Цитринитас

      Прошло уже четыре дня с того самого разговора в директорском кабинете, а Гарри все никак не мог прийти в себя. Он надеялся прояснить ситуацию, которая становилась все более непонятной, но, похоже, стоило смириться с тем, что где бы ни появлялся Дамблдор, ясности вовсе не прибавлялось. Скорее наоборот.       То, что было рассказано директором про алхимию, не укладывалось у Гарри в голове. По всему выходило, что Снейп, чудом оказавшийся возле их дома в Годриковой Впадине в течение максимум получаса после случившегося в ночь на Хэллоуин семнадцать лет назад, успел каким-то одному ему ведомым способом и по одному ему ведомым причинам передать Гарри алхмический дар. Дар, который наследуется только по крови или же переходит к человеку от алхимика, добровольно отказавшегося ради него от жизни. Кровных связей со Снейпом Гарри не имел, если только не принимать во внимание тот факт, что все магические семьи так или иначе находятся между собой в родстве. Дар, однозначно, не был также и прощальным подарком любящего. Если в той ситуации и имело место проявление любви со стороны Северуса, то это была ее агония. По отношению к Лили. И только к ней. Каким же образом дар мог перейти к ее годовалому ребенку — ответа не было.       Впрочем, ведь он даже и не перешел. Скорее было похоже на то, что он просто разделился. Ведь что бы ни произошло в Годриковой Впадине в ту ночь, Снейп прожил еще шестнадцать лет и дара не утратил, хотя и не пользовался алхимией вплоть до того дня, когда Дамблдор снова вынудил его это сделать. Но кто знает, как способности алхимика могут проявлять себя в тех или иных ситуациях.       Судя по тому что поведал Гарри Дамблдор, эта магия вполне способна действовать и без сознательного контроля над процессом со стороны человека. И если уж ему, не знающему об алхимии ровным счетом ничего, в его неполные двенадцать оказалось по силам создать с помощью зеркала мощнейший алхимический артефакт, то возможности взрослого, практикующего мастера, могли быть куда более впечатляющими...       Хотя что он, собственно, вообще знал об алхимии и ее возможностях? В Хогвартсе эта дисциплина преподавалась только факультативно, и Гарри с ней знаком совершенно не был. К тому же, что-то подсказывало, что школьный курс имел крайне отдаленное отношение к тому уровню алхимии, о котором шла речь в его случае. Как бы там ни было, то, каким образом Северус все это сделал и главное зачем — было загадкой для всех, начиная с Дамблдора и заканчивая самим Снейпом, который теперь помнил о событиях той ночи не больше, чем Гарри.       Хотел ли он, чтобы к Снейпу вернулась память?.. Вот здесь Гарри не мог ответить даже самому себе. Он не сомневался, что стоит этому случиться — и этого нового, беззлобного, чуткого едва ли не до нежности по отношению к нему Северуса он не увидит больше никогда. А о том, как встретит его тот, прежний, Гарри боялся даже думать. Гордый. Замкнутый. Суровый. Непреклонный. Тот Снейп не будет нуждаться в нем, возможно, не захочет даже смотреть в его сторону. И хотя Дамблдор говорил о том, что под маской непримиримого поттероненавистничества скрывалось нечто совсем другое, поверить в это было крайне сложно. Но если даже так — по словам директора, даже ему, со всеми его навыками в легилименции, не удалось обойти защиту, установленную Снейпом, чтобы узнать истину. Собственные мотивы действий касательно Гарри, какими бы они ни были, он поместил в такую преисподнюю сознания, куда не смогла дотянуться даже рука вездесущего директора. В том, может ли обитать что-либо доброе в преисподней, Гарри очень сомневался. Дамблдор полупрозрачными намеками все подводил к своей излюбленной теме о всепреобразующей и всеспасающей силе любви. Но разве мог годовалый ребенок, из-за которого Северус потерял все, что по-настоящему любил, пробудить в нем эти самые силы, еще и со столь далеко идущими последствиями?..       В том, что Гарри испытывал к Снейпу, ясности было не больше. Да, Дамблдор, Мордред его раздери, был прав — его действительно влекло к Северусу, притягивало как магнитом, покрепче всяких Манящих чар. Долгие месяцы он объяснял себе свой внезапно пробудившийся интерес чувством вины и долга. Хотя кого он обманывал, интереса к личности Снейпа у него всегда было в избытке. Пусть даже этот интерес и сводился к тому, что Гарри обвинял Северуса во всех смертных грехах и подозревал в причастности едва ли не ко всем преступлениям, свидетелем которых становился. Тут директор был прав: чего между ними не было никогда, так это равнодушия. И долгие часы, проведенные у портрета Снейпа, который он обнаружил в тайнике за черной портьерой в дальнем конце директорского кабинета, были тому подтверждением.       Гарри добился того, чтобы портрет этот был помещен на видном месте среди портретов других почтенных директоров Хогвартса. Снейп был полностью оправдан фактически без суда, на основании одного лишь требования главного героя Второй магической войны. Будь Северус жив, ему, безусловно пришлось бы пройти все круги Визенгамота. Мертвому же, не представляющему никакой ни опасности, ни политического интереса для властей, ему были возданы все подобающие его подвигу почести, после чего внимание к его персоне стало понемногу угасать. Но Гарри с того самого дня, как обнаружил портрет, с не поддающимся описанию и выводящим из себя друзей упрямством часы напролет просиживал в директорском кабинете, пытаясь вызвать Северуса на разговор.       Это выглядело абсурдным: его слово было неоспоримым для Визенгамота, кабинет директора Хогвартса, не открывающийся ни для кого вплоть до официального назначения МакГонагалл в августе, исправно впускал только его одного, за ним в те дни (в этом вряд ли кто-то мог бы усомниться) пошел бы весь магический мир, стоило Гарри лишь пожелать, и только портрет Снейпа не удостаивал его даже взглядом. Более того, Гарри казалось, что, вопреки магической традиции, тот вообще не двигается. Мертвенно бледное, будто окаменевшее лицо — и ни единого намека на то, что новоиспеченный кавалер ордена Мерлина его хотя бы слышит.       И все же внутри теплилась какая-то необъяснимая уверенность в том, что Северус жив... Теплилась, покуда это не оказалось правдой. Или же то, что Снейп теперь был рядом, стало возможным просто благодаря его желанию? Безумному, ослепляющему желанию, безраздельно завладевшему всем его существом. Тому самому желанию, которое, по словам Дамблдора, способно трансформировать реальность?       Алхимия, никак иначе.

