***
Приют на окраине города, порекомендованный Хелейной, представляет собой большой комплекс из загонов, питомников и зеленых насаждений, с очень уютной приемной, где милая, жизнерадостная дама за стойкой просит его присесть и подождать, пока один из сотрудников не присоединится к нему. Приемная по-домашнему уютная и теплая, как и должно быть в настоящей гостиной. На стенах висят изображения животных с верными, проникновенными глазами, умоляющими о любви и признании. Эймонд смотрит в сторону. Еще одна причина, по которой у него нет зеркал. Обеспокоенный и сбитый с толку, он не совсем понимает, что здесь делает. Помимо того, что его сестра заслуживает ответа — этой капли человеческого сострадания из-под его суровой отстраненности, в которой он старался укрыться. Не то чтобы он устал от тяжести взваленной на его плечи опустошенности. Или холода пустых стен. Нет, он делает это для Хелейны. — Дядя Эймонд? Голос вырывает его из и без того вялого состояния. Знакомый голос. Его чертова племянника. Глубокий, низкий голос, к которому он никак не может привыкнуть во время семейных встреч; всякий раз, когда он сталкивается с течением времени, — с людьми, которые взрослеют, меняются и движутся дальше. В отличие от него. — Хм? — Это все, что он может сказать в ответ. Смущенный. Насмешкой над жизнью. Или, может быть, Хелейна устраивает проверку на мудрость и эмпатию. Кто знает. — Я мог бы сказать то же самое… Ты здесь для…. — хочет спросить он, использовав шанс. Люцерис, мать твою, Веларион. — Не льсти себе, племянник. Я даже не знал, что ты здесь работаешь, а даже если бы и знал, я все равно почти не выхожу из дома. Не из-за тебя, конечно, — возможно, он делится слишком многим, — всему виной глупое, кроткое и радостное выражение лица Люка. Он поднимает брови, словно его озаряет предсказуемая догадка. — Ты почти не выходишь из дома? — Он садится перед Эймондом, с этой раздражающей всезнающей ухмылкой. — Я много работаю, если хочешь знать, — ворчит в ответ Эймонд. — Ох, в таком случае, мы рады и польщены вашим присутствием. — Возможно, это шпилька. Но Эймонд откровенно игнорирует его неуместную дерзость. — Чем мы можем вам помочь? О, Боже. Он должен сказать это вслух. Наверняка это прозвучит скандальной правдой, и все поймут, что за этим стоит. И чтобы Люцерис был свидетелем этого? Пустота под его повязкой в глазу ноет, когда он говорит, словно сдирает с себя кожу: — У вас есть бездомные кошки, которым нужен дом? Эймонд заставляет себя взглянуть на Люцериса, и ему кажется, что выражение его лица теперь имеет поразительное и, честно говоря, ошеломляющее сходство с изображениями искренности и преданности на стенах. Прежде чем Эймонд отводит взгляд, он слышит: — Думаю, дядя, у нас есть для тебя подходящий храбрый солдатик.***
Люк ведет его в комнату с клеткой внутри. Клетку занимает рыжий пушок, пробуждающийся ото сна к жизни. Люцерис открывает дверцу клетки и совершает необходимое количество жестов, нежно спрашивая разрешения, протягивая руку, доверительно и заботливо, и, наконец, произносит слова мягкие, словно пуховое одеяло. — Ты хорошо спал, малыш? Кто у нас смелый, рыжий мальчик? Что тебе снилось? Возможно, мы нашли для тебя дом, прямо сейчас. Может, это тебе и снилось, и сон претворится в явь, малыш. Люк разговаривает с ним как с ребенком, а рыжий комочек вылезает из мягкой постели и потягивается. Внутри Эймонда все трепещет. Возможно, это его сердце. Обычно спрятанное за плотной стеной от постоянной вивисекции. Теперь оно кажется теплым и тающим. — Итак, дядя Эймонд. Ты готов? Познакомься с Бароном. — Люк держит на руках небольшого рыжего кота; тот, уткнувшись в племянника носом, сонно моргает еще полными сна глазами. Один глаз отказывается открываться. Потому что его нет. Вместо этого, там, где должен быть глаз, — поле битвы из