Лёд и танец, часть первая – взгляд Милы и Юры

Март. Сорвавшаяся с поводка капель и отчаянно-напористые лужи, предзакатное солнце на сосульках танцует прощальный полонез, первые перелётные птицы щебечут и орут… Красота и внимание. Улицы — почти пустые, скверы — полные… Снег на тротуаре растекается, будто проливаются весёлым дождём грустные облака. Пущенный кем-то бумажный кораблик немного размяк, но уверенно плывёт по проезжей части. (Встречается с ветром, разворачивается, будто на дугу перед сальховом… Интересно, на сколько оборотов закрутит?.. Двойной, и почти чистый ойлер. Неплохо, а на каскад пойдёт?.. не решился. Жаль. Ничего, может, потом повезёт, отыграется на риттбергере… Так, стоп. Это так из фигурного катания, наверное, уходят, да, что сложные прыжки ждут от корабликов из тетрадок или всерьёз решают, солнце на сосульках — это матушкин балетный полонез или папенькин коронный бильман после бауэра?..) Дореволюционный каменный дом — цвета сгущёнки с подъеденным временем редким шоколадным декором. Подъезд цвета морской волны — узкий, тщательно вымытый. Тёмно-ореховая краска на брусьях перил, так и манящих с них скатиться, тщательно подновлена. Лифта, естественно, и в помине нет. Впрочем, шестой этаж — не двадцатый, было бы что по лестнице бежать… Не запыхаешься даже, впрочем, от опустошающих мыслей всё равно не спасает. Хотя — было бы зачем?.. Но — раз обещала прийти… Старенькая чистенькая светло-ореховая (похожая на печеньку) дверь древнее хозяина. Дребезжащий ярмарочным зазывалой звонок, идеально смазанные дверные петли и замки, подтянутый высокий худой (весь в чёрном) хозяин — назвать его стариком не поворачивается язык, — слишком взрослый взгляд, и слишком мальчишеская порывистость выбивается за скупые движения и манеры, даже вроде бы отрешённые окрики — и те выдают вовлечённость в любимое дело по кончики ушей… Павел Иванович будто читает мысли, едва усмехается, приветствуя Милу. Вот ведь, овердофига лет человеку, динозавры столько не живут — а всё такой же молодой. Привычно хмурится, не стесняясь ни лысины, ни седины, ни чего-нибудь ещё, приглашая проблемную ученицу на занятие по хореографии, как вчера — к столу и непременно перед этим вымыть руки. Низкий чуть надтреснутый голос — как перед выступлением или битвой инструктирует. Да уж, почти разменять вторую сотню лет и всё ещё преподавать классический танец в балетном училище и на дому, а ещё и консультировать фигуристов — это ещё ухитриться надо… Мила хочет быть такой же энергичной и с ясным кипучим умом в свои 90+ лет, когда они у неё будут. И, что уж говорить, в такой же прекрасной форме. Индивидуальное занятие начинается так же, как и предыдущие. Разминка, станок, привычные разрешённые фигуристам балетные движения в непривычных комбинациях — увидела — повтори. Ага, это даже не кажется лёгким. Это вообще земным не кажется. Мила не то что злится и не то что завидует, и даже не то что разочарована, но… Природная грация и поставленная пластика, особенно растяжка, у преподавателя до безнадёжности лучше, чем у любого виденного Милой спортсмена или танцовщика. Видя это из раза в раз, Мила кажется себе глубокой старухой, хотя из них двоих именно она младше раз эдак в пять. Павел Иванович в ответ на безнадёжные взгляды только хмыкает и приказывает себя раньше времени не хоронить. Лилька, мол, и не такое в твои годы могла, и ты сможешь, просто так она бы тебя ко мне не привела, так что закрыла глаза и повторяем сначала. Просто так — это когда у Милы перестало получаться примерно всё, и годами отточенные движения внезапно перестали складываться хоть во что-то одушевлённое и осмысленное. Просто так — это незнакомая (будто пряничная) дверь невиданно ухоженного подъезда, привычно хищная рука названной матери на плече, непривычно подвижный (не сравнить с замершими фото) хозяин квартиры, робеющая — робеющая! — непривычно нежная мама с неожиданным «наставник, если и Вы здесь не справитесь, то никто». Дальше слов про проблему не было — только наглядная демонстрация провала в танцевальной комнате жилой квартиры и вердикт «пусть походит ко мне немного, посмотрим, что можно сделать». Слёзы благодарности в материнских глазах, напускная суровость у её собеседника. Понимающего, что никого здесь он этим не обманет. Просто так до кома в горле похоже на папу-тренера… Ага, требовательностью тоже. Ага, и в том, что касается заведомо невозможного… Нет, для его балерин, может, и нормально, но не для неожиданно (и, видимо, уже, непоправимо) с возрастом окорявевшей Милы… (Ага, ему легко говорить и орать, с такими-то природными данными, что если бы не травма, до сих пор бы танцевал. Если бы не война, на которую блестящий молодой премьер сорвался прямо с закрытия сезона — артиллерийское училище досрочно, фронт, ранение, через девять лет усугубившее сценическую травму и всё-таки доконавшее. Может, поэтому и легко, что после этого всего — ну чего там какая-то растяжка?.. но всё равно обидно, что кому-то от природы всё, а Миле вот не досталось и вполовину гибкости.) Зря, всё же, мама её к нему привела, мол, у наставника объяснить получится лучше. Угу, толку-то с таких объяснений, самое обидное, что действительно хороших, не хуже маминых, просто другой подход, если не получается, и всё, тело подводит, хоть ты тресни?.. Мила не первый год в спорте, что уж там, большую часть жизни, Мила до родов привезла домой в Россию столько медалей, самая яркая из них — в возрасте, в котором большинство соперниц ушло в профессиональный спорт, Мила взяла заслуженное золото в финале Гран-При, родила малька и после этого взяла золото на национальных, но теперь пора двигаться дальше… А куда оно, дальше, если от матери и отца взяла уже, что могла, и сама дальше никак, и ничего больше. — Ну не выйдет из меня красивенькой сусальненькой фигуристки, как ни старайтесь, — Мила давит воинственный всхлип, изо всех сил стараясь не сорваться, — и никого уже не выйдет, вы не виноваты, вы-то