***
Теперь сны никогда не кончаются. Он — Вхагар. Он завоевывает, он утверждает, уничтожает и разрушает. И он рычит, требуя большего. Лихорадка обжигает, но всякий раз, когда он просыпается, сухость в горле остается, и Эймонд задыхается. Слова доходят до него сквозь разносящийся эхом рев. Стоило ли оно того?***
Святилище его тел — нет, святилище военных трофеев — увеличивается в размерах, утопая в густой крови и выпущенных кишках. Тела не только черных, и в его снах мальчик без головы танцует на костре, спрашивая голосом его сестры: «Стоило ли оно того?» Прежде чем он просыпается, хватая ртом воздух, но находя лишь пепел, ему кажется, мельком он видит голову, которую нес мальчик. Корону черных локонов.***
Чтобы спастись от пепла, он все больше и больше бросается в огонь. Ирония, которую он не замечает. Он превращается в устрашающую угрозу, все говорят о нем так, словно он воплощение Вхагар. Как истинный Завоеватель, вернувшийся, чтобы покорить земли огнем и кровью. Очистить землю заново. Снова превратить её в единую истинную Валирию. Некоторые называют его Чужаком. Другие — Принцем Черного Сердца. Но большинство использует единственное почетное обращение, которое он пообещал себе превратить в титул: Принц-Убийца Родичей. Когда он сжигает очередную деревню в кампании по захвату Харренхолла, он смеется про себя хриплым от пепла в горле голосом, чтобы заглушить возвращающиеся проклятия. Стоило ли оно того?***
Вполне уместно, что он носит корону из красных рубин. Король-регент. И они преклоняют перед ним колени, и они обожают его, и они выкрикивают приветствия в его честь. Массы безымянных людей. Его мать больше не видит ничего перед собой, поглощенная септой, молитвой и святыми маслами. Его полумертвый брат больше не хвалит его. А Хелейна снова и снова бормочет себе под нос с пустыми и маниакальными глазами: — Ты жил слишком долго, брат. Ты прожил слишком долго, брат. Нет. Эймонд притворяется, что все еще существует та цель, которая определяет его сущность. Одноглазого Эймонда. Эймонда Убийцы Родичей. Во всем есть свой смысл. На его кровавом пути. В каждой сожженной земли и искалеченном теле его святилища.***
Он чувствует, что снова обрел его, когда ему, наконец, удается захватить Харренхолл, вырезав весь Дом Стронгов, некоторых из них собственными голыми руками. Образ алтаря из крови и потрохов в зале замка наполняет его уверенностью. Это правильно. Это верно. Это священно. Чужак, пишущий свое Евангелие огнем и кровью. Евангелие об уплате долга. Евангелие о новой цели. Голос, не в его голове, а в этом зале, из угла, спрашивает: Стоило ли но того? Женщина. Она не молода. И она прячется. Но теперь стоит перед ним, гордая и готовая к любой судьбе, которую принесет Чужак. Корона из черных локонов. Темные глаза, сверкающие вызовом. Красивый, круглый нос. — Я пришел сюда не драться с вами, дядя.***
Он никогда никому об этом не рассказывал, как вернулся на Шелковую улицу, в тот бордель, где его сделали мужчиной, сломили правдой. Эйгон назвал его калекой. Неправильным, пока он, наконец, не открылся девушке с черными короткими волосами и мягким тихим голосом. Приказывая называть себя дядей в знак уважения к традициям Таргариенов, Эймонд прятал истинные причины, глубоко внутри себя — под стыдом, страхом и растущей лихорадкой. Он вернулся таким, каким его сделал тот человек тогда, и выбрал себе шлюху для прихотей и удовольствия. Мальчика он называл племянником, потому что стены этого места были достаточно толсты, чтобы не раскрыть правду из могилы его сердца. Никто не имел права калечить шлюх борделя, поэтому, когда Эймонд вытащил кинжал, мальчик (племянник) чуть не закричал, призывая охрану, только разозлив Эймонда тем, насколько он не подходил для этой роли. — Тише, племянник. Это не для тебя. — Эймонд протянул ему рукоять кинжала, словно дарил ему драгоценные камни, и добавил, умоляя понять: — Это для меня. Но и клиентам, как оказалось, нельзя было вредить, и Эймонд не нашел своей цели. Огонь горел неугасимо, пока он гнался за своим племянником до самой смерти.***