порезов, царапин и шрамов. Это поражает его интуитивно знакомым образом, как удар в живот. Или снова — лезвие ножа в лицо. — Что это, Люцерис? Ты издеваешься? — Его голос звучит сломанным и хриплым. Как будто он ранен. Как будто его выставили на показ; все, что в нем гноится — незаживающее и страдающее. Барон растерянно мяукает и прячет голову на груди Люка. Как будто резкий, холодный ветер дует со стороны Эймонда, чтобы нарушить его уютное состояние после сна. Люк кладет его обратно в клетку и смотрит на Эймонда. Мягкость его выражения режет по сердцу. — Эймонд, пожалуйста. Дай ему шанс. Похоже, он говорит нечто другое. Дайте себе шанс, предоставив его вам обоим. — Просто… Я оставлю вас двоих наедине. Хорошо? Просто чтобы дать тебе немного времени. Только… Побудь с ним минутку. Он невероятный кот. И он уже давно ждет своего шанса обрести дом. Чтобы исцелиться. Голос Люка по-прежнему обладает тем же общим качеством, что и его слова. Он разоблачает. Обнажает. Эймонду срочно нужно пространство. Ему необходимо отдышаться. В его груди сидит дикая птица, пытающаяся вырваться на свободу. — Оставь нас, — хочет приказать он, но вместо этого просит.***
Барон с любопытством наблюдает за ним из своей теплой, мягкой постели. Его кристально-голубой глаз сияет сосредоточенностью и нетерпением. Он шмыгает носом. Может быть, привык считать это тесное местечко своим дом, где все втиснуто в крошечное пространство, чтобы притвориться единым целым. Его тоже устраивает — он никогда и не знал ничего другого. И он тоже болтлив. Тихонько мяукает, как будто спрашивает: "Итак, хм, где моя еда?" Мурлычет. "Ты не забыл почистить мой туалет?" И снова мяукает, тычась носом в прутья решётки. "Ты не Люк, но, если у тебя есть еда, ты тоже сойдешь". Эймонд протягивает руку, позволяя Барону подойти ближе. Поприветствовать его. Увидеть реакцию. Если Барон заинтересован в этом предложении. Его влажный нос прикасается к пальцу Эймонда, а затем с довольным мурлыканьем он трется щекой о ладонь по всей длине. Дикая птица внутри него перестает биться. Она притихает в гнезде, тихо и безмятежно. — Привет, мистер, — говорит он, избегая детского лепета Люка. Барон заслуживает большего уважения. Полноценный сеанс ласки. Кот покидает решетку своего дома, больше похожего на тюрьму, чтобы позволить себя погладить, — с ощетинившимся, нетерпеливым принятием. — Итак, ты заинтересован в переезде? Ну, если честно, мой дом тоже не очень. Но, может быть, мы сможем изменить его вместе? Что думаешь? Барон одобрительно мяукает, пытаясь взобраться на руку Эймонда, — на лицо полное отсутствие как внутренних барьеров, так и этикета. Когда Люк возвращается в комнату, они слишком заняты интенсивной игрой с перьями на палочке, и Эймонд увлекается, позволяя услышать собственный лепет: — Какой хищник. Ты король джунглей, не так ли? Эймонд замечает, как глаза Люка сияют эмоциями, которыми так часто его одаривает Хелейна, всякий раз когда будит его за ноутбуком свежеприготовленным завтраком, который он без её присмотра забывает есть. Эймонд также понимает, что ни разу не вспомнил, не заметил потрепанный шрам на лице Барона. Как будто его там никогда и не было.***
Они решают заполнить документы на временное проживание — Барон все еще выздоравливал. Люк со смущенным выражением лица поведал, что, вероятно, его отвергла мама, а инфекция в глазу распространилась из-за царапин. Спасти его глаз было невозможно. Внутри Эймонда расцветает новое чувство — еще более сильное, чем трепет от нежности к этому сильному и искреннему существу. — Ты бы никогда не подумал, что у него было такое тяжелое начало? Стойкий малый. А ведь у него столько любви, которую он может подарить. — Люк протягивает ему папку с документами об опеке, с датой проверки через три месяца. Раньше Эймонд не замечал в его глазах золотистого блеска, напоминающего мед. Когда он внимателен. Когда он оберегает. Когда ему не все равно. И сейчас Люк смотрит не на Барона. — Да. Хорошо. Я надеюсь, что он быстро поправится, и мы обретём дом вместе. — Их руки соприкасаются, когда Люк отдает ему переноску, а Барону есть что сказать об этом, неустанно подавая изнутри свои жалобы. Эймонду кажется, что он чувствует сладость меда во рту, когда уходит, не оглядываясь.***