хороший, это вот я… такая вот бесталанная, как родители со мной ни бьются, всё, амба… И не надо даже в зеркало смотреть, чтобы видеть, как каменеет лицо старого преподавателя. Где-то там в этих выцветших чуть ли не до белизны свинцово-серых глазах и прочитываешь свой окончательный приговор, как пулей в висок, что не справилась, и всё бесполезно… Или — не себе?.. — А раз так, то и нечего терять. Потанцуем?.. Подходит вплотную, властно кладёт руку на плечо. Мила теряется и кивает. Принимает руку, как бой… Эта грёбанная импровизация лишила её всех сил. Казалось, Мила потеряла все остатки ошмётков себя в этом диком дикарском нечте. Всё, что было и по какой-то ошибке в ней ещё полыхало — все её детские отчаяния и боль, все непролитые в подушку слёзы, от неподаренного зайца, когда на бутылку у родителей заначка всё же нашлась, до непришествия на милины первые национальные, потому что они предсказуемо внезапно совместились с очередной ну совсем никак, ну понимаешь ты, чего пристала, ну, непереносимой дружеской попойкой… И толку было с этих всех летевших на лёд игрушек, если того самого не подаренного на пятый день рождения зайца среди них не было — ни одного?.. Миле тогда казалось, что непонятно, зачем было жить. Пока тренер не принёс и не сунул ей в руки новенького игрушечного медведя. Какого-то китайского, с диким ценником, из ближайшего магазина, похожего на шарик сгущёнки с изюминками на мордочке. Мила помнила, как залипла, когда увидела его в витрине по дороге на каток. Сколько проплакала потом, обнимая и утыкаясь носом в него и в тренера, теперь и навсегда — отца — уже не помнила. Но до сих пор с ним не расставалась, таскала то в рюкзаке, то в сумке. А уж сколько его пытался обгрызть малой — не поддавалось исчислению… (Толк со всех прилетающих на лёд мягких игрушек обнаружился аккурат с рождением Яши, потому что это называется «хоть чем-нибудь занять гиперактивного малька и при этом не потратить ни копейки не то чтобы лишних денег» — навык, за три года прокачанный более чем. Достижение разблокировано — малой воодушевлён и счастлив, фанаты в инстаграме восторженно пищат на очередное мобилкофото, у самой Милы появляется хоть сколько свободного времени после того, как, вернувшись с тренировки запоздно, отпускает няню, искренне любящую не только своего подопечного, но и мягкую кроватку… Да и самой нянечке, обожающей белых мишек, единорогов и фигуристов, милой дурашливой почти сверстнице Милы, есть, что подарить в утешение, если что-то идёт не так… А не так идёт часто, от пожёваных розовых анимэшних причёсок несовершеннолетней няни до разбитого предпоследнего нелюбимого сервиза матери. Любимые из подзамочных сервантов в доме, где на четыре электровеника один условно спокойный, один гиперактивный турбовеник и множество гостей, для повседневного бесконтрольного пользования не достаются в принципе. А перед вымотанной мамой, кто бы мог подумать, беспроигрышно извиняться плюшевыми чебурашками…) А теперь всё, получается, зря, потому что некогда блестящая Мила — не может?.. И перед матерью обидно — выдающийся хореограф, в прошлом — известная балерина, прима — толку с того, что воспитанницу мужа (тогда ещё официально бывшего, а не навсегдашнего (ой, и натанцевались же они все на залихватски разгулявшейся свадьбе, расшевелили в буйный краковяк даже заскорузлых спорткомитетских пней)), взяла под крыло, если всё, чудо-девочка отгорела, едва лишь начавшись?.. только время и матери, и её отца-наставника потратила зря… Они ведь — такие разные, Павел Иванович и Лилия, учитель и ученица, — даже и усмехаются одинаково. И хмурятся. И поворачивают плечо. И множество ещё других таких микроскопических не-различий, когда видишь их рядом, как одно спаянное и неделимое целое. Хотя Миле ли не знать, сколько времени мама пропадает если не в студии балетной своей, то на мужнином катке, а ведь ночью ещё и дом, и муж, и непоседливый внук, и двое детей, пусть и упахиваются Мила с Юрой так, что ленивые мухи ползают бодрее, и даже грозная юркина пуматигрскорпионистая кошь не в силах их расшевелить, пусть и стараются они все помочь грозной любимой матери семейства — а всё равно невпроворот дел на старенькую квартирку мужа и новенькую свою, окончательно становящуюся гибридом балетной студии и общежития, и на активности вовне времени вроде и нет. Но как-то же ухитряется она навещать наставника и подруг, и в инстаграмме их посты лайкать, читая вдумчиво, и окружающих на прекрасное полезное подсаживать… Что там говорить про вечно любознательную Милу, если даже насквозь ультрасовременный Юрец на пике подросткового кризиса по уши влип в исторические экскурсы на страничке Павла Ивановича и вбил себе в голову на льду всё крушить не хуже, чем этот тогда ещё не старикан на сцене Большого театра. Блин, ну этот-то сможет, его мама и натаскивала так, как наставник выкладывался с ней — эту вежливую валькирию-то конечно, мелкий боевой пиздюшонок и послушает, и перепрыгнет, с его-то данными, вот как гнётся фантастически, Мила и в лучшие годы так не могла, хотя и схватывала в разы быстрей, и тренировки не ненавидела… А Мила… А что она. Запал грозной фурии перегорел, растяжка не та, бока не те, мстить и доказывать больше некому, парни — да все они или братья, или козлы, или чужаки, глядящие лишь на хороших девочек… (особенно один, чернявенький такой, послушный весь на тренировках и многоликий сказочный бунтарь на выступлениях, помирившийся с бывшей девушкой, даже ставший крёстным её сына… Нет, Аня и её малыш не при чём, они хорошие, и с милиным мальком поладили прекрасно, и мужик ей попался хозяйственный, не завистливый и рукастый, но… Но вот везёт же кому-то…) А Мила… А что Мила, она многим в доску своя, но не миленькая, не нормальная и не хорошая, она боевитая, как копьё, она всем всё доказала и больше не знает, что ей теперь и зачем, и кому может быть нужна, она такая же деревянная, и она сломалась. Наверное, на пьяном звонке