Трудно быть богом

Петр Степанович откровенно злился на всю сложившуюся ситуацию. По его плану Кириллов должен взять вину за убийство Шатова и при этом поддаться своим идеям о становлении Богом, совершив суицид. И, казалось, жалости быть не может в такой то момент, но Верховенский просто не мог равнодушно смотреть на этот восторг в глазах Алексея, когда тот повествовал об убеждениях своих. Слишком заразительным был этот блеск, и Пьер впервые чувствовал сострадание по отношению к Алексею. Доселе он вызывал у Петра Степановича лишь раздражение и неприязнь, а сейчас появилось странное наваждение. Помня, что в лучшем раскладе, это последний час жизни Кириллова, Верховенский решил поддаться своим навязчивым мыслям и настроению, ибо терять было нечего. Подойдя к Алексею Нилычу практически вплотную, Петр Степанович наклонился и аккуратно прикоснулся губами к чужим губам. Кириллов вздрогнул, но не отошел. Это были невинные прикосновения, ощущавшиеся интимнее, чем любые пошлости. Алексей мягко обхватил талию Пьера и медленно отстранил мужчину от себя, но расстояние между их лицами было достаточно маленьким, чтобы снова повторить поцелуй. -Кириллов, снова прошу вас написать записку о том, что именно вы убили Шатова. - тихо произнес Верховенский. -Подлец вы, Петр Степанович, настоящий подлец.- Алексей грустно улыбнулся. - Я согласен, давайте мне бумагу и перо с чернилами. Верховенский не медля ни секунды положил на стол все необходимое. Каким бы ни был нигилистом Петр Степанович, все равно не мог не чувствовать ту печаль, охватившую его сердце. Нельзя отступать. Не сейчас, когда уже все решили. Когда Кириллов уже написал письмо. Когда черный револьвер лёг в его руку. Когда уголки губ Алексея приподнялись в прощальном жесте, а глаза неумело скрывали отчаяние, незнамо откуда взявшееся в этом убежденном своими принципами человеке. -Прощайте, Верховенский…- прошептал Кириллов.- Главное, чтобы не настигло вас раскаяние. Выстрел прозвучал слишком резко, и Петр не мог смотреть более, на этого человека, что сполз по стене, уже бездыханным телом. Верховенский не плачет. Разучился это делать уже давно, считая это слабостью людской. Он понимал, что это было необходимо, что пути назад не было, что это неизбежно. Жалость к человеку- невыносимо. -Надеюсь, вы, Кириллов, все таки смогли стать для себя Богом, проявив своеволие в последний миг вашей жизни.- послышалось в пустоте холодных стен, в которых через минуту не осталось ни души.