— Кто ты, девка?! Ее отвели в его покои — самую большую комнату на этом кладбище замка, подходящую для Завоевателя или Чужака. Эймонд выкрикивает вопрос, чувствуя себя преследуемым, чувствуя, что это место завладело им, заглянув в его черное сердце и вскрыв его самые грязные тайны. Женщина скользит по полу, как будто она нематериальна. Призрак Харренхолла. Голос Хелейны звучит шелестит у него в голове. Здесь уже так много призраков, а он только заманил в ловушку еще больше душ в этот ад. Она бросает на него взгляд — в нем светится знание и насмешка. — Я ваша цель, милорд. — Она близка, как утренний туман — завеса в мир призраков. Ее лицо до боли знакомо. Ее лицо — образ его царства пепла. — Я — все, за чем ты гонишься, дядя. Он сжимает ее плечи — она очень чувствительна, даже если на ее лице нет гримасы боли, а лишь звериная улыбка — и толкает ее к стене. Вхагар рычит внутри него, требуя быстрого конца. — Я прикажу отрезать тебе язык. Прекрати так говорить! Он не похож на рычащего дракона. Он звучит как тогда. В зале Штормового Предела. Требуя оплаты долга. Желая избавиться от этой лихорадки. — Не сопротивляйся, мой принц. — Ее рука нежно касается его лица, когда она заправляет выбившиеся пряди за ухо, тянется к повязке на глазу, к шраму. Эймонд отшатывается. Там его никто не трогает. Это священное место памяти. Гнойная рана проклятия. Она наклоняется ближе и шепчет колдовство ему на ухо. — Я могу быть твоим возлюбленным призраком. Я могу даже выглядеть, как он, если угодно милорду. Он отпускает ее, отстраняется от ее удушающего влияния, отворачивается, чтобы не поддаться искушению, не обмануться. Он должен был убить ее вместе со всеми остальными. Нет больше дома Стронг. Больше никаких напоминаний. Прах к праху, в ничто, в пустоту. — Посмотри на меня, дядя, — все еще доносится до него, и это не ее голос. Тот самый голос, который никогда не покидает его голову с мантрой, подобной цепям на шее и пеплу в горле. Стоило ли оно того? Его тело не принадлежит ему, нить — красная нить — тянет его навстречу насмешливой судьбе. Судьбе, которая носит его лицо, но немногим старше. Так, как бы он мог выглядеть, если бы не гнил в водах Божьего Ока. Пустая глазница Эймонда болит, и боль распространяется на все его тело, словно цепь, натянутая невидимой силой, причиняющая боль, жжение, но с оттенком удовольствия, облегчения и освобождения. Это было так давно. Как будто вчера. — Посмотри на меня, дядя. Его единственная цель, определяющая его, заставляющая кровь в его жилах пульсировать и бежать с силой. Делая все это достойным и значимым. Он называет цель его именем, лихорадка страстного желания обманывает его, заставляя поверить, что он реален. — Люцерис. Он стоит на коленях, цепляясь за это тело, к которому никогда по-настоящему не прикасался, но оно становится крепче, выше, крупнее, объемнее под его руками. Он ищет отпущения грехов, он ищет проклятия, когда цепляется за талию племянника. — Обретем ли мы покой, племянник? Ты пришел, чтобы подарить его мне? Этот мираж, выдающий себя за призрак, даже пахнет дымом и океаном. Во рту Эймонд собирается влага. Он жаждет разрядки, жаждет свободы и свершения. — Да, дядя, — раздается ответ со звоном кинжала, и когда Эймонд поднимает взгляд, его прекрасное, мстительное избавление держит нож, отражающий блеск решимости в этих карих, знакомых глазах. Как будто он всегда знал. Как будто он всегда понимал. Если бы Эймонд помнил, как это делать, он бы заплакал от радости.***
Изо дня в день он обрушивает с небес огонь и разрушение. Становясь единым целым с Вхагар, не оставляя ни унции земли без выжженных, расплавленных тел. А по ночам он танцует с призраками Харренхолла в поисках отпущения грехов.***
Лезвие оставляет яростный красный след на его бледной коже груди; пока Эймонд благоговейно наблюдает, вздох облегчения покидает его горло, больше не забитое пеплом. Он привязан веревками к кровати. Обнаженный. Люцерис сидит верхом на нем. Одетый. Солдат справедливости или палач мести. Эймонд видит в нем только свое избавление. — Твоя кожа — пергамент, на котором я могу написать нашу историю, дядя. Очень насыщенную историю. Ты позволишь? Следуют новые порезы, из которых струится кровь, и Люк наклоняется вперед, чтобы слизнуть её долгим, томным движением языка. Эймонд хнычет, выгибается, из груди вырываются бесстыдные стоны вперемешку с неразборчивыми словами. — Что вам угодно, дядя? Все, что вы пожелаете. — Дыхание Люцериса влажное и горячее. Эймонд думает, что хочет сгореть в нем. Сожженный его огнем. Крещением и возмездием. Но огонь в конце концов не принадлежит им. Только вода. Он пока этого не знает. — Пожалуйста, пожалуйста. Изрежь меня по своему вкусу. Вырежи из меня свой призрак. Но излей себя в меня полностью, чтобы я никогда не чувствовал себя опустошенным. Чтобы я никогда не чувствовал вкуса пепла там, где должен быть ты.***