телефона, что мать, теперь уже бывшая мать, переписала остатки квартиры на очередного хахаля, который на ней, может быть, женится, и нерадивой блудной дочери не достанется ничего, а уж её ублюдочному выродку и подавно, вся в папашу, и он в деда весь, сволочи неблагодарные… Мила не выдержала, Мила вспылила, что и правда, она вся в усыновившего её тренера, как и её сын, а с бросившей её бывшей роднёй они знаться не желают. Бросила трубку, занесла в чёрный список контакт — лаялись не в первый раз, вернее так — когда не лаялись?.. — но в этот раз было отчего-то особенно больно. Может, потому что приплела отца?.. или потому, что не забыто ещё, как по знакомым и съёмным хатам Мила мыкалась с малышом, просадив на аренду и лечение не вылезавшему из больниц мальцу почти все свои оставшиеся с соревнований премиальные?.. или потому, что чудовищно больно — с детских лет не находить душевной поддержки там, где самой природой, самим существом её — предназначена, предусмотрена, чтобы заботливая рука тебя в падении встретила, а не вечно распахнутая пасть чудовищ из страшных снов?.. нет, хорошее тоже было — разрешение на фигурное катание, безразличие к тому, с кем и до скольки и где единственная отпрыскиня шатается, по трезвянке — помощь с уроками или разрешение доесть оставшуюся от взрослых еду, с не готовить самой, но… Но нынешняя дрянь это всё как-то разом перечеркнула, и вместо то ли любви, то ли ненависти, то ли жалости осталась лишь прожорливая размером с весь целый мир пустота… белая и серая… чернозубая, язык воронкою… Так, что вместо того, чтобы отправиться вымыть ванну, враз обессилевшая Мила согнулась пополам, чуть не выблевав непожравший желудок, и несколько — минут?.. часов?.. прорыдала без слёз, уткнувшись лбом в сиденье разваливающегся папиного стула, пока её не нашёл собственно папа-тренер. Обеспокоенный тем, что дочка-тренер не пришла на каток и не позвонила, что не сможет, а родительский контроль на смартфоне наябедничал, что браслет-трекер активен и всё ещё находится в локации «дом», а пульс его обладательницы несколько зашкаливает. (До чего техника дошла или прогресс, мама дяди Фёдора под песенки из мультов может обниматься с Электроником и объяснять мужу и его коту, что скоро про них напишут книги и снимут всякое. Можно даже анимэ. Можно даже про фигуристов. По маме Римме плачет не только пение, но и балет, и всё, что у мамы Лилии, а папа Дима — это такой отрастивший олимпийский дзен, но почему-то не научившийся мирить близких прообраз папы Якова. Мимикрирующая под спонтанно-взбалмошную девицу, но раскладывающая почти все свои ледовые выступления по науке физике, со всеми векторами и формулами вплоть по сколько g перегрузки у фигуриста её телосложения будет при приземлении с каждого прыжка и сколько можно максимально выдержать, если смотреть на нормативы лётчиков при их фигурах высшего пилотажа, Мила, так и быть, согласна быть Электроником, взрослый интуитивно болтающий экстраверсивный насквозь внезапный свет наш Витенька — это брат-близнец, вечно влипающий во всё Серёжа, мелкий шкет Юрец — без вариантов Матроскин, такой же ершистый характер, суперспособность в приготовлении и поедании еды, хозяйственность и тактильная кошачесть мегатоннами. Жора — без колебаний Шарик, ибо чей инстаграмм — сплошная фотоохота то на обитателей катка, то на ставшие покестопами достопримечательности, а в бронебойно-артистичной харизме и отличном экстерьере не то чтобы завелось хоть сколько мозгов в плане прагматичности и межличностных коммуникаций?.. Печкиным можно записать вреднючего завхоза из Ледового, галчонок Хватайка — оооо, теперь Мила совершенно точно знает новое прозвище мелкого Яши, особенно в сочетании с теми, кто с ним особенно ударно возится — Юркой-котом и рассудительной нянюшкой, которой вот точно быть дядей Фёдором… Прожорливый трактор — ну понятно, кто особенно любит поесть, катается так, как никто не умеет, но неловкостью и впечатлительностью то и дело агрит задравшего нос к небесам кота — прааавильно, да это же незабвенный Юри! На дальнейшее сопоставление гения столетия Милы, увы, не хватило, но для сброса основной части напряжения — достало с лихвой…) Остаток вечера был с почти судорожными хватаниями за руки и объятьями, запахом бренди, солнечным светом в открытое окно и обещаниями никому её не отдавать, никогда не бросать и ничего подобного говорить, несмотря ни на что, потому что она его родная дочка, раз именно он её пригрел, вырастил и воспитал, а всё остальное может отправляться в жопу и оставаться там до скончания времён. Скажет ли то же самое, когда она позорно провалит следующие соревнования и будет последней, потому что соревы не откатывают на уверенное золото те, у кого проваленная физическая форма, неблагодарная душонка, раз паскудная тварь, и которые вообще зря рождались?.. Мила ничего из этого не помнит, что говорит вслух, а что кричит, что молчит, что не хочет говорить, что хотела бы сказать — но не знает, как… И что это с ней — вроде ж никогда настолько несдержанной не была, и от природы сама не умела долго обижаться, и не хотела наставников грузить и расстраивать своей уныленькой болтовнёй… А теперь всё зачем?.. росла бы тихо себе, или никому бы в могиле не мешала, может быть, её любили бы хотя бы тогда, уже точно никого не разочаровывающую… это вот она точно от отчаяния уже не кричит — хрипит, выгибаясь, как в агонии, назад, проваливаясь в пустоту разинувшей пасть с рождения поджидавшей её бездны, дождавшейся наконец… нет, не дождавшейся — девочка — не милая Мила — натыкается спиной, как на ствол орудия, на жёсткую поймавшую её руку. Молчит, хлопает ресницами, пытаясь не отвести глаза и проморгаться от кислотных слёз, которые похуже дождей на Ксии — и не знает, что сказать, как-то ли остановить, то ли не останавливать этот маревный дикий бессмысленный, беспощадный танец… Не видит уже ничего, кроме бело-серой воронки пронзительного и грязного света, уплывает в