Под каменными сводами

Запах витает в тёмной гостиной, удушливые испарения трав. Это потому, что вернулся отец. Он не зажигает свечей. Дом Традио жив с тех времён, когда на земле не было ручного огня. Мы до сих пор будто не привыкли к нему. «Я слышал, Клаудия, ты поспорила с Заргой?» Отец никогда не говорит прямо, поскольку он искусен в речах. Иногда я думаю, можно ли беседовать иначе, может ли разговор быть ручейком, а не глубокой рекой с течениями, невидимыми под спокойной толщей? Или искусством такую беседу не назвать? Я всегда училась у отца беззаветно, ибо люблю наш дом, люблю смешных и быстрых существ внешнего мира, а более всего чту наш высокий уклад. Глядя на обитателей большой земли, я всякий раз ощущала, насколько далека от них. Дело ведь не в том, что я смешиваю континентальные травы и минералы так, как никому из людей не известно. Дело в том, что их удел — жизнь в страхе: смерти, муки, потери. Наш — нет. Мы, благородные, не осквернены подобным, ведь мы сильны и храним свою силу, оттачиваем своё искусство десятки веков. И вот теперь… Я сомневаюсь в искусстве отца. Как низко. Недостойно обвинять в этом каджу Сириана, но именно он породил во мне сомнения. Позволительно ли сомневаться? Книги гласят, что да: так мы проверяем истину. Книги молчат о том, что делать, когда двое аристократов обнаруживают разность в понимании благородства как такового. Накануне мы с каджу Сириана встретились не здесь, совсем не здесь. Была ночь на прохладном побережье, тонкие пряди травы расчёсывал ветер, напитывалась солью земля. Здесь сосны иные, чем у нас, иные эфиры отдают любисток и мята. Я срезала серебряным ножиком стебли, подпевая тихонько возгласам чаек. Тут появился он. Словно бы случайно. Не в первый раз так. Зарга Сириана приземлился на вершине склона, вдоль которого я шла, собирая свою мирную жатву. Он поприветствовал меня, не меняясь в лице. Поджатые губы, напряжение скул. Весь он — выдержка. Даже когда на его одеждах… Кровь? — Вы охотились на чудовищ, Зарга-ним? — Я выполнял людскую просьбу, — сказал он уклончиво. Он тоже отменно владел искусством речи. Быть может, отец потому ценил его так и поощрял его визиты в наш родовой замок. Ах, была бы ты умнее, Клаудия, восхитилась бы его отвагой, его боевым мастерством! Ведь на нём — ни царапины. А я возьми да вывали сходу то, что легло на ум: — Ваш противник не сумел причинить вам вреда, Зарга-ним, то было слабое существо? Сказала — и тут же поняла, насколько опростоволосилась. Опустила голову перед ним, сгорая от позора. Благородный не зарубит слабого, точно мясник, это бесчестно и унизительно. — Я хотела сказать, существо не было так же искусно, как вы? Зарга не ответил. Он слетел с вершины ко мне и приблизился. Я не могла не поднять головы, и вот тогда он заговорил, глядя на меня всё тем же взглядом, в котором извечно спит, как под землёй, великая мощь: — Клаудия! Если вы исполняете людские просьбы, а не пренебрегаете ими, то знаете, насколько разнообразны они бывают. Стыдно мне стало! Я помогаю не всем людям, иногда их просьбы такие… Такие… Как будто если я соглашусь, то в крови моей потечёт капля отравы, аконитовый сок. — Я всего-навсего дочь главы клана, едва совершеннолетняя, — ответила несмело. — Я не всё могу. — Верно. — Он отстранился. — Тогда позвольте рассказать вам о людях. Слабость не трогательна, Клаудия, сотней лиц обладает она. В попытках спастись малые твари прибегают к ухищрениям, которых мы не придумаем за тысячу лет. Они сбиваются в кучи, нападают друг на друга, не дожидаясь повода, чтобы отнимать и душить. У них появляются планы и тактики. Однако поражает другое: как расцветают победители. Жизнь начинает бурлить игристым вином у тех, кто отнял достаточно. Это зрелище, этот праздник развития и роста… Он опьяняет, Клаудия. Даже я чувствую это, что же говорить о самих людях? Они хотят вкусить ещё и ещё — я их понимаю. Ах, Клаудия, почему вы так неподвижны, словно статуя, что за странное у вас сделалось лицо? Глядите — вашу ногу вот-вот облюбует змея. Я отшатнулась скорее из брезгливости, ведь никакой яд не повредит дочери Традио. Напротив, я могла бы изловить рептилию, пустить на препараты, но какой-то