Начало не идеально. Квартира Эймонда действительно стерильна, минималистична, если не сказать пуста. И кроме лотка он не думал о покупке чего-либо еще. Барон абсолютно обижен и, по большей части, ему скучно. Весь первый день он прячется под офисным столом с угрюмым выражением лица, выражая резкую критику полному отсутствию вкуса у Эймонда в вопросах интерьера. — Послушайте, Ваше Величество. Я знаю, это не очень похоже на дом. Пока. Сейчас я проведу кое-какие исследования и все исправлю. Вы действительно променяли одну тюремную камеру на другую, не так ли? В ответ он получает лишь косой взгляд. Очевидно, это так. Нет смысла медлить. Его Королевское Высочество зовет.***
Место начинает заполняться. Признаками жизни. Прикосновениями кого-то знающего, переживающего и заботящегося. Это не только кошачьи деревья, игрушки, тоннели и полки, по которым Барон может летать в доме, не касаясь земли. — Может, в прошлой жизни вы были драконом, сэр? Появляются ковры, внутри больше не ощущается холода и строгости. Белизна приобретает теплый оттенок сердец, медленно изучающих друг друга в хорошо отработанном ритме. Барон настраивает его ежедневные часы, которые раньше были в полном запустении. Когда он искал забвения в строках кода, ночью; когда тишина окутывала его, как паутина пустого комфорта. Теперь день бурлил жизнью. Это утомляло. Ледяная неподвижность была нарушена шумом и светом. Он бы так и проспал, прячась, большую часть жизни. Но Барон требует много внимания в течение дня. Ему нужно разорвать на части все игрушки, чтобы Эймонд мог купить еще несколько, для пробы. Он все еще патрулирует из окна, щебеча с местными птицами, достаточно смелый, чтобы проверить нет ли других кошек, конкурирующих за еду в его холодильнике, за его удобную кровать — поначалу в основном это кровать Эймонда, затем сам Эймонд или точнее его грудь, — и, может быть, даже за внимание и заботу его высокого, бледного, худого отца. Часть ночи также отведена для расписания Его Высочества. И часть предназначена для сна. Барон, несомненно, строг и в этом отношении. Если Эймонд не ложится спать в назначенное и предпочтительное для Барона время, тот с важным видом подходит к ноутбуку и растягивается на клавиатуре, чтобы понежиться в тепле и, главным образом, заявить о том, кто главный в этом доме. Эймонд начинает пользоваться мини-кухней и внезапно становится довольно сварливым, не обнаружив достаточно оборудования для настоящих кулинарных изысков. — Кто вообще так живет, а? Это же спартанские условия. Барон согласно мяукает, шагая вдоль стойки, в ожидании, когда его обслужат. Готовя еду для кота, Эймонд смело придумывает рецепты и для себя. Если уж на то пошло, заново открывает для себя радость приготовления и приёма пищи. Не торопясь, тщательно подходя к вопросу. Он находит в этом цель, заполняющую пустые места не только питанием. У Барона есть привычка всегда помогать ему. На кухне он любит взбираться по руке, чтобы примоститься у него на плече и незаметно заглядывать во все, что происходит в сковороде или в кастрюлях. Он часто срывает с глаза повязку. В первый раз, когда он сделал это, тело Эймонда напряглось. Как будто его лишили защиты. Как будто он остался голым и беспомощным. Как будто он снова потерял глаз, и на этот раз он думал, что не справится с болью, только с ее последствиями. Потому что эта потеря никогда не была связана с его