Вместе навеки

      Есть ли у Омеги сердце? Да, есть. Теперь Терцо точно знает. Он держит это самое сердце в своих ладонях, позволяя каплям крови падать на мраморный пол. В груди гуля зияет рана с обожёнными краями. След от ритуального серебряного ножа. Только им можно быстро убить.       Они хотели его забрать. Сказали, что он больше не подходит для служения церкви. Что он стал непокорным. Неправильным. Они бы изгнали его. Но теперь больше никто не разлучит их.       Омега… Верный друг Терцо. Единственный, с кем он хотел бы разделить весь путь по жизни. Тот, кто всегда был рядом. И кто всегда будет рядом. Отныне и навеки.       Большое сердце продолжает слегка биться, даже когда уже вырезано из груди. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Самый прекрасный звук на свете. Тук-тук. Оно почти обжигающе горячее на ощупь. И чёрное. Чёрное-чёрное сердце, как ночь. Как смерть. Как навсегда зыкрывшиеся глаза Омеги. Глаза… Эти глаза, смотревшие с такой верностью. Они тоже станут его частью, но позже. А сперва — сердце.       Терцо подносит сердце ко рту и впивается в него зубами. Какой на вкус квинтэссенция? Как звёзды. Как печаль. Как шёпот ночных теней. Как пламя свечей. Как вечная молитва. Вкусно. Звёздная пыль слегка хрустит на зубах, как песок. Приятно. Кусочек за кусочком, капля за каплей, не принося насыщения. Сколько любви он сможет съесть за раз? Может быть, всего? Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Это бьётся сердце самого Терцо. В такт пляшущей в ночи душе его друга.       Ниже. Он раскрывает грудную клетку, разрывая пальцами серую плоть. Проводит пальцами по проступающим рёбрам. Гули так похожи на людей. Ниже. Нож больше не нужен, ещё тёплое тело достойно ласки любящих рук. Терцо гладит его изнутри. Ах, что бы ему взять дальше?       Длинный заострённых хвост недвижимо лежит на земле. Терцо будет скучать по дням, когда он весело вилял из стороны в сторону, выдавая нетерпение, или размеренно покачивался в такт печали. Хвост, что обвилал его ногу, когда Омега пытался незаметно поддержать на важном мероприятии. Да, хвост. Именно он и нужен.       Слишком крепкий. Голыми руками вырвать никак не выходит. Приходится вернуться к ножу. Чик. Одно быстрое движение и хвост безвольным шнурком повисает в руке Терцо. Он не колеблется. Такой казалось бы прочный, а зубами рвётся, как мармелад. Тает на языке, словно сахарная вата. Гибкий, внутри ни единой косточки. Чудеса. Насыщение не приходит. Напротив, дикий, почти животный голод воет внутри. Омега. Любимый. Вкусно. Как звёзды. Как сны. Как воссоединение. Его. Навсегда. Любимый. Любимый. Любимый.       Он смотрит на пальцы Омеги. пальцы, которые ещё недавно перебирали струны гитары. Которые тайком сжимали его ладонь, пока никто не видит. О, эти пальцы… они тоже должны стать его частью. Когти кажутся такими крепкими и острыми, что могут порезать горло. Приходится их вырвать. Поддаются легко, почти совсем без усилий. Всё-таки гули совсем не похожи на людей. При жизни такие плотные, а стоило умереть, так едва не рассыпаются в прах.       Сначала отрезает указательный палец. Медленно, неспешно вгрызается. Кости крошатся как печенье. Затем средний палец. Большой. Безымянный. Мизинец. Терцо слизывает чёрную кровь с собствнных ладоней, прежде чем перейти к следующей руке. Аккуратно. Бережно. Палец за пальцем. Дальше предплечья.       Нож отрезает пласт плоти от руки. Похоже на ягодный пломбир. Как тот, которым старший брат угощал в детстве. Который делал сам. Может, в этом всегда был секрет? Ещё один. Оголённые кости рук, измазанные в чёрной крови, некуда деть. Чёрная-чёрная, как сны. Может, её добавляют в краску для грима? Как он бы выглядел, покрытый ритуальными символами из крови Омеги? О, он может проверить это сейчас.       