обморок, не имея силы даже дышать… В себя её приводит жёсткий шлепок по левому запястью и тыльной стороне ладони. Девочка — Мила?.. — несколько мгновений недоумённо смотрит на третий наливающийся краснотой отпечаток ладони на её предплечье. Метка?.. принадлежности?.. Не успевает осознать — жёсткая сухая ладонь её снова властно перехватывает, будто обратно в танце, будто и не было этих нескольких странных и страшных минут, и лежали ладони, как были… — Танцуй, — почти рычание, и она танцует. Уже не как были, о нет — она уже безвольна и бессмысленно ведома. Роли поменялись — теперь партнёр, напарник не пытается самортизировать, смягчить, направить её дикий и необузданный, бесконтрольный свирепый натиск агонизирующего зверя — нет, теперь дохлого зверя, как падаль, волокут, как добычу, за лапы, и всё бессмысленно, тает и вертится… Мила уже даже не вскрикивает, она из последних крупинок сил плетётся, еле переставляя ноги, и, в конце, замирает и падает без сил… В себя её приводит звук пощёчины и яростный взгляд — не сметь. Будто взглянула на неё стальная синева военного неба, рванулись в душу сполохи разрывов, артиллерийским снарядом выстрела глянула — бездонная белизна… Танец сменился вновь — как курсант учится глядеть и стрелять за требовательным внимательным преподавателем. Понемногу, но перестали заплетаться ноги, ритм стал — намного чётче, выверенней… Не сразу, но поняла Мила — двигаются уже единой — боевой ли, ледовой ли — парой. И — под резкую Катюшу — а она и не знала, что материн наставник умеет так красиво петь, вот ведь возраст ничего ни с голосом, ни с телом не делает — она уже два раза падает без сил, а ему хоть бы фигу, в этом бешеном темпе ещё и громко пронзительно выразительно поёт, ну нихренассе… Дальше сил и времени на посторонние мысли не остаётся, потому что на энхренадцать куплетов цензурная привычная с экранов песня заканчивается и начинаются нецензурные явно фронтовые её модификации, от дрожи, колотящей немцев за рекой, раз это наша русская Катюша немчуре поёт за упокой, до песенки, рассказывающей в небе чистом про занозы-Катеньки дела. На душечке-Катюше, которую фрицам предполагалось помнить и обоссаться, как она поёт, потому что из врагов вытряхивает души и своим отвагу придаёт, Мила внезапно разоржалась так, что чуть не сбилась с ритма и не упала, но вновь — в который раз?.. — была бдительно подхвачена. На удивлённый взгляд пояснила, что, мол, это только вечно матерящемуся младшему братцу подсовывать как колыбельную песню, ему понравится, оценит. На одобрительный кивок ошалела так, что снова чуть не упала… И продолжала танцевать. Они продолжали. Ритм сменился ещё раз — на что-то более спокойное. Тучи в голубом?.. вальс из минора — в мажоре?.. помни, родная, всегда обо мне — что она вообще этот вальс за певицей вслед романтическим считала, он же вообще не про это — про любят и ждут, и все всех, и… про то, что родственник внучку не отдаёт — горящие, прямо в душу глядящие глаза, что ждёт и любит, хотя вроде бы совершенно спокойный тон… Стоп. Лю-бит?.. после… всего?.. Поражённо сбилась с ритма ещё раз. Неверяще вгляделась, попробовала разорвать взгляд — не получилось. Кролик перед удавом? Нет, что-то… Иное… — Вот, поняла, — одобрительный тон, — танцуем далее. Песня до конца. Другая. Рио-Рита? Чего? Аааааааа… И вот хоть бы кто ей подсказал, ну вот как же ей удержать этот бешеный темп. И вот хоть бы кто бы ей подсказал, чтобы потом от офонарения предельнейшего на середине движения не падать — что вообще-то вот, вот сейчас этот бешеный, невообразимый, ненормальный её наставник явно вот напрочь забыл, что он не фигурист, и с изначально балетным пылом почтеннейшего вояки… танцует с ней незабвенное танго Навки-Башарова. Оригинальную Рио-Риту в переложении на лёд в переложении на почти пустую старенькую маленькую квартиру. Аххххренеть не встать. Иииии и это чо, стоп, она??? Вот это она, грёбаная несуразная, то и дело заплетающаяся в конечностях нескладёха Мила — берёт и почти автоматически повторяет некогда понравившийся до печёнок танец??? Ах, милая Рита, скажи, за что на нас ты сердита… стоп, это же из детской передачи, скормленной разом заболевшим мелким Яшке и Юрке — и, пока дядя с племянником, трогательно обнявшись, сопели над песенкой влюблённых котов, (которым хорошо весною под луной голубою,) ахуенно взрослая прожжённая баба Мила рванула на кухню перемывать наконец скопившуюся посуду (под бодрые уверения об открытом окошке и чудном соловьином пении). И вот что бы этим мелким поганцам с ядрёной простудой своей не подождать, пока отец и мать почтенного семейства не вернутся с очередных гастролей юниоров?.. Тогда Вселенная, помнится, на этот вопрос ответа так и не дала, а сейчас это всё показалось донельзя неважным. Ну было и было, и что с того?.. тем более, что её даже и не ругали, что не досмотрела, дала им заболеть. Просто усадили в уголок не мелькать лишний раз, не наводить ненужную суету, как выразился папа, и не создавать помехи в пространстве, как добавила мама, и в один голос оба, что сами они уже не маленькие и здоровые и сами всё сделают, а ей пора отдыхать. Угууу. Ему за семьдесят, ей поменьше — пожалуйста, снова скопившаяся посудная гора перемылась, как нехрен делать, да ещё и квартира пропахла не магазинной едой, рвотой и горчичниками, а чем-то невыразимо уютным и готовящейся едой, и, и, и… с первой юниорской медали прозванная фанатами «русским метеором» Мила могла только беспомощно моргать с узкого углового дивана условной гостиной, глядя, как квартира преображается на глазах. Ога, это вы кому другому скажите, что в тридцать или, о дряхлость, пятьдесят жизнь заканчивается… У этих — она начинается каждый миг, заново, со всем пылом и азартом — и молодых людей, пробующих себя во взрослом спорте и танцах, и детей, воодушевлённо делающих свой первый шаг… Эх, вот бы и ей так — первые шаги, с чистого листа, без суеты и излишних помех в пространстве… И что-то изменилось, щёлкнуло в голове — и движениях тела. Кусочки мозаики встряхнулись, взлетели и… понемногу собрались в единую картину. И легли — на надёжнейшую, нерушиимую опору… Навсегда легли. Мила приноровилась и, перехватив инициативу, повела — мягко, но уверенно, как делающий первые шаги малыш вдумчиво исследует мир, опираясь на руки родителей… Не сразу сообразила, что ей уступили, разрешили — повести. Что наставник — не сердится. Что — улыбается… А мама Лиля говорила, что на эту сытую кошачью полуулыбку его практически нереально развести… А… А сама она, получается, не такая и нескладёха?.. — Ну, теперь — поняла? — остановился, смотрит внимательно. Пронизывающе, в самую душу… Мила кивает, не в силах отвести взгляд. Замирает. Осознаёт… Что это был не каток, а полутёмная квартира-полуторка — маленькая комната у кухни для жизни, большая — как студия, танцевать (освобождена давно, лишь по стенам шкафы с методическими наработками и балетные станки, шведская стенка между дверьми в жилую комнату и в коридор на кухню, предпоследний закатный луч, вскользь щекочущий окно, пересекающий его почти параллельно стёклам… Поднимающаяся из-за деревьев такая же рыжая луна, отлично видная с этой вот верхотуры…) Где-то здесь щёлкает в голове окончательно, и сердце затапливает и распирает — одновременно невообразимая пустота и невообразимая же нежность. Огромная, на весь мир — и больше. Пустота и истома — как после отличнейшей тренировки. И — на свете нет ничего важней… — Спасибо, дед, — неожиданно говорит она и кидается на шею, обнимает — со всем пылом восторженной щенячьей души. — Не за что, — он не торопится отстраняться и немного неловко обнимает её в ответ. Мила, привычная к родительской ласке, благодарно тает. — Ну ты меня и укатала, — чуть восхищённый вздох, — думал, не дотяну. А говорила — неумелая, выдохлась… — Это Вы невероятный, — вяло возражает она, пытаясь уложить голову на плече — костистом, высоком, до сих пор же выше её… — Мне бы и в свои, и в Ваши года — такую форму… — Будет, если не будешь отчаиваться. Вздумала опускать тут руки. Ещё чего. Прошлая ты умерла. А люди могут возрождаться столько раз, сколько нужно, но только самые сильные. Мила согласно кивает, принимая как есть. Не спрашивает, откуда он это знает. И не спрашивает, откуда знает мама Лиля, не раз говорившая это отчаявшемуся Юрке. Хотя нет, теперь понятно, откуда… — И выдыхаешь также, как она. Вся в мать, в мою красавицу Лильку. Так, вижу, пришла в себя. А теперь марш мыть руки и за стол. Обедать будем. Она почти бессмысленно кивает, не делая, впрочем, никаких попыток разорвать контакт. Молчит. Пытается понять, кто она… Мила. Бабичева Мила… Нет, не она. Не Бабичева. Не та родня, не в ту… Родня — эта. Вот, не привычный к нежностям, обнимает… Радуется… Кто из них — оба?.. Они стоят так какое-то время. Уютно… Потом, не сговариваясь, не проронив не слова, расцепляются и идут по направлению к кухне. Вернее, Милу вначале толкают в ванную — умыться. Оказывается, она ревела так, что располосатила танцующими сосульками весь макияж — и когда только успела?.. Мила смывает это всё безобразие в толщу всё принимающей воды на дне облупившейся ванной — будто вскрывшаяся река уносит скопившийся лёд. За окном канонично плачет капелью и веселится солнцем бессмертный март… Мила умывается, дурачась, брызгает на лицо водой, вытирается, втыкаясь носом в пушистое голубо-рыжее полотенце — точно подарок мамы, Мила сама ей помогала выбирать. Так они и не доспорили, которое дарить — небесное это или предложенное Милой лазурно-синенькое, с дельфином — по совету папы, (которому мамин наставник не раз с выступлениями помогал, и чьи вкусы тогда ещё молодой фигурист хорошо изучил,) в итоге решили подарить оба. Не прогадали… Кстати, а где второе?.. А, вот, на крючке возле ванной… Мила улыбается и идёт на кухню, на звук гремящей посуды, запах разогреваемых пирожков и непереводимого в слова нерушимого уюта, а внутри разгорается огромное, на весь мир, солнечное счастье. Рыжее на лазурном… Продолжая улыбаться, Мила встаёт на пороге кухни, опирается о косяк, как привыкла все года — у тренера-отца. Планировка другая, ощущение — то же… Улыбается ещё шире в ответ на вроде бы суровый взгляд. Не выдерживает, шагает вперёд, обнимает ещё раз… И это, определённо, лучшее, что происходило с ней за последнее время. Первая из её грядущих побед. Она глубоко дышит. Замирает. Молчит. Выдыхает. Отцепляется. Он усмехается, почти улыбается. Выпрямляется. Руки почти не дрожат. Она, слегка робея, повинуясь неожиданному импульсу, гладит его по тыльной стороне ладоней. Он слегка раслабляется, потом выворачивается мягко, напоследок кончиками пальцев правой руки пробежав по девичьему левому запястью, где отпечатки его ладони наливаются краснотой, в наслоении друг на друга похожие на расправившего крылья ацтекского орла… Оба замирают — есть такое важное, которое никакими словами не рассказать, только взглядами… Хромированный чайник на плите прокашливается и заходится свистом. Чай, разумеется, вкусный. Слегка горчит. Пьётся лукаво, выдержанно и быстро. Мила смеётся. Солнце в её груди даже не думает ни на закат, ни гаснуть. Мила уверена — всё теперь впереди. Жизнь изумительна, счастлива и прекрасна. Кубики льда — на запястье (укрылись в бинт), в чае (приятно бодрят, расслабляя щёки)… (Кости шестёрками выпали у судьбы, что там про это в галактике той, далёкой?.. С девочкой не случается ничего злого — птиц говорящий, полёты, звёзды… Впишется враз за каждого своего, кто ей хоть раз подарил и мечту, и воздух, Да и за просто встречного, и куда без приключений — поиск, спасенье, подвиг?.. Девочку не берут ни за что года, только борта космические в путь новый. Девочка Мила свой первый гала-прокат девочкой-солнцем Алисой летала шало — Космосом стал искрящийся лёд катка, жизнь — приключеньем, игрой, как под одеялом… Третий прокат был взрослым, не про игру — девушка Лея — космос, отпад, все помнят… Девушка Мила… сын — птица Говорун, Сокол-брелок на счастье зажат в ладони, Полшоколадки «Милка» — в её ли честь?.. — в центре стола, но девчонке так сладко спится… Любят её, ждут — такую, какая есть, знает — беды поэтому не случится, Дело не в «у кроватки детской не спать — ждать» — в том, что встретить с любовью, что б ни случилось, В том, чтобы верить — в подругу, в ребёнка, в мать, и чтобы вера искренняя лучилась — Вспомненная без сомнения на краю, — в том, чтоб быть рядом, помочь одолеть напасти, В том, что в учении тяжко — легко в бою, в том, что клинок закаляет бережно мастер… В том, что — проснись, на стуле не спи, диван — шаг за спиной, шоколадку не убираю… В том, что — вот точка опоры — люблю, жива, дальше давай, танцуй, целый мир вращая…) Ночует Мила у деда-наставника — слишком вымотана, чтобы по темноте — домой. Папа-тренер, почти сразу же ответивший на звонок (на каждый номер из списка контактов у него в телефоне своя мелодия: Мила — залихватский «Ой, снег-снежок», жена — нашедшая своего адресата «Одинокая волчица», Витя-свет — это «Шаланды, полные кефали», Юрочка — кипеловское «Выше! Выше!», в моменты раздражения переиначиваемое вполголоса в такт на «Тише, мыши, кот удрал бузить по крышам…», Жорочка — сплиновское «Пой мне ещё», и да, в этом что-то определённо есть, когда тренер приобщает воспитанников к русскому року и русским романсам одновременно… а ведь ещё есть нянечка — «Милая пони», а Юри — «Дракон по имени Кошмар»), даже не дослушивает, мол, мелкого уже уложили, потому что Лиля сказала, к кому, зачем, и куда тебя поведёт, и к какому это приведёт результату. Ну нифига себе заговор взрослых. И только Мила одна заранее ничего не знает, для неё сюрприииз… Хотя не сказать, что она против такого вот результата. Наобороооот… Утром Милу не отпускают никуда, и она три часа глядит на балетные уроки в похожей на корзинку с рогаликами просолнеченной зале маленькой сталинки. На мальчиков просто смотрит, приходя к выводу, что до её соучеников им пока далеко, но несколько идей для нового проката у Милы всё-таки появляются. Амазонка-стайл… Или валькирия?.. Или вообще — пантера?.. Сверстницы милины бестрепетнее и беспроблемнее пацанов, не боятся вызовов, не испытывают учителя на прочность, только себя. Со сверстницами после ехидного приглашения наставника Мила внезапно рискует встать к станку. И внезапно держится, с оглядкой на разницу ледовой и балетной хореографии, что кому можно, а что нет — вровень, на выносливости и музыкальности даже обогнав всех. С лучшей из учениц, начинающей солисткой, с подначек Павла Ивановича Мила даже ввязывается в прямое соревнование. Побеждает соперничество с непременным обещанием повторить — Лида Зайцева легче гнётся, Мила Бабичева выносливее и лучше держит темп. Бабичева напористей, Зайцева нежней. Но не сказать, что они уступят друг другу в воздушности и силе прыжка. Эгина Зайцевой — воплощённая страсть, любовная лихорадка, грёза, полёт, забвение. Эгина Бабичевой — воплощённая страсть горячки боя, любовь к победе, торжество силы и справедливости, грёза удачи переменчивого Ареса, полёт, расчётливость и хладнокровие неколебимой Минервы. И у обеих — победа. Им есть, чему друг у друга поучиться. Мила кривится, что она не прочь, но не под этой же фамилией. Наставник отвечает в тон, что если это неславные предки испоганили фамилию, так это не её, Бабичевой, проблема, а они оказались недостойными. И фамилии, и рода. Кого вспомнят — опустившихся пьяниц или лучшую фигуристку мира?.. Девочки наперебой уверяют, что её, и что фамилия неплохая, и как будет перепривыкать наставникам и фанатам?.. Павел Иванович хмуро кивает, мол, да, иначе придётся с новым именем всё начинать с нуля. С чистого листа можно жизнь начать и по-другому. Мила озадачивается и едва не пропускает приглашение к столу. Непривычно — в небольшую кухоньку влезает аж целый класс — двадцать девиц плюс педагог. Но как-то помещаются, и в них за милую душу помещается с утра оставленный настаиваться диетический суп. Обалдеть, как, оказывается, вкусно… С шумом и хохотом девушки моют за собой посуду, в шутливую перепалку втягивают и Милу, как и в соревнование по самому балетному вытиранию мисок и чашек висящим на крючке полотенцем и доставке их в шкаф. Мила с удивлением втягивается, как тот кошак в пылесос, и думает, что и дома бы неплохо такое внедрить… Интересно, удастся ли раскачать маму Лилю?.. Юрка с папой-то точно да, а если ещё и мелкого заинтересовать… Мила прыскает и осекается, только встретив одобрительный взгляд невозмутимого короля этого дурдома. Что ж, кажется, какой-то очередной экзамен она сдала… А потом Павел Иванович лично привозит Милу на каток. И подначивает её и Жору устроить балет на льду. Идея парного проката — целиком его, он, видите ли, вдохновился бабичевской Эгиной и рассчитывает, что и Попович окажется Крассом сопоставимого уровня. Мила с удовольствием лицезреет офигевшее лицо Жоряндия, изумлённо округлившиеся брови бывшей примы Барановской и лукаво приоткрывшийся рот её дважды мужа. Мила готовится лицезреть необычное действо. Чутьё её не обманывает — вначале уверенный одиночник, полгода как медалист взрослой сборной Попович сереет и чуть не падает в обморок, осознав легендарного балетного премьера на своём катке. Потом на жопу валится Юрец, оспаривая титул Всёчерезжоповича, осознав, что хоть что-то в мире выбило невозмутимого послушного братца-аккуратиста из колеи. Мила откровенно ржёт и просит, нет, требует хлеба и зрелищ. Парни пытаются острить, но что-то во взгляде гостя их останавливает. А тот предлагает Барановской показать класс молодёжи, и пусть попробуют повторить. Или не повторить… И они зажигают. Нет, они действительно зажигают. Мила на несколько минут забывает, что здесь вам не тут, не древний Рим. Потом она об этом забывает ещё раз, потому что, оказывается, когда-то этот же дуэт Фельцман катал с Барановской. На льду. На каком-то любительском конкурсе. И, глядя на