телом. Вот почему она не заживала. Его шрам находился не снаружи. После первых секунд паники пришло мягкое, влажное ощущение, когда нос уткнулся в покрытую шрамами область его глазницы, а лапа нежно погладила бровь и изуродованный участок кожи, словно он говорил: «Эй, смотри, ты такой же, как я!» В прикосновении мягкой шерсти и поглаживании носа было столько детского любопытства, что это обезоружило тревогу и гнев, превратив нарастающую панику в трепетную дрожь. — Я не такой, как ты, солдатик. По крайней мере, еще нет. Ты исцелился довольно быстро, — там, где никто не может видеть. Мне еще предстоит проделать много работы, чтобы добраться туда. Барон потерся щекой об Эймонда, с мурлыканьем, слегка прищурив глаз, как будто он сочувствовал и извинялся. — Мне жаль, что это случилось с тобой. Мы пройдем через все невзгоды вместе. Тогда Эймонд твердо осознал, что любит его и не хочет с ним расставаться, и что у них обоих обязательно все будет хорошо. Теперь он почти не носит повязку на глазу. Только во время готовки, чтобы Барон мог развлечь себя, вертя повязку в лапах, когда устраивался на спине Эймонда в ожидании ужина. Да. Они едят в одно и то же время, и Эймонд старается не ставить миску на стол рядом с собственной тарелкой, зная, что у Барона разовьются вредные привычки, — следы строгого воспитания матери отпечатались на его костях. Но часто у него это не получается, и ужин делится за общим столом. При свете свечей.***
Раньше это место было погружено в мертвую тишину. Только щелчки клавиатуры заполняли его. Диски Эйгона пылятся, аудиокниги Хелейны удалены с его телефона. Телевизора нет. Нет радио. Эта мертвая зона неподвижной тишины, в которой он застрял, гноясь, отказываясь двигаться дальше. Порой он забывал, как звучит его голос. Всякий раз, когда звонила Хелейна, его голос звучал хрипло, горло не привыкло формулировать слова. Мышцы почти атрофировались. Теперь постоянно звучат обрывки разговоров, свидетельствующие о том, что в этих стенах расцветает жизнь. Глупые замечания. — Тот, кто изобрел авокадо, — гений, мистер Барон. Безразличное мяуканье. Барон не фанат. Оно и понятно. — Я заметил довольно удручающую взаимосвязь между бесконечными покупками для тебя и необходимостью приводить это место в порядок. Одобрительное мурлыканье. Так и должно быть, человек. — Вы случайно не танцуете, добрый сэр? Винил "Cure", подаренный Эйгоном на день рождения, извлекается из-под пыли во время уборки. Барон осуждающе молчит. Ничего личного, он просто не увлекается классикой. Поставленная пластинка тоже урчит, извлекая поющие голоса. Эймонд шепчет чистосердечное признание, когда они обнимаются на только что купленной кровати, пока Барон дремлет на своем любимом месте, — груди Эймонда: — Раньше здесь было пусто. Но ты такой теплый. Просто идеальная форма, чтобы заполнить мое сердце, я прав? Его сердце бьется. Звучит синхронно с мурлыкающей печкой, тепло которой разливается в его груди, как мед, по всему телу. Когда он произносит вслух, прямо на сбитого с толку Барона: «Я верю в то, что называется любовью», совершенно не боясь, что кто-то может услышать. Он шепчет ему в макушку, целуя пустоту, где раньше был глаз: "Как ты узнал, где меня найти, любимый?" Он думает, что знает. В его голове распускается мысль о том, что Барон не был послан судьбой, чтобы помочь ему исцелиться.***