Призрак так и поступает.***
Эймонд стоит на четвереньках, сжимая простыни, забрызганные алым, теперь это постоянный узор на его кровати, картина их наследия, которую можно повесить у камина в тронном зале. Он широко распростерт для того, чтобы его взяли, чтобы его призрак излил себя в него, и движется поспешно и отчаянно, чтобы встретить его на полпути, почувствовать пустоту внутри себя заполненной, цельной и полноценной. — Каково это, дядя, когда я внутри тебя? — спрашивает Люцерис, тяжело дыша, двигаясь с пылом, его ногти обновляют следы на спине Эймонда, которые он оставлял много раз раньше. — Как найденная цель, — звучит разбитым, хриплым и трахнутым голос Эймонда. Он истекает кровью и потом. И он ненасытен. Потому что всякий раз, когда они это не делают, он чувствует пустоту, приближающую его к безумию, к лихорадке. Бывают дни, когда он едва встает с этой кровати. Только здесь Люцерис вокруг него, на нем, внутри него. Он никогда не уходит. Его призрак. Его цель. Внутри него нарастает ощущение освобождения, которое он всегда пытается остановить, потому что тогда происходит свободное падение в ничто, как предчувствие их судьбы. Люцерис знает это. Он это понимает. Поэтому он сжимает свой твердый влажный член железной хваткой и останавливает движение, чтобы они могли воспарить в этом промежутке. В этом почти. В их почти. На краю, как раз перед падением. За этим всегда следуют слезы. Растворяясь в его волосах, рассыпавшихся длинной серебряной фатой невесты, подобно осколкам упавших звезд. Люцерис дергает его, чтобы слизнуть соль с его лица. Соль в водах его фарса о наследии. — Я здесь, дядя. Я никогда не уйду. Нет, пока ты не встретишь меня на краю. —И он возобновляет движения бедрами. Эймонд щетинится и скулит, приветствуя полноту этого пустого пространства, широко и свободно открываясь для большего, пока Люк, оседлав своего дракона, ведет его к краю спасения (и забвения).***
Последствия пусты. Когда ощущение стихает, когда они спрыгнули с края, нырнули в глубины неизведанного, и Эймонд снова чувствует себя одиноким и опустошенным. До тех пор, пока мягкие пальцы Люцериса не проведут по его коже, не прочтут страницы их истории с его влажной, испещренной отметинами кожи, покрытой кровью и семенем, остывающим на бледном пергаменте — его теле. До тех пор, пока любящий шепот и теплые губы Люцериса не сменятся похвалами и признаниями: — Ты словно видение, дядя. Красивый, изломленный, нужный, мой. Иди и убедись сам.— Он сжимает их руки вместе и помогает Эймонду подняться; его ноги дрожат, они словно идут уже много часов; вся ночь этого танца с призраками, его тело — тому подтверждение. Он опирается на сильные, широкие плечи Люка — кем он мог бы быть, во что мог бы вырасти, — уткнувшись носом в его кожу в поисках знакомого запаха — но как он узнает его, если никогда не ведал? В поисках здравомыслия и правды — их нет, лихорадка и отчаяние выжгли все. В его спальне есть огромное зеркало, к которому Люк ведет их, поддерживая Эймонда сзади, чтобы показать его. Поклонение иконе святого мученика. Эймонд Убийца Родичей Таргариен Нет. Эймонд предпочитает имя, которое использует Люк, чтобы отдать ему дань уважения. Мой. Порезы на его коже складываются в это имя. Мой. Свежие царапины тоже кровоточат. Мой. Укусы и синяки от глубоко впивщихся пальцев. Мой. Высыхающее семя на его бедрах. Мой. Мой. Член Люка снова скользит в него, заполняя это пустое, ноющее пространство, как будто он никогда не уходит, как будто он всегда внутри Эймонда — там, где он хочет, чтобы он был; там, где он ему нужен. — Смотри, как я беру тебя снова, и снова, и снова, дядя. Мой. Мой. Мой. Ритм их гимна перекликается с шлепками по мокрой коже. Твой. Твой. Твой. Эймонд разваливается на части в его руках и беспомощно стонет в ответ.***
В эти дни он не видит свою семью. Те, кто остался, потому что даже если они и живы, то это — оболочки, выдолбленные изнутри; только та же лихорадка, которая горит внутри него, подпитывает их изнутри в нечто, напоминающее жизнь. Цена, которую они заплатили за высокомерие. Он король Харренхолла, повелитель призраков на этом кладбище, разрисовывающий свою кровать кровью и семенем. Или Чужак, летящий на своем адском звере, чтобы положить конец дням, собирая души в сокровищницу своего царства мертвых. Для него больше нет цели. Для него больше нет смысла. Но он, он, он.***
Она забывает использовать свое колдовство в тот день, когда он возвращается из одной из жестоких кампаний, ища покоя в безжалостном насилии, в котором нуждается его тело, чтобы утолить его душу. Он забыл, что она там. Он забыл, что Люсериса нет. Он разрушает это место. Голыми руками разбивает зеркало, истекая кровью от осколков, которые впервые исходят не от клинка Люцериса или его ногтей. Раздаются крики или рыдания, или и то, и другое вместе. — Зачем ты меня обманываешь? Почему я оставил тебя в живых? Зачем ты это делаешь? Он ловит себя на том, что сжимает ее, трясет ее тело, словно может вернуть иллюзию, чтобы физически преобразовать ее в свой призрак, в свой фантом, в свою цель. — Ты не он. Ты не он. Ты не он. — Он опускается на колени, обнимая ее за талию, его голос срывается, когда он повторяет снова и снова, спотыкаясь о разбитую молитву, которая никогда не сможет вернуть ему Люцериса. Люцерис гниет на дне озера. Она гладит его по голове, как раньше делала его мать. Такая же теплая, дарящая чувство защиты. И она шепчет, точно поет ему колыбельную. — Мой принц. Мой милый, сломленный принц. Я все, что у тебя осталось. Твоя цель. Твой смысл жизни. Он продолжает держаться за нее, вцепившись в ее тело, как в иллюзию, не в силах отпустить. Его молитва приобретает кроткую и умоляющую мелодию: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста». — Тише, дядя. Я здесь. Я здесь. Идем. Позволь напомнить тебе. Рука, вплетающаяся в его волосы, принадлежит ему, прикосновение губ — тоже, окружающий его запах погружает в знакомую, безопасную иллюзию, и Эймонд следует за ним. Следует за своими призраками в постель, раздвигает перед ним ноги и впускает его в пустое пространство горя и отчаяния, которые никогда не заживет, если только они не перестанут… Безжалостно трахаться. Когда он изливается в третий раз за ночь, больной и израненный, грязный и свободный (идеальный, целый, наполненный до краев), ему на ухо шепчут обещание или проклятие, или и то, и другое: — Ты знаешь, что ты должен сделать, дядя. Ты знаешь, как меня найти.***
Деймон ждет его у Божьего Ока, когда он прибывает на Вхагар. Один. Нет. Со времен Штормового Предела он никогда не бывает один. Готовый. Он прожил слишком долго. Хелейна предупредила его. Хелейна знала. Она всегда знала. Исполненный покоя. Лихорадка спала. Там, где раньше была пустота, царит безмятежность. — Долго же ты собирался, самозванец. Караксес хрипит свою зловещую насвистывающую мелодию, чтобы добавить свою собственную угрозу. Его собственное проклятие. Но ничто не может достичь Эймонда в том состоянии, в котором он находится. Завершение. Он шепчет Вхагар, касаясь ее чешуи с нежностью, которой она, вероятно, никогда в жизни не знала. — Nyke glaesagon tolī bōsa. Ao gōntan tolī. Она отвечает усталым рычанием. Она тоже заслуживает покоя. Чтобы, наконец, уснуть, не потревоженная ужасами жестокой жизни, которым они ее подвергли. Заслуживает ли он тоже своего покоя? Достаточно ли долго он каялся? — Bisa iksos skoriot ao rhaenagon aōha mōris. — Деймон произносит свои наставления, гладит своего дракона, подбадривая его финальным аккордом их симфонии ужаса. «Нет, — думает Эймонд.— Здесь я найду цель». Прежде чем они танцуют в последний раз в этой бессмысленной войне, Эймонд умоляет в своем сердце, отдает свою последнюю дань уважения. Мой лорд Стронг, теперь мы можем упокоиться? Ты примешь меня?***
Когда он падает по воздуху навстречу своей смерти в воде — их могиле, — он слышит молитву, которая никогда не покидала его, мелодично шепчущую в его голове. Стоило ли оно того? Теперь он знает. Теперь он может ответить ясно. Да.***
Алис Риверс восседает на троне Харренхолла с кубком вина, поднимая тост за комнату, полную празднующих призраков, и смеется, торжествующая, непобедимая. Ее называют Королевой-ведьмой Харренхолла. Они поклоняются, они трепещут, они боятся. И она правит этим местом, играет в эту игру и ставит на колени королей, лордов и претендентов Вестероса на долгие годы.