танцующих самозабвенно сейчас родителей, Мила внезапно понимает, почему и медаль золотая у них была, и почему эти два невозможных до сих пор любят друг друга. И почему побеждает именно Красс — с такой-то волей к победе и такой-то женщиной. А потом Мила слышит командное, как через помехи в эфире — Бабичева, пошла! И она идёт. Ловит отчаянный взгляд Поповича-Жоповича — завистливый и… ещё раз безнадёжный. Завидует техничности азарта балетной пары. Страстности пары супружеской. Безнадёжничает от того, что Мила так на него никогда не посмотрит. Никогда? Што ж он, аксель-ахренеть недокрученный, молчал и ждал, пока на него честные валькирии будут вешаться?.. Но… А если и тут с чистого листа начинать?.. …когда инста-юзер под ником kuvaldastalina выкладывает запись молодёжной импровизации, заснятую на смартфон, интернет взрывается. Тысячи его подписчиков взволнованно обсуждают файл… Мила в отместку выкладывает балетную версию от старшего поколения с хэштегами #барановскаяфоревер #kuvaldastalina #естьещёпорох. Смотрит запись своего проката. И ещё раз. И ещё. Понимает, почему этот высокий хмурый интеллигентного вида человек выбрал себе именно этот ник. Не только потому что так прозвали гаубицу Б-4, из которой он стрелял всю войну, о нет. Потому что сам он — оружие особой мощности калибра, пробивающее буквально всё на своём пути. Что там по сравнению с прорывом Голубой линии какой-то кризис Милы Бабичевой имени разрыва с бывшей семьёй и поиска нового пути в жизни и в новой семье?.. а заодно и кризис жанра «как признаться любимой девушке так, чтоб она поверила и не послала» и «как признаться себе, что видишь в друге детства и ледовому братишке перспективного бойфренда, а не любовника, значит, козла». В конце концов, она давно знала, что у Лилии Барановской потрясающе длинные стройные ноги от ушей не только для того, чтобы муж то и дело на них неприлично пялился. Но иногда ей от этого неприкрытого внимания явно приятно. А разве у Милы ноги хуже? Вот ещё, так что пусть теперь Жорка отдувается. Будет знать, как это — вовремя не заметить своё неприкаянное счастье… Мила хмыкает. И выходит на лёд — пробовать и искать каркас под будущий олипийский прокат в этой амазонистой стилистике. Не то чтобы она всерьёз повелась на давние подначки тренера про парное катание. Но, в конце концов, может же и одиночница немного похулиганить?.. На следующих соревнованиях катать произвольную Мила выходит в своих классических цветах — чёрном и фуксии. Под совершенно нехарактерные для прежней себя отрывки из Ромео и Джульетты. И выдаёт для себя-тогдашней непривычно мощные и закрученные прыжки. С ничуть не джульеттинскими и тем более не сусальными скоростью, гибкостью и напором. Два четверных лутца — папа одобрил, потому что самые сложные и дорогие, Мила же их взяла, потому что — ничего не знаю, красиво. Особенно в каскаде с тройным тулупом, потому что это же прям мощно и бомбезно. А потом, как выяснилось, ещё и грациозно… Тройной тулуп-тройной риттбергер вылезли, потому что грациозность надо закреплять, и лучше всего — кавалерист-лихачески, а тройной лутц появился на закусочку, по велению души впечатлительного тренера… О том, кто хореограф, можно умолчать. Когда её после этого называют русской пушкой — она уже не удивляется. В конце концов, с таким наставником, наверное, этого стоило ожидать?.. А вот короткую ей ставит мама. И не сказать, что в этом медленном шторме так уж много женственности. И сусального там ни на грамм. А вот нежной хищности и уверенной чистоты — достаточно. Мила выходит в белом, в образе ангела. Любящего молодёжный шопинг и танцы до потери степенности и сдержанности… И берегущего любимых… Напористая ласковость в сплетение с негромкой музыкой рождают что-то странное — и воинственность, и бережность… Для разнообразия Мила красится в тёмно-медный, чтобы не выглядеть слишком уж кроваво. Для разнообразия же просит тренера заплести ей пучок-косу а-ля балерина, потому что обычная причёска злостно проспойлерит готовящийся номер для гала а-ля Милла Йовович, кто по валькириям соскучился… Но фанаты Милу быстро прозывают нежным ангелом войска небесного. Расплакавшийся сын громко уверяет всех, что никого нежней и красивей мамы вот просто нет. Жора его в этом неожиданно горячо поддерживает и смотрит так, что Мила заливается румянцем. И вскидывается, хочет сказать, мол, разуй глаза, куда там я, это моя мама вот, наша хореограф… Проваливаясь в внезапно вынырнувший насмешливый серый взгляд наставника, не говорит ничего. Потому что он-то рад — и прокату, и освобождению её, и как бы подталкивает — бери в оборот вот именно этого молодого мужчину, для которого ты — самая красивая, потому что вот сейчас была далеко и на льду как ангельская невеста, а хочется, чтобы в загсе, всю жизнь рядом и жена… — Выйдешь за меня замуж? — неожиданно ляпает Мила опешившему Жоре, куда-то вмиг растерявшему и профессиональный харизматичный артистизм, и юношескую романтически-стеснительную нескладность. — А да, — парень, хотя и вконец ошарашен, лучится счастьем и первым тянется её поцеловать. Чёрный помпадуристый чуб пружинит лаком о милин лоб, но, кажется, не пытается немедленно развалиться. В ответ Мила пытается не заржать. Она тщательно закрывает глаза и вдумчиво отвечает на поцелуй. Кажется, ей даже наверно немного нравится… О нет, не кажется, не немного и не наверно, а совершенно точно, определённо и мнооого нрааавится… Приходит в себя она только от одобрительно-ироничного маминого «Горько» и папиного кряка. Жора всё ещё потерян для общества и не реагирует ни на квадратные глаза Юрца-молодца, ни на восторженные аплодисменты Яшки-младшего и сдержанные — Павла Ивановича… А потом папа таки крякает ещё раз. И берёт торжественное слово. В котором он, повидавший многое на свете совсем ещё не старый еврей, нарекает целующуюся пару мужем и женой, желает ей жить, быть счастливыми, плодиться и размножаться и не обходиться без будущих олимпийских побед! И учесть, что расписываться будут в золотых медалях. Оба. И чтоб он до этого их около загса не видел!.. Мама кривит и кусает губы, пытаясь себя не выдать. Но её, как и наставника, выдают смеющиеся глаза. Мелкие, непривычные к такому количеству пафоса, тихо всхлипывают друг в друга, но долго спрятать веселье навряд ли выйдет и у них… Мила не выдерживает первой и сгибается пополам, беззвучно хохоча от облегчения и восторга. Жора тоже, и они сталкиваются лбами до искр под раскатистый фельцмановский гогот, и пытаются расцепиться, и ещё больше ржут, а за ними и вся честная дружина… Оказываясь в объятьях любящей семьи, Мила всё ещё пытается выдохнуть и протереть глаза от набежавших слёз, в итоге только ещё больше ревёт от распирающего счастья. Хорошо хоть нанесённый перед выступлением мамин грим слёзонерастворим, и не будет видно изумительнейших потёков, будто небесных рек… За этим весельем они чуть не пропускают объявление результатов. Первая по результатам обоих дней соревнований. Золотооо… Что-что-что там тренер говорил про свадьбу?..... Знал он, что ли, всё заранее?.. А остальные — опять сговорились?.. они бы ещё и лавровые венки подготовили… На пьедестал Мила едет, всё ещё посмеиваясь и всхлипывая, с безудержной улыбкой. Её поздравляют, хлопают по плечам, пожимают руки, отражают в зрачках очумевших камер. А потом расступается толпа, и начинается награждение, и… Золотая медаль на груди, как мартовский кот, превратившийся в солнце, чтобы уютно вздремнуть после сытного обеда. Мила украдкой гладит его по предполагаемым животику и хвосту. Улыбается… Журналисты восхищаются её особенно засиявшими коронными четверными прыжками и плавностью исполнения остальной программы. Мила пытается не хохотать, роняя челюсть — давно ли рыдала в потёмках квартир, что она — неумелая рохля?.. Жора улыбается скромно, это видно даже через толпу. Верил в неё. Все в неё верили. И никто не попрекнул Жору за серебро. Сколько там, три месяца в загсе ждать? Это ж не один этап соревнований к этому времени успеет пройти… Это ж сколько медалей-солнечных котят в компанию к сегодняшним они сегодня поселят?.. Два солнечных — у Милы и Юры, лунный у Жоры… Так. Гран-При обещает быть… интересным. Банкет в клубе проходит сдержанно-радостно, ночер в папиной квартире — домашне-весело. Мила медленно вырубается на почти продавленном диване, среди солнечно-жёлтых пледов и подушек, с недопитым бокалом шампанского в руке, под негромкие наставления матери, как правильно беречь в быту неприхотливых фигуристов, пусть влюблённых, но всё равно ослов. Папенька на всё равно ослов не обижается, раскатисто хохочет и принимается инструктировать вконец ошалевшего Жору, как правильно носить на руках, кормить со сковороды и одаривать цветами в горшках сказочно красивых, но воинственных и местами сказочно недовольных женщин. Под выразительным взглядом жены исправляется — временами… Заразительно хохочет и предлагает, чтобы в его лице старый одесский еврей волшебным образом помолодел и пригласил на танец вечно юную гордую баядерку. Лилия, накинувшая на чёрное в стразах ультракороткое дорогое вечернее платье домашний жёлто-рыжий внезапно купленный на рынке за сверхпушистость махровый халат до колен, на баядерку действительно похожа даже без вырвиглазной косметики. Вон как величаво боком сидит на спинке дивана, внезапно прекращает болтать длиннющими ногами в возмутительно приличных колготках и босоножках с оттакими стразами и высоченным каблуком и заливается румянцем. Дочку, впрочем, обнимать не прекращает… Танцевать сейчас отказывается, говорит, что выпила слишком много, они оба выпили. Нооо… Но — непременно завтра… Ловит потерянно-тоскующий жорин взгляд, понимает его правильно и невозмутимо говорит, что, кажется, им всем пора съезжаться во вмещающую всех нормально квартиру или соседнюю докупать. Парень смотрит обнадёженно и выразительно — откуда только выучился?.. — декламирует какую-то классическую оду на счастье семьи… Дальше Мила не слушает, проваливаясь в хоровод пушистых танцующих солнц, но перед закрытыми веками какое-то время ещё стоит незабываемая картина — как почтенный балетный и военный ветеран учит растерявших всю врослость Юрку, Яшку и эту свою светленькую, как её, Лидочку Зайцеву, играть… в обыкновенные ножички. Как Юрочка на Лидочку старательно не смотрит. Как старательно смотрит на него Лидочка, не забывая следить за игрой и пытающимся оторвать ленты от её платья Яшенькой. И как прицельно-хищно и при этом своднически смотрят на это всё Лилия и оседлавший древний стул Яков-старший, зеркаля и взгляды, и движения друг друга. Нет, определённо, рано Юрка убежал от наставления о правильном брачном и любовно-конфетном долге… А вот Жорка заинтересовано выслушивает — а что ему, тренер же предупредил много не пить, а тут и полезно, да ещё и под ехидно-влюблённые комментарии матери-хореографа, рисующие недосягаемого прежде небожителя-тренера весьма домашним и местами — временами — трогательно-нелепым… Мелкий Яшка включается в балаган и советует вовремя и до упаду кормить жену котлетами. Папа Яша готов подорваться и впрямь бежать жарить, но мама мягко удерживает его за рукав — мол, куда, и это ещё не съели, отпросившаяся на вечер нянечка зря, что ли, почти это всё готовила… до которого праздника будут есть, она же балерина, а не разжиревшая раскоряка?.. Дёрнувшийся Павел Иванович на это неожиданно весомо говорить, что главное — любить и делать всегда счастливой, а всё остальное — ерунда и мелочи. С ним никто не спорит, и прекратившая подглядывать Мила засыпает окончательно… Наутро Мила понимает, что затребует у Вити, когда он вернётся от своего обожаемого японца, в качестве свадебного подарка. Пусть уже наконец научит её исполнять этот бешеный четверной аксель. А сейчас она пойдёт и затребует у кухонного крана воды. А у холодильника — рассола. Чтобы и утром жизнь была прекрасна, о да… И мягкий сияющий рассвет с ней совершенно согласен.