Хелейна тщательно чешет спину Барона, его макушку, пока он ластится на её коленях, доверчивый и нетерпеливый. В нем действительно нет запретов. К жизни. К другим. И он действительно полон любви. — Он прекрасен, — подтверждает Хелейна, и ее лицо полно эмоций. И сейчас она тоже смотрит не на Барона. — Он каждую ночь спит у меня на груди. — Эймонд потягивает приготовленное им какао. Он даже испек яблочный пирог. По рецепту бабушки Алисанны. Они никогда не знали ее. Иногда отец становился по-настоящему меланхоличным и мягким, когда вспоминал о ней. То, как он помнил свою первую жену. И то, как он вёл себя со своей первой дочерью. То, что ему больше не хватило ни для кого другого. Как будто в тех рецептах, в других обрывках воспоминаний, они могли найти кусочки его сердца, которое ему не удалось сохранить для них. — Кошки чувствуют болезни, как никакие другие существа. Они чувствуют, что разбито. Что нужно исцелить. — Она до сих пор хранит для него это выражение лица, и он кивает, потому что это правда. Барон лечит его разбитое сердце. Каждый день. Мысль, которая зрела в нем раньше, теперь расцветает вопросом. — Ты знала, что Люсерис работает в приюте, который ты мне посоветовала? Хелейна понимающе улыбается. Лениво, но утешительно. И мурлычет так же, как Барон на ней сейчас. — Да. Но я правда не знала, что у них был этот чудесный мистер, — подчеркивает она, поглаживая за ухом Барона, тянущегося за добавкой с самым блаженным лицом. — Хм. Знаешь, Люцерис сразу выбрал Барона для меня, — думает он вслух; озвученная мысль, обретя форму, превращается в нечто ослепляющее, полное тепла и нежности, но на вкус по-прежнему как тоска. — Не могу сказать, что я удивлена, — певучим голосом комментирует Хелейна, невинно потягивая какао.***
Итак, Эймонд документирует фотографиями, как они возводят домашний уют вместе с Бароном, — будучи айтишником он никогда особо не увлекался цифровым миром и почти не пользовался телефоном, хоть и не жил реальной жизнью. И он посылает фотографии Люцерису. Эймонду кажется, что племянник предложил ему ключ от дома, который раньше был гробницей, а теперь, постепенно, превращается в уютный очаг. Как и то, что они разделили опеку над этим чудесным созданием — Бароном, бесстыдно растянувшимся в блаженном сне на его постели. Большую часть ночей он предпочитает мою грудь, одно можно сказать наверняка — у него совершенно нет стыда. В ответ приходят эмодзи, полные сердечек, и… Зато он испытывает настоящее блаженство рядом с вами, дядя. P.s. не могу винить его за грудь. Читая сообщение, Эймонд давится утренней кашей и спрашивает Барона, занятого утренним пиршеством: — Это намек? Барон в ответ только чавкает. Фотографии пополняются постоянно растущим интерьером с тонной товаров для кошек, которые Эйгон и Хелейна покупают ему. Кружки, плакаты и, возможно, даже толстовка с кошачьими ушками находит место в его коллекции, но он не собирается об этом сообщать, большое спасибо последнему сообщению Люцериса. Теперь это настоящий дом для настоящей семьи <3 Эймонду постоянно приходится гуглить странные символы, которые отправляет племянник в своих сообщениях, и он не видит в этом иронии, будучи IT-специалистом. Барон растянулся у него на коленях животом вверх с выражением крайнего восторга на лице, счастливо щуря глаза. Мы действительно должны брать у кошек пример, как следует жить, — пишет он Люцерису. Какой чудесно избалованный малыш! P.s. надеюсь, его папа сможет почиллить, наконец побаловав и себя*, — бормочет Эймонд, глубоко задумавшись, сосредоточившись на странных словах и символах Люка, и задаётся вопросом, может быть, именно по этой причине он неправильно истолковывает сообщения в раздутом подтексте. Может быть, иногда Эймонд тоже провоцирует ответные реакции, отправляя крупным планом лицо сладко дремлющего Барона. Я хочу целовать его лицо днями напролет. Понимаю, я тоже; -) Его маленькие, мягкие, розовые пальчики — самые лучшие! *осыпает поцелуями* Он храпит. Уверен, его нежность компенсирует это. Его любимая игрушка! На этот раз он отправляет фотографию Барона, играющего с его распущенными волосами. Первый снимок с ним в кадре. Ну, точнее его части. Эймонд никогда не фотографирует себя. По крайней мере, до этого момента. Ахах, опять же, не могу винить его :-> — Неужели он не