***

      Долгое время Гарри лежал в своей постели, пытаясь уснуть. Лунный свет заливал все пространство спальни, но сквозь тяжелый полог не пробивался ни один луч. Сон не шел: стоило закрыть глазa, как перед ними возникал до боли манящий образ. Сновa и снова слышал он в своей голове тихий волнующий голос, чувствовал теплое дыхание на собственных губах.       Это не было похоже ни на что из того, что происходило с ним раньше. Змееподобное присутствие Волан-де-Мортова крестража подавляло его волю и разум подобно хищному мороку. Эфемерное же присутствие Снейпа обволакивало каким-то сладким дурманом, вызывало томящие видения, в которых, тем не менее, почти никогда не было ничего конкретного. Только ускользающий образ, который так хотелось удержать, проникнуть в него, отдаться полностью...       Мерлин, неужели Дамблдор прав! Гарри действительно был одержим этим человеком. Отравлен. Давно и необратимо. Тот всегда казался таким мрачным, холодным, замкнутым, до жестокости суровым, одним своим видом вселяющим ужас... Но вот он, отделившись от кромешного мрака под сомкнутыми веками, склонялся над лицом Гарри, и в его облике не было ничего, что могло бы испугать или оттолкнуть. Наоборот, ни к кому и никогда не влекло его с такой силой.       Отдавшись видению, мысленно сливаясь с манящей химерой, Гарри чувствовал, как что-то неумолимое поднималось прямо от сердца и разливалось по всем жилам, так, что тело начинало мучительно ныть. Призрак склонился ниже, черная как вороново крыло прядь упала на покрытый испариной лоб.       Тонкие пальцы невесомо коснулись лица, скользнули ниже, оглаживая беззащитную шею. Хищный профиль, темные пронзительные глаза, тонкая линия влажных губ... Отчего-то казалось, что немного горьких. Так хотелось податься вперед, преодолеть это ничтожное расстояние и впитать наконец с них эту теплую влагу. Но тело, скованное какой-то совершенно неведомой, головокружительной магией, не слушалось. Всецело подчиненное тому, чьи жесткие руки властно касались груди, наполняя сердце новой волнующей дрожью. Такой далекий, недоступный, отчужденный от всего мира... И при этом — его. Его Морфей, в нежном порыве скользящий ладонями по разгоряченному телу. Не останавливаясь. Не сводя пристального взгляда.       — Ну же... Не мучайте меня...       В полубеспамятстве Гарри твердил себе, что делает совсем не то, что нужно, но остановить это уже не мог. Такие желанные руки наслаждались напряжением упругих бедер, подрагивающих в предвкушении... чего? Гарри плотно прикусил губу, на подбородок скатилась алая струйка крови. Чувствуя на себе эти руки, он был готов на что угодно. Он запрокинул голову, жадно вбирая в себя все тепло прикосновения.       Уха коснулся проникновенный хриплый шепот:       — Не отводи взгляд, Гарри... смотри на меня.       С беззвучным судорожным стоном он распахнул глаза.       Под пологом было пусто. Только плотная тьма и собственный нестерпимый жар.       "Это внутри у меня пусто", — мелькнула мысль горьким послевкусием. Глаза обреченно закрылись снова.