Цитринитас

19 декабря. 1998

      Гарри сидел, сжавшись в кресле у остывшего камина, точно парализованный увиденным. В подземелье было холодно, но тело, казалось, еще хранило тепло судорожных объятий матери… Последних… Он помнил их. А после — только боль. Острая. Ледяная. Это из-за нее он почти перестал видеть. И ни единого движения, ни единого звука рядом — только холод, только темнота и собственный надрывный плач… Что было сил Гарри зажал уши ладонями — как будто это могло помочь заглушить собственное воспоминание.       Прошло семнадцать лет. Не сосчитать, сколько раз за это время его жизнь висела на волоске, он не единожды выдерживал боль, которая, без сомнения, убила бы всякого другого, на его глазах умерло множество людей, он пережил собственную смерть и победил самого могущественного темного волшебника всех времен… Или это все ему только привиделось? Жестокая галлюцинация, бред ослепленного кошмарным проклятием ребенка, а на самом деле он все еще находится там, в старом полуразрушенном доме, покинутый всеми. Совсем один. Кричит не своим голосом, но никто не ведет и ухом! Но они не виноваты. Они просто больше не могут его услышать.       Слезы катятся по лицу. Он никогда не любил привкус слез — солоноватый, с оттенком горечи, — потому старался плакать как можно реже. Но не теперь. Теперь он с жадностью облизывал губы и с замиранием сердца пытался распознать в них вкус чего-то еще…       Он давно уже не был беспомощным младенцем. Он почти взрослый мужчина, который привык сражаться, быть сильным и не отступать, сколь бы ни был страшен противник, но в этот момент, пряча лицо в ладонях, он был все тем же осиротевшим ребенком, которого чьи-то теплые руки подняли из засасывающего, точно болотная топь, мрака, и укрыли огромным, как чистое ночное небо, плащом… И тихий, не похожий ни на один из тех, что он слышал прежде, голос говорил ему что-то невыразимо важное, говорил прямо в сердце. Он перестал плакать, прислушиваясь к рваному стуку сердца, где-то у правого уха, и с каждым ударом к нему возвращалась жизнь… Слезы падали на лицо, смешиваясь с его собственными, и, точно по волшебству, осушили их. Его боль заснула в этих теплых руках…       "Неужели ты забрал ее себе, Северус?.. Знаю, тебе было больно… Нам тогда было больно обоим, мы оба тогда осиротели. Но, что бы там ни было, с той ночи я знал, что я не один… Просто чувствовал. Наверное потому… потому что… Потому что помнил, в нем есть чьи-то теплые руки. И они сохранят меня, как бы ни было темно вокруг… Больше никто не обнимал меня так. И не обнимет. Я знаю. Так мог только ты… Зачем ты так, Северус?! Во что ты превратил свою жизнь? Шестнадцать лет… шестнадцать лет боли, всего этого чертового самообмана, каждый день на пределе… С чего ты решил, что я этого стою? Потому что он велел? Или ты все же поступал так только из любви к ней? Посвятил себя тому, чтобы ее глаза продолжали смотреть на этот мир, пусть даже лицо было тебе ненавистно… Хотя — нет. Вот тут ты меня не проведешь, Снейп, я же знаю, каким ты меня видел! Как в тот раз… Да ты бы взял меня прямо на этом самом кресле, не задумываясь, если бы только мог. А я бы даже не подумал сопротивляться… если бы хотя бы на одну секунду смог разглядеть тебя настоящим. Но я тебя ненавидел… Ладно, теперь это все уже неважно.       Я просто хочу, чтобы ты знал: я здесь, сейчас, и значит — не все было напрасно! И даже если тебе не было до меня дела — твоей любви оказалось под силу привести наш мир к победе. Что вообще значила бы вся наша магия без этого? И это твоя верность сотворила невозможное, ни словом, ни жестом, ни взглядом себя не выдав. Если мне нужно было понять, что эти слова значат на самом деле — что сказать, тут судьба послала мне лучшего учителя… Это был горький урок, профессор. Может быть, я не самый способный ученик, но его я усвоил. И знаешь что, Снейп? Пусть это будет последним, что мне удастся сделать, но я хочу, чтобы ты жил — и жил иначе! И даже не потому, что заслуживаешь этого больше, чем кто-либо другой, а просто потому что над таким человеком смерть не может иметь власти… Не должна иметь. И потому — доверься мне! Не сомневайся, я сделаю все, как нужно. Я тебя не подведу. Обещаю… Скоро все закончится. Это — последнее испытание, и я разделю его с тобой. Да что там, жизнь и так связала нас так, что не разорвать… И у меня хватит сил, чтобы отогреть твое сердце. Кем бы ты ни притворялся — тут тебе меня не обмануть, я знаю, что оно у тебя есть! