Под каменными сводами

Стоять к ним спиной, потому что если обернусь — увижу их мысли, даже те копошения в глубине подсознаний, о которых они сами пока не догадываются. Не читая в их помыслах, нет, хоть и власть мне такая дана. Достаточно взглянуть на их лица, которые знаю сотни лет, чтобы заметить: кривится что-то недоброе в уголках губ, уходят в сторону взгляды. Не говорить им о том, что замечаю. Не отвечать на их вопросы, потому что каждое слово может сместить хрупкий баланс. И слышать, слышать, как хрупкость эта год за годом разрушается сама под давлением их собственных вожделений и сомнений. Всё сложилось бы иначе, если бы вы не сомневались во мне, если бы не судили меня — того, кто поставлен над вами судьёй. Но вы так не можете. Вы оцениваете меня, сравниваете со своими идеалами и находите слишком лёгким… Как бы я хотел, чтобы вы вспомнили, что идеал — то, что хранится во мне, неотвержимо и неизбежно. Ибо я — Ноблесс, благородный над благородными, и сама суть нашей расы сбережена в моём сердце. А потому — ни шагу не сделать мне в обход этой истины. Из тех, кто на неё покусится — никого не щадить, никогда. Ни единого лишнего слова не обронить, чтобы не осквернить свою роль хранителя. Мысль изречённая создаёт предвзятость, трактовки и пересуды. О, если бы вы не видели во мне достояние, живой артефакт. О, если бы не ловили каждое дыхание моё, создавая культ Рейзела вместо почитания благородства как такового! Или... Культ себя при Ноблессе, будто мало вам лидерства в своих кланах? Вы сочинили меня, изобразили фоном для своих фигур, а теперь оцениваете картину на изъяны. Они перешёптываются, мои верные друзья, они уже строят козни, а всё началось с сомнения. Я буду молчать. Они должны сделать выбор сами. Если есть хоть малейшая надежда, что они одумаются — я должен молчать, чтобы ненароком не подтолкнуть их к ещё большему злу. «Почему ты приблизил его к себе, а меня не удостоишь и взглядом?» — однажды спрашивает Урокай без обиняков. Его прямолинейность была когда-то достоинством — стала грубостью, обернулась яростью, породила грязную склоку. До конца своих дней каджу Агвайн будет ходить с печатью на глазу. Почему я связал себя с человеком? А выдержишь ли ты ответ, Урокай? Тот, о ком ты вопрошаешь — несовершенен и дик. Следы множества злодеяний, чужих и собственных, отпечатаны в нём. Франкенштейн не согнут ими. Он не пытается скрыть от меня уродливые стороны, хотя мог бы утолять жажду власти тайком, в глубине души. Нет, он признаётся мне во всём, что носит в себе. Открыто и дерзко пользуется тем, что жжёт его изнутри — но ровно настолько, чтоб не позволить этой силе главенствовать. Какую бы власть ни предложила ему эта сила, как бы ни соблазняла его, он намерен держать её в узде и лишь об одном меня просит: быть свидетелем его тщанию. Для него страшнее изменить себе, чем лишиться жизни. Если я скажу, что Франкенштейн, в отличие от тебя, не двуличен и не считает себя лучшим, чем есть — разве не повергнет тебя в отчаянье эта правда? И я вновь отвечаю молчаньем, храня тебя от тебя самого. Никакие рыдания твои не заставят обречь тебя на ещё худшую боль. Если бы ты был сильнее, Урокай! Сердцем сильнее! Увы, пришлый человек оказался ближе к идеалу благородства, чем каждый из вас. Потому-то может стоять со мной рядом, но не тяготить этим ни меня, ни себя. Моя ли в том вина? Его ли? Я хотел бы поведать тебе, Урокай, что даже его я покараю своей рукой. Довольно лишь, если отступится от взятой линии, которая привела его ко мне. Если ровная дорога его станет такой же кривой, как у множества властолюбивых детей человеческих. Я хотел бы утешить тебя этим знанием, но ты не утешишься, а будешь отравлен. Стоит лишь намекнуть, как ты вновь побежишь сводить с Франкенштейном счёты, искушая его оступиться. Вот так: простой смертный научился ценить каждый час возле меня, а вы, друзья мои — нет. Не считая себя достойным, он ловит даже моё молчание, когда я не могу - не должен! - произносить ни слова. Когда-то вначале вы с той же честью и уважением выдерживали мою тишину. Вы изменились с тех пор. Я слышу в шорохе одежд смущение, в стуке шагов - неуверенность. Я мог бы сломать вашу волю, силою вырвать признание в задуманном. Что вы затеяли против меня? Или против кого-то ещё? Я мог бы, но ваша свобода мне дороже. Мне и моей истине, от которой не откажусь ни перед кем. До самого последнего дня, когда вы приведёте в исполнение тот неясный план, о котором перемигиваетесь, покашливая, за моей спиной — до последней минуты я буду молчать и надеяться. Быть может, вы вспомните о том, кто вы есть, и раскаетесь. Когда же раскаянья не случится, я встану со всей своею силой на вашем пути. Нет для меня иного исхода, не отклонюсь от предназначения, ибо я — Ноблесс. Я — тот, кто останется верен нашей первозданности, даже если вся Лукедония совратится с пути. Но я всегда, всегда буду помнить вас такими, какими вы впервые пришли ко мне.