Октябрь. 1998
Его больше нет. Теперь Гарри все время думал об этом. Суровое лицо, искаженное предсмертной судорогой, стояло перед внутренним взором и днем, и ночью, вглядываясь в самые потаенные глубины души... Того, что от нее осталось. "Его нет. Его, которого ты так ненавидел, больше нет. Как и всех, кто был тебе дорог. Очнись. Уйми свое сердце. Ты ничего не сможешь сделать. Его нет." Но кому подвластно собственное сердце? Будь ты хоть истребителем величайшего зла в мире — этот тиран последнее слово всегда оставляет за собой. ...До сознания долетел запах прелой земли и смятых пожухлых листьев, робко схваченных первыми заморозками. Пальцы глубоко погрузились в это безжизненное месиво, а где-то внутри пульсирующая рана гулко отмеряла удары. Это все, что он мог теперь чувствовать. Почти полгода прошло, но ничего не менялось. Что-то действительно умерло в нем той страшной майской ночью. И это нечто не имело ничего общего ни с крестражем, ни с жестокой игрой Дамблдора. В отчаянном порыве бессилия ладони ударили землю, разметав хрупкие листья. Он проклинал себя за то, что выбросил Камень. Безвозвратно упущенный. Утраченный навсегда. И не воскресить... Уже нет.***
— Гарри, так больше не может продолжаться, — Гермиона сидела напротив, обеспокоенно вглядываясь в его лицо. Бледное и горячечное. — Послушай, я все понимаю. Это ужасно несправедливо, что все случилось именно так, но тебе не стоит винить себя. Никто из нас, никто из них до последнего момента ничего не знал. Он сделал свое дело непревзойденно. Но... мертвых сожалениями не возвратить. Вернись к нам. Прошу тебя. Вернись к жизни, которую ты заслужил. Как никто другой. — Я ведь ненавидел его, Гермиона. Мы все его ненавидели. Говоришь, заслужил? Да где бы я был, если бы не он... Стекла стрельчатых окон гостиной жалобно дрогнули от порыва ветра. Становилось холодно. — Гарри, это безумие. — Верно. Потому что так не должно быть. — Ты пытался поговорить с его портретом? — Больше часа позавчера. И столько же в прошлый вторник. И вдвое дольше две недели назад. Он не отвечает мне. И ни с кем не разговаривает. Я даже не знаю, слышит ли. Смотрит как будто куда-то сквозь, но не отвечает. — Возможно он хочет... ну, понимаешь... чтобы его просто оставили в покое? Он ведь... — Нет, Гермиона! Гарри испугался собственного голоса — резкого, надрывного — и спрятал лицо в ладонях. Не помогло. Черные глаза по-прежнему смотрели на него откуда-то изнутри не то с упреком, не то с ожиданием. Чего? Гарри не знал. Рассвет он встретил в одиночестве. В камине оставалось всего несколько обугленных поленьев.***
Вечерние предзакатные часы он неизменно проводил в одиночестве. Поднявшись на вершину холма, с которого открывался вид на темную зеркальную поверхность озера, Гарри часто засиживался там до самых сумерек, пока не становилось слишком холодно, и кто-то из друзей не приходил за ним, чтобы увести обратно в замок. Осень неумолимо приближалась, и последние капли тепла, стремясь уберечься от ее поступи, просачивались под землю. До весны. Он задрал голову вверх, к бледному низкому небу с болезненными желтыми проплешинами — как будто там, по ту сторону облаков чья-то невидимая рука зажигала свечи. Ветер безжалостно трепал волосы, высушивал застывшие в глазах слезы. Солнечные потоки в просветах облаков искажались, смешивались, менялись местами, образуя причудливые фигуры. Он невольно отвлекся, наблюдая за этой лишенной какого-то бы то ни было смысла игрой явлений. Вон лапа дракона тянется к искореженной ветке диковинного растения, там смешная гусеница нелепо примостилась прямо на волчьей морде, стая мелких рыбок устремилась к огромной зияющей проталине, а прямо над ними распростер огромные крылья феникс... Где-то внутри кольнуло. Дышать стало больно, Гарри закрыл глаза. А когда снова открыл их — и дракон, и волчья морда в небе исчезли, рыбий косяк тоже растворился, и только силуэт птицы сохранял свои очертания, став при этом, как Гарри показалось, только еще больше. Сморгнув слезу, мешающую разглядеть феникса получше, он внимательнее присмотрелся к прозрачному силуэту в облаках. Тот не был оптической иллюзией. Не был эфемерным узором, созданным причудливым переплетением облаков и света. Распахнув глаза, Гарри наблюдал за этим странным существом, отказываясь верить в то, что глаза сообщали ему. "Невозможно... Он не может быть здесь... Невозможно..." Феникс определенно был патронусом. Гарри стоял на холме, не в силах пошевелиться. Не в силах признаться даже самому себе, желал ли он видеть то, что видел. А феникс тем временем неумолимо приближался, лишив его, казалось, при этом способности сделать хотя бы шаг, чтобы уйти. Прозрачная серебристая птица сделала еще несколько сильных махов крыльями и мягко приземлилась прямо напротив Гарри. Ощутив внезапную слабость, как будто все напряжение разом покинуло его, он опустился на пожухлую траву, не отрывая взгляд от патронуса, выжидательно затаив дыхание. Но тот не пытался ничего сообщить, не передавал никакого послания, не вел за собой - не делал ровным счетом ничего, лишь изредка моргал большими блестящими глазами, слегка наклоняя голову. Гарри протянул руку. — Где же твой хозяин? Он понимал, что вопрос лишен какого бы то ни было смысла. Тот, кому мог принадлежать этот патронус, полтора года как мертв, и значит все происходящее — не более, чем плод его больного, ноющего, как старая незаживающая рана, ума. Ответа на его беззвучный шепот предсказуемо не последовало. А феникс продолжал смотреть на Гарри. Как будто чего-то ждал...