недостойный инстинкт воспротивился и заставил сбросить неприятное существо. Змея скользнула мимо каджу Сирианы и скрылась в траве, а мне всё казалось, что она по-прежнему там, у его ног. — Статуи, — продолжил он. — Люди почитают нас богами и делают статуи в честь нас, выбивают наши изображения во своих дворцах. Они знают, что мы играючи одерживаем победы и весьма нас за это чтят. Быть может, больше почёта я получаю от людей, чем от… Соотечественников. Некоторых из них, по крайней мере. Вы хотели бы увидеть себя в статуях, Клаудия, которые приумножили бы ваше, не постесняюсь этого слова, очарование? Ночь вращалась вокруг нас двоих. Казалось, Зарге-ниму нужно, чтобы вот так же вращался весь мир. — Приумножили? — спросила я. — Больше почёта? А не будет ли это, ну, слишком уж много? Ведь если у нас чего-то нет, хоть мы и высшие существа, то нам столько и не нужно? Я не обучена рассуждать о таком, простите… Кажду Сириана скользнул по мне взглядом, словно обрывая. — Допустимо ли это: быть слишком сильным для задачи, — рассуждал он, обращаясь уже не ко мне, а к ветру, травам и притаившейся змее. — Разве не в этом наше достоинство — обладать мастерством, превосходящим всё существующее. Мы — лучшие из тех, кто топчет землю, но можем зайти ещё дальше. Развитие великолепно, люди тому пример. Так разве существуют для нас границы, или в том суть благородства, чтобы раз за разом преступать их? Во всех, - он коснулся влажного пятна на одеянии, на пальцах остался красный след, - во всех направлениях. Его слова отдавались в моей голове, как стук пестика по лепесткам и листьям: они дробили меня беспощадно. Что-то было иначе, чем обычно. Впервые за годы я не понимала, что он говорит, вовсе не понимала. Пускай он спрашивал не меня, а змею и ветер, но я выкрикнула одним порывом: — Я в это не верю… Я бы не хотела, чтоб благородство было таким! «Зарга-ним не просто старше, он же глава клана! — осекла я себя тут же. — Он посвящён в то, что недоступно юным отпрыскам. Он знает лучше!» И он, действительно, так и ответил: — Ты так молода, Клаудия. Нет ещё ни одной дороги, которую ты прошла бы до конца, не налито ни одной чаши, которой бы ты опьянилась до дна. Потому ты не можешь судить о гранях и границах. Клаудия! Ты не можешь судить меня. Меня может судить только один… — Только один? — переспросила я. Вдруг каджу увёл взгляд в сторону и вниз, куда-то назад — так отводят меч от горла. — Это знание дано лишь главам кланов. В своё время обретёшь его, пока же оставь и забудь. Его лицо. Его бесстрастное лицо стало иным, чем раньше. Всегда каджу Сириана удерживал себя от избыточных проявлений чувств, ибо это достойно. Теперь же он словно перешёл в этом навыке невидимую границу. Каменная маска, статуя глядела на меня. Много раз я беседовала с ним, не раз желала сбежать посреди разговора, укрыться от тяжести взгляда его. Но в ту ночь при виде его лица я впервые ощутила то, чего не должна была пережить никогда. С тех пор иначе я склоняюсь перед отцом, всё чаще мой взгляд обращён вниз. Клаудия Традио, ты познала страх, и не избавиться теперь от проклятого знания. Словно в лугах моего рассудка укрылась змея, проскользнула, притворилась слабой и бесстыдно воспользовалась тем, что у дочери каджу нет оружия духа. Косы свисают, утаивают моё выражение лица. Приложив руку к груди, я отвечаю отцу, головы не подымая: — Уверяю, отец, я не затевала с Заргой-ним ссоры. Я возразила ему ради поддержания беседы. Ему нравится моё общество, а я лишь продлила наш разговор. Я способная ученица, заметил ли ты, отец? Умею говорить почти так же скрытно, как ты. Сама от себя скрываю, что если это и означает быть благородной — то я предпочла бы остаться недоучкой. Так успешно скрываю. Самый большой мой страх — не перед гневом Рагуса Традио, не перед холодом каджу Сирианы. Я боюсь, что если спрошу у кого-то всезнающего, правду ли сказал мне Зарга о сути благородства, то этот некто — подтвердит. Тот, о ком обмолвился каджу, он осудит меня тогда! Лучше не знать ничего, притворяться безмысленной и покорной. Если однажды отец уйдёт в вечный сон, если даже исчезнет во внешнем мире Зарга-ним, то этот страх всё же останется со мной.