может выразиться нормальным языком, что вообще означают значит эти символы? — жалуется Эймонд Барону, запутанному в серебре его волос, подобно рождественской елке. Он на пике своего счастья, и странные символы Люцериса его совершенно не занимают. Фотографий с частями тела Эймонда становится все больше и больше. Рука, из которой вышибают жизнь жестокой кошачьей любовью. Любовь причиняет боль. Любовь Эйгона к старой рок-классике в полной мере возвращается в его дом, наконец, ставшим настоящим домом, с тех пор как Эймонд начал пользоваться не только старым граммофоном, подаренным братом на одном из семейных торжеств, но и коллекцией пыльных альбомов, заброшенных в углу комнаты. Музыка звучит в этих стенах почти все время. Вместе с безмолвными и живыми разговорами. Эймонд ошеломлен: не только из-за того, что Люцерис знает текст, но и из-за подчеркинутой символичности. Любовь ранит, любовь оставляет шрамы и рубцы </3 Барон устраивается на его груди, рука Эймонда обнимает его. Величайший защитник. Маленький солдатик выполняет порученную ему работу, охраняя твое сердце, как будто он был предназначен для этой миссии. Трепет в его груди, сопровождаемый мурлыканьем Барона, снова напоминает птицу, готовую свободно парить, дерзать, пробовать и совершать ошибки, но не бояться их. Наконец, он отправляет фотографию их обоих, с крайне недовольным выражением лица, не совсем понимая, как работает режим селфи с мобильного телефона. Эймонд не носит повязку на глазу, и, возможно, это первый раз, когда он видит себя запечатленным в какой-либо форме отражения, — и в нем нет ни боли, ни стыда, ни гнева, ни горя. Точно так же, как сам Барон никогда не замечает, что он другой, недееспособный, искалеченный. Напротив, он наполнен уверенностью, грацией и обаянием. Эймонд видит собственное лицо, и это всего лишь лицо. Щурится в замешательстве, конечно. Но больше нет зияющей дыры сожалений и обид, грозящих поглотить весь его образ, всю его личность, — каким он был раньше. Он комментирует: Смотри. Мы похожиJ Да, его исследования принесли плоды, он по-прежнему не фанат эмодзи или любых других графических символов, заменяющих слова, но он впускает в свою жизнь что-то новое, чтобы ублажить Люцериса хотя бы раз. И он получает ответ: Ты прекрасен. Будь проклята правильная грамматизация, она вызывает в уголке глаз жжение, способное слегка намочить шерсть Барона. На следующий день он, наконец, покупает зеркало и ставит его в холле на самом видном месте.***
Люцерис сидит на диване со стопкой готовых документов об укотовлении, и Эймонд не может избавиться от ощущения, что его племянник уже был здесь, сидел здесь и каким-то образом принадлежит этому месту. Что Люк подтверждает вслух: — Я видел так много фотографий твоего дома, Эймонд, такое чувство, что я уже был здесь. — Он ставит галочки на документах, бросая теплый взгляд на Эймонда. Барон садится на стопку остальных документов, выражая свое мнение, где его дом и кто его настоящий папа. Раз и навсегда. — Да. Это точно, — бормочет Эймонд себе под нос, напуганный откровенностью признания. Люцерис действительно слился с этим местом, ставшим домом. Им всем. Каким-то образом. Прокрался в его жизнь как целитель и путеводная звезда. Потому что он познакомил его с Бароном. Он выталкивает предложение из горла дрожащим голосом: — Может, пирог? О да. Он снова испек. И это ни капельки не разоблачает его. — Да. Спасибо. Очень вкусно! А ты не мог бы прочесть здесь, здесь и здесь и подписать, дядя. — Люк протягивает ему бумаги и угощается куском сливового пирога с ослепительно сияющим на лице энтузиазмом. Эймонд, не обращая внимания на дрожь в руке, берет документы. — Я тут подумал, — говорит Люк с набитым ртом, выглядя так очаровательно, что Эймонд с трудом сосредотачивается на поставленной задаче. — Обычно, когда люди приходят в приют, речь заходит о том, чтобы эти малыши обрели дом. У нас же получился идеальный обмен. Дом в обмен на дом. Нет ничего прекраснее таких историй! — Медовый оттенок его глаз возвращается, Эймонд чувствует себя так, словно попал в топку пушистого меха Барона. — Ты знал, Люцерис? — Он убирает бумаги на стол и пристально глядит на Люка, вероятно, с плохо скрываемой жаждой искренности. Барьеров больше нет. Они растаяли в тот момент, когда Барон оставил свой запах на его руке. Ворвался через плотно закрытые двери, чтобы спасти его сердце, чтобы помочь освободить птицу внутри. — Что это произойдет? Ты сделал это нарочно? Люк ставит пустую тарелку на место и старается не уязвить ранимость Эймонда, сохраняя уверенное выражение лица, он говорит тихим, проникновенным голосом: — Я надеялся, что так и будет. Нет. На самом деле я верил в вас обоих, Эймонд. Я только увидел родственных два разбитых сердца, и… — Барон катается по дивану, требуя, чтобы все, сидящие поблизости, обратили на него внимание, а Люк гладит его за ухом и с мягчайшей нежностью на лице заканчивает: — И вы смогли исцелить друг друга. Эймонд чувствует себя сделанным из податливого шёлка, когда тянется к теплому, нежному лицу, чтобы погладить по щеке Люцериса и заставить его посмотреть на себя. — Мы похожи с Бароном, это правда. Но думаю, возможно, нам двоим по-прежнему не достает последней части. — И он наклоняется ближе, чтобы поцеловать улыбку на губах Люцериса. Поцелуй наполнен нежностью и благодарностью, надеждой и верой. Возможно, трепетный ответ заключается в том, как они прижимаются друг к другу, как рука Люка застенчиво скользит по бедру Эймонда. — Хорошо? — это мог бы спросить любой из них, и ответ снова таится в губах — любопытных и приоткрытых, жадно двигающихся вместе с нарастающей страстью. В руках, очерчивающих изгибы. В выгибающейся дугой пояснице. Барон громко мяукает, игнорируемый слишком долго, и запрыгает между ними на колени Эймонда, требуя ласки и хозяйского внимания. Эймонд смеется в теплые, красные, восхитительно зацелованные губы Люка. — Его Величество говорит: «Не на первом свидании!» — Рука Люка все еще удерживает Эймонда за поясницу, от его прикосновений по телу пробегают мурашки, заставляя чувствовать себя одурманенным и податливым. — Так это свидание? Ты планировал это с самого начала, да? Барон становится очень настойчивым, им приходится высвободиться из объятий, и теперь Эймонд баюкает большого ребенка на руках, полностью сосредоточенный, машинально перейдя на умилительный лепет. — Кто большой мальчик? Чей мальчик нуждается в ласке? — Конечно. Я работаю в приюте только днем. По ночам я продумываю, как соблазнить своего дядю, — смеется Люк, собирая бумаги в папку и раскладывая все на столе. — Соблазнить, говоришь? — Эймонд мурлычет, а Барон вторит ему на коленях. — Что ж, считай, твой план выполнен, Люцерис. — Идите сюда, вы двое. — Люк откидывается на спинку дивана, протягивая руку в приглашении объятий, и Эймонд больше не чувствует себя бесстыдно выставленным напоказ из-за того, как быстро подчиняется. Свернувшись калачиком рядом с Люком и уткнувшись лицом ему в грудь; широкая, теплая рука обнимает его в ответ, удерживая рядом, в безопасности. Как будто это всегда было для них естественным. Как будто они были такими годами. Барон дремлет на груди Эймонда, сердца бьются в унисон, а Эймонд удобно лежит на груди Люка, где он также может слышать ритм, синхронизированный с мелодией безмятежности и принадлежности. Люк нежно целует шрамы на его лице и напевает пронзительные слова песни, льющейся со старого винила, пока Эймонд не припадает к его губам.Позволь себе быть красивым Искрящимся любовью, цветами Жемчугом и красивыми девушками Любовь подобна энергии Мчащейся и мчащейся внутри меня, да Сила любви Сила свыше Очищающей мою душу.