Говорили ни о чем, Подпирали дверь ключом, Целовались горячо И курили…
***
Князь неловко ёрзает на месте, тазовые кости, словно якоря, скребут пеструю обивку старого стула. Ступня истерически взмывает то вверх, то вниз, тем самым отбивает замысловатую партию Балу. Из нервов можно плести джутовые веревки, а из крапинок пота на руках варить мыло. Невыносимо хочется облизать ладони и ощутить чуть горьковатый, слегка солёный привкус собственной кожи. Но вместо этого он проводит костлявыми пальцами по складчатым штанам, которые вот-вот разойдутся по швам на заднице, и внимательнее всматривается в лицо Мишки. Пытаясь достать до сути, разглядеть все существо и с небывалой нежностью провести самыми кончиками этих чёртовых пальцев по фибрам души. В глазах у него пляшут черти, отрываясь, как на одной из сельских дискотек. Или на ней не было всё настолько вакханалично? Андрей уже и не помнит. Просто знает, что было. В памяти сохранилась только кочкообразная дорога, а возможно и дорогообразные кочки до дверей клуба, тихий шелестящий голос и бутыль чего-то горячительного. Попойка была знатная… Даже сейчас при одном воспоминании Сартровская тошнота подкатила до горла и неприятно обожгла, с тихим бурлением вновь оседая где-то в желудке. Мишка, будто кот, выгибает спину навстречу солнечному зайчику, выгибает так, что видно каждую выпирающую косточку, ловит последние мгновения дня, сидя на старом шерстяном ковре, который местами протерт до шероховатого пола квадратными женскими коленками, последствиями неумелого чужого минета, и ножками гробоподобного стола. Взгляд одурманенный, сладостный, а в конечностях, наверняка, приятная слабость. В голове оглушительно гудит тысяча мыслей. Одна, особенно громкая, болезненно стучит по затылку чуть кривоватым пальчиком, нежно обводит затылочное отверстие и дергает позвоночник, словно это струна контрабаса. Монотонное гудение разносится до каждой клеточки тела. Андрей до хруста заламывает пальцы, ловит в отражении паркета беззубую Мишину улыбку. Неловко. Просто невъебически. Несмотря на сжирающий и всепоглощающий стыд, о своды черепа, как о берега, продолжает биться и буянить навязчивая мысль. Сладковато-липкий взгляд то и дело сползает на чужое, еще юное лицо. Неспешно перекатывается на по-детски местами поеденные прыщами щеки. Скользит на черные, сингулярные глаза и наконец задерживается на безобразной, шутовской улыбке. Князь осторожно ощупывает глазами, пытается уловить и распробовать. Но поймав себя на откровенном залипании стыдливо закрывается мягким веком. Горшок не замечает провокации, поднимается с болезненным хрустом позвоночника и оборачивается на Андрея. Княже откровенно пялится. И действительно, именно сейчас, в свете уходящего солнца, что проникает в комнату через грязный от сажи, пыли и заставленный всяким хламом балкон, Миша очаровывает. Именно в этот момент хочется про себя называть его именно Мишей. И никак иначе. Шепотом и по-своему нежно, упирая язык в небо и протягивать: «ш-ш-ш», которая из-за мягкости и распирающего изнутри чувства превращается в податливое и более интимное: «щ-щ-щ». Трогательные, пушистые кудряшки слегка подрагивают, летающая в воздухе пыль не раздражает, а наоборот позволяет провести аналогию с космическим кораблем, и множеством мириадов звезд снаружи иллюминатора. Андрей громче сглатывает, сильнее упирает руки в скатанные штаны и тихонечко выдыхает, все еще оставшуюся на языке треклятую: «щ-щ-щ». — Что виснешь, Князь? Неужели, что-то новое увидел? — Горшок горделиво поднимает подбородок выше, чем провоцирует Андрея на новые нервные вздохи и местами уж откровенно змеиное шипение. — Не висну я, — недовольно, протягивает Андрей. — просто кое-что хотел узнать. — на окончании фразы голос чуть подрагивает и заставляет сильнее алеть и без того яркие уши. — Ну? — Миша скрещивает руки на груди, создавая некое подобие баррикады. — Слушай, а тебе… ну, вообще удобно?… - щеки у парня предательски порозовели, - Ну, это... - Князь окончательно теряется. — Что «это»? — голова Миши по-птичьи наклонилась и замерла в воротнике засаленной куртки. — Ну, целоваться? — Князь сминает в гармошку вспотевшие ладони, под кофтой краснеют по подростковому-угловатые плечи. — А давай проверим! — ухмыляясь беззубым ртом, Миша гортанно смеётся. Андрей ощущает повисшую в атмосфере неловкость каждой клеточкой кожи, чувствует, как она оседает на тыльной стороне ладони, особенно сильно забиваясь в линию жизни, залезает внутрь. Сердце ухает где-то в горле, нога истерически дергается. Но интерес берет свое. — А давай! — Андрей также горделиво вскидывает голову и неотрывно смотрит в глаза. Миша, ничуть не растеряв азарта, делает шаг к сидящему Князю. Улыбка сумасшедшего. Душа беснуется из-за простого и по-своему невинного вопроса. Он, конечно же, мог отделаться словами: «Не знаю. Не жаловались. Укушу». Но не стал. Не захотел. Почему-то... Горшок чуть сгорбливается, костлявыми паучьими пальцами цепляется за спинку стула и смотрит точно в глаза, глубоко. Ищет ответы. Но находит лишь собственное отражение и постоянно бегающий и прячущийся воровской зрачок. Князь подается вперед, закрывает глаза, отпечатывая на сетчатке отражения Миши и его забавную улыбку, с неровными розовыми деснами. И белой, местами отошедшей кожей на губах. Андрей на пробу проникает языком в чужой рот. Ощущает такой же гуттаперчевый и теплый язык. Обводит бугорки давно заживших десен. На пробу тычется в оставшиеся зубы, чувствуя жесткую, похожую на плитку в ванной эмаль. В животе что-то ухает и резонирует с ударами сердца о ребра. Чересчур увлекшись, цепляет языком за уздечку. Князь хочет запомнить каждую ебаную выебоину и ямочку, целоваться вечно, перекатывать чужую слюнявость и вновь и вновь трогать чужое незащищенное, извилистое и такое прекрасное нёбо. В ушах набатом стучит кровь. На мягкости рта оседает Мишин запах, смесь мускуса, сигарет и тепла. Охуенно. Просто ебать, как хорошо. Миша с влажным звуком отстраняется первым, от его рта тянется ниточка слюны, а на губах играет уже привычная десенная улыбка. — И как тебе? — Горшок не спускает взгляд с округлившихся до размеров светофорных лампочек глаз Князя. — Просто пиздец. — Андрей проводит по своим губам, собирая остатки слюны и незаметно перекидывает ногу на ногу, тем самым, закрывая стояк. Миша отчего-то гогочет и окончательно оборачивается к уходящему солнцу, закрывает глаза. Почему-то невыносимо хочется курить и целоваться. Курить до рези в носу, до отошедшей в страшном кашле мокроты, до дрожащих рук. И целоваться до пятен перед глазами, до болезненного возбуждения и посиневших опухших губ. До одури.