Терцо сбрасывает рубашку, едва не отрывая пуговицы в нетерпении. Окуная пальцы в кровь, сочащуюся из распоротой груди гуля, он выводит на собственной коже алхимические знаки и ритуальные письмена. Сам не помнит, какие именно и для чего они нужны. Но это и не важно. Важно лишь то, что Омега стал частью этого обряда.       Он лежит перед Терцо такой неподвижный, в своей смерти даже более покорный, чем при жизни. Такой красивый. Прекраснее, чем когда-либо. Дикий голод смешивается с новым чувством — первобытным, почти животным желанием. Он разрывает ткань униформы, не желая больше ждать. Какая жалость… Анатомия у гулей совсем не как у людей. Ничего, что можно было бы использовать. Всё, о чём Терцо может думать в этот момент — как язык Омеги ласкает его. Язык… О, его язык, его губы, которыми Омега тихо напевал в репетиционной, которыми говорил о своей преданности… Терцо мог бы сейчас наклониться и впиться губами в губы Омеги, мог бы воспользоваться его ртом хотя бы сейчас… Но это будет неудобно. Мёртвый и неподатливый рот не принесёт того удовольствия. Возможно, ему не следовало спешить, и он мог бы воспользоваться его руками, чтобы помочь себе, если бы не отрезал пальцы.       Хаотичные мысли вновь вернулись к языку. Терцо никогда прежде не думал о том, насколько неудобной может быть процедура его отрезания, но ничего, стоит просто немного потерпеть. Какой он на вкус? Как любимый черничный пудинг, который они ели этим утром. Вкусно. Но голод не утоляет. Глаза, дальше глаза, те самые, о которых он никак не мог перестать думать. Чёрные, как дым ритуальных свечей, как ночь, как разлука, как бездна ада. По крайней мере здесь не нужен нож, их легко достать, просто подцепив пальцами в глазницах. Тело такое податливое… Глаза как виноград. О, из них вышло бы превосходное вино, такое, какого не видали лучшие виноделы мира! Но Терцо единственный, кто сумеет попробовать нечто столь прекрасное.       О чём думал Омега перед смертью? Смог бы Терцо поглотить его мысли? Или он и так занимал их все? О, он уже не узнает ответа на этот вопрос, разве что… Жгучее чувство, разливающееся по телу с каждым новым укусом, проникающее в каждую клеточку, пробуждающее самое тёмное, что только есть внутри. Это и есть Омега. Это он. Становится частью Терцо, всего его существа, его неотделимой частью. Это лучше, чем он мог себе вообразить. Теперь он хочет стать единым с его мыслями.       Осторожно, чтобы не повредить, откалывает рога. Он сохранит их. Оставит на память. Быть может, сделает из них украшение, которое будет носить под мантией. А может, проглотит, чтобы они навсгда остались внутри…       Аккуратно делает надрез вокруг головы и дробит череп, отдляя его часть, словно опытный хирург. И наконец вот он, объект его вожделения — мозг. Такой большой, такой тяжёлый, такой желанный. Терцо вгрызается в него с аппетитом дикого пса, поглощает с жадностью, едва не давясь, но следя, чтобы ни кусочка не упустить. Голод лишь нарастает. Он больше не может ждать. Не может терпеть. Омега. Его Омега. Он жаждет снова быть целым, но теперь внутри, теперь вместе. Навсегда.       Ещё теплая плоть такая податливая, но он уже начинает остывать. Плохо. Тьма глаза застилает, разум в алой пелене. Омега. Если бы мог, Терцо выпил бы каждую каплю крови, но как на зло, слишком много вылилось на мраморный пол, струится меж плит, вырисовывая узоры. Мерцает красиво в свете свечей, словно звёздная пыль. Но голод Терцо неумолим и с каждой секундой становится лишь сильнее. Он жаждет снова быть целым. Он жаждет слиться с ним воедино. Он жаждет вернуть свои рога. Он жаждет сохранить его рога. Он…       Тонкая полоска света становится шире, ослепляя, скрип отворяемой двери звучит, словно скрежет ножом по стеклу. Он замер. Остались лишь узоры чёрной крови, да рога в его руках. И он усмехается — успел. Он успел. Он успел…