курить сладкий табак стало привычкой именно в эти дни; страшное осознание больно стукнулось о сердце. Теодора Эйвери впервые поняла, что любит этого гребаного Джона Робертса в одна тысяча девятьсот сорок второму году.***
Бергамо оказался слишком ярким и теплым городом для такого существа, как Джон. — Ты всерьез все это время был рядом?! Каждый чертов день смотрел, как я убиваюсь, и молчал? Знал, но при каждой встрече в Доме даже вида не подал? Эйвери стоит у журнального столика, прижав ладонь к горячему лбу. А явившийся спаситель вникает взглядом в окно, которое видно из-за спины девушки. Он молчит, зная, что Теодора права, понимая, что каждое ее слово будет недостаточно справедливым, дабы оценить его проступок. Она имеет право на честность. — Да что же ты молчишь?! Сердце Робертса пропускает удар, когда столик переворачивается. Книги летят на пол с жутким стуком, и Джон мгновенно предпринимает попытку найти взгляд Теодоры. Она будто нарочно смотрит под ноги, будто не она только что с размаху опрокинула мебель. Ее лицо сильно покраснело, отчего по шее пошли красные пятна. — Да, я знал и молчал. Он видит, как дернулась ее рука, когда делает шаг к ней. Робертс готов принять ее ненависть, желание не видеть друг друга или наоборот. — Ты сломал меня, слышишь?.. — Она поднимает руки над собой, но потом передумывает, и обхватывает ими голову, заставляя распущенные волосы запутаться, — Смотри! Давай, этого ты хотел?! Ее голос срывается, он еще не слышал такого крика, он не знал, что та Тео, которую он оставил там в Германии, могла так кричать. Что-то ломается внутри, когда Джон резко, почти раздраженно хватает ее за руки, прижимает к себе, случайно ударяя ее лбом о свой подбородок. — Прекрати. Замолчи, ты не… — Я не знаю, да, Джон? И это тоже твоя вина. Это все ты, — она шепчет ему в шею, чувствуя, как крупные слезы капают на его рубашку. Мужчина думает, что лучше бы она продолжила кричать на него, чем так обреченно шептать. Он боялся услышать это именно от нее, только ее боль пугала его больше собственной. Эгоистичное отрешение от вины помогало продержаться на плыву спокойствия до тех самых пор, пока Теодора не разбила его обман. Слышать обвинение из ее уст равнозначно истине. — Теодора… — Ты бросил меня без объяснений! Я пережила смерть мужа, я видела, как умер каждый из тех, кого мы Джон, слышишь, мы с тобой, знали. И мне до сих пор гребаные двадцать пять. Да ты хоть… — Я знаю, — мужчина чувствует, как ее руки, которые он еще сжимает, трясутся, как она старается стоять ровно, когда он вновь перебивает ее. — Ты понятия даже не имеешь. Потому что при всем этом… Она замолкает совершенно неожиданно. Невысказанные слова тают в воздухе и оказываются страшнее всего произошедшего. Теодора касается подушечкой большого пальца внутренней стороны безымянного, как привыкла это делать еще тогда, когда носила обручальное кольцо. Лоуренс всегда носил свое, и его сердце таяло каждый раз, когда, сжимая тонкую ладонь жены, он чувствовал нагретый метал и на ее пальце. Чрезмерно сентиментальный в таких мелочах. А теперь спустя двадцать три года после его смерти, она даже не думала все еще носить кольцо, ведь сняла она его в том самом сорок втором. Джон понял, что недоговорила Теодора. Ей стыдно говорить это вслух, ведь тогда бы она признала окончательно, что любит. Робертс затаивает дыхание, не смея отстраниться или наоборот, обнять ее крепче. Скрытое признание никак не вязалось с реальностью, где он сам решил судьбу женщины, которая ему даже не принадлежала, с истиной, где он предал ее, бросив на произвол, с болью, которую он причинил. — Ты же давно поняла, почему я это сделал. К чему это все? Девушка вяло мотает головой, венчая нежелание признавать то, что он тоже ее любит. Что вся эта череда началась после того, как Джон не смог оставить ее умирать лишь потому, что полюбил задолго до той ночи. Это несправедливо, эгоистично, с замашками на величие и претензией на вершение судеб. Грань между самопожертвованием любви и выбором ради самого себя, только потому что он сам не был готов ее потерять слишком тонка даже для того, чтобы хотя бы спорить о ней. — Я не хочу этого слышать, Джон, не произноси. Ее голос дрожит от слез, будто она задыхается. Темные волосы прилипли к влажным щекам. Глаза блестят, и Робертс думает лишь о том, что так она еще прекраснее. — Я люблю тебя, Тео, — Он кладет ладони на ее шею так, чтобы большие пальцы оказались на скулах, приподнимая ее голову. — Нет, я прошу тебя, не смей, — она дергает головой, пытаясь отстраниться, не позволяя себе взглянуть в его глаза, а рыданиям вновь сковать грудь. Тошнотворное чувство предательства завладевает ей вновь. Слезы все же вновь текут по бледной коже, попадая на кисти Джона, губы опухли, и Эйвери не может сделать вдох из-за боли в легких, вызванной то ли виной, то ли страхом. Она ждала их встречи, она мечтала вновь увидеть его черные глаза, в которые теперь даже взглянуть не может. Но теперь, когда он стоит рядом, искренне желая примирения, Теодора сгорает от злости. На себя, на него, на то, что не смогла сберечь себя от этих чувств. — Люблю, — он прикрывает глаза, когда касается смазанным поцелуем ее виска. Тео ломается, теперь рыдая навзрыд, позволяя себе упасть в руки, которые точно успеют ее поймать. Цепляется за одежду на его предплечьях, словно это может ей помочь успокоиться. Робертс шепчет что-то пустое и невнятное, что-то совсем не нужное, то, что, возможно, когда-то ей шептал Лоуренс, но сейчас она уже не вспомнит, ведь ее душит другая любовь. Эйвери ударяет ладонью по его груди раз, второй, на третий Джон перехватывает ее руку и прижимает к губам. — Прости, прости меня, я все объясню. — Я не знаю, Джон. Я так хочу тебя простить, но я не знаю. Хотя, конечно, Эйвери уже простила. Простила в тот самый момент, когда увидела его на пороге, когда поняла, что он снова рядом, что он готов отдать ей еще одну жизнь, на этот раз без остатка, даже зная, к чему это приведет.***
Они стоят на закрытом балконе, вдали от наряженной толпы и духоты. Май в Париже пыльный и жаркий. Сумерки не позволяют увидеть лицо Робертса, он стоит в четырех шагах от нее, сложив руки за спиной, как во время их первой встречи. На него едва ли попадает свет, льющийся из стеклянных мансардных дверей. Ветер подхватывает локон из высокой прически Теодоры. Пахнет сладкими розами и мокрой травой. — И что будет, когда у нас все получится? — Эйвери знает, что ответ ей не понравится, но почему-то спрашивает. — Я не могу сказать точно, я, как и ты, знаю совсем не много, — Джон отталкивается от стены двумя руками, чтобы подойти к девушке и опереться на низенькое ограждение балкона. Теодора чувствует дрожь в его словах, сложенные тенью отчаяния и безысходности. Он боится. — Просто скажи. Ты не можешь вечно молчать. Робертс ухмыляется так, словно с губ вот-вот сорвется: «могу», и она прекрасно знает, что это правда. Теперь его освещает еще и луна, этого достаточно, чтобы влюбиться вновь. — Джон, мне страшно. Он поворачивается к ней так спешно, что новые слова не успевают слететь с губ. Смотрит нежно, тянет к ней руку в молчаливой просьбе вложить свою. — Мы справимся. Как бы то ни было, я останусь с тобой до конца. Тео вздрагивает, когда он заканчивает предложение. Она вовсе не готова оставлять его или наоборот, ждать пока он сам покинет ее. Но ее греет и успокаивает мысль, что прямо сейчас она рядом с тем, кто знал ее, кто помнил и пережил вещи, сложившиеся в пугающе далекий орнамент памяти. И все равно Эйвери уже давно пришла к выводу, что все имеет лишь один непреложный конец. И оба знали это. Джон читает это в ее глазах, когда, приобняв возлюбленную за плечи, она отводит взгляд. Робертс снисходительно, со щемящей тоской ищет ее любовь. Она отвечает блеском в уставшем взгляде. Холодной ладонью прикасается к его гладкой щеке и целует в уголок губ, зная, что он не любит поцелуи в лоб (хотя и позволял ей это). Он привлекает ее в теплые объятья, прикрывая открытые предплечья своим пиджаком. От нее пахнет сигаретами и духами, в сознании Робертса эти два запаха давно смешались с образом безвыходной любви. Джон без ума от ее ласковых касаний, когда она устало проводит рукой по его волосам. Он прижимается губами к ее, предвкушая, как она трепетно обнимет его за шею. Но она просто стоит. Все также мягко отвечая на поцелуй. Сердце вздрагивает, замирает на мгновение после укола болезненного сомнения, но снова оживает, когда Эйвери касается его волос. На балконе тихо и спокойно. Они встретились еще спустя много лет, надеясь, что теперь можно притвориться счастливыми.***
— Это конец? — Теодора не выдерживает дрожи в ногах и оседает на колени. У них получилось. Джон забрал то, что принадлежало ему по праву. Он обеспокоенно бросается к ней, садится напротив, заключает ее лицо в свои ладони. Она смотрит прямо на него так, как не смотрела ни разу до этого. Джон по-настоящему пугается. Страх замирает в груди, не позволяя вымолвить ни слова, оставляя возможность лишь скованно ожидать. — Джон, поцелуй меня… Робертс видит, как блестят слезы в ее глазах, но молча выполняет просьбу, целуя ее так отчаянно, как только мог себе позволить. Отрываясь от ее губ, он крепко обнимает ее, правой рукой прижимая ее голову к себе. Теодора молчит. Минуту, две. Джон знает, что она собирается сказать так же, как в шестьдесят третьем знал, что она не сказала. Он почувствовал это в себе, увидел в ее потеплевших глазах. — Я не чувствую. — Нет, Теодора, — он закрывает глаза так крепко, как только может, ожидая, что это поможет ему прийти в себя. — Выходит, я не любила тебя?.. Она говорит так тихо и спокойно, что Робертс не может вверить свои мысли этой действительности. Он не может поверить в то, что их искренняя вера в чувство оказалась ложью. Что ее чувства оказались лишь отголоском его собственных, которые он передал тогда вместе с частью себя; лишь иллюзией любви, которая вынуждала податливую часть Теодоры тянуться к тому, кто даровал ей эту зависимость. — Но для меня все осталось прежним. — Милый, дорогой, Джон, все правильно, — она вжимается в его плечи, сжимая пальцами его руки, словно ей тоже было больно, — Ведь ты любил меня тогда, в Германии. А я… Эйвери судорожно перебирает мысли, чувства, обрывки слов — все, что могло хотя бы напомнить ей о том, как она любила Джона, но не находит ровным счетом ничего. Пусто. Как водой смыло, не следа. Только отвратительное чувство, при воспоминании о Лоренсе. Как так? Она снова ловит взгляд черных глаз Робертса, что так любила делать еще несколько мгновений назад, но теперь их сущая печаль вызывала только сочувствие, почти жалость. Теодора крепко обнимает его, чувствуя, как бешено бьется его сердце. Джон утыкается носом в ее волосы, вдыхая запах сигарет. Безвыходность ударила больно. Вот он сейчас здесь с ней, обнимает, целует, держит в своих руках так, как никогда до этого дня не делал, но разницы нет. Она может встать и уйти, и ничто не заставит ее остаться с ним, любить и быть рядом, как прежде, ведь время подошло к концу. Она тут только потому, что у нее не осталось сил, потому что Джон — ее последняя крупица свободы и счастья, ее последний шанс чувствовать себя любимой. И теперь ему придется мириться с тем, что они друзья, грея в памяти моменты нежности, либо с тем, что она представляет на его месте горячо любимого Лоуренса. — Джон, не оставляй меня. А он уже наоставлялся. Два раза хватило, чтобы возненавидеть себя так, как стоило сделать еще после первого раза, но почему-то не срослось. Теперь плевать на то, кто он для нее, хоть незнакомец, хотя и таковым тоже был. Она примет его рядом. Это справедливая месть за то, что сотворил он. Просто быть рядом, зная, что в шестьдесят третьем она горячо целовала его, а еще вчера просыпалась в его кровати. — Я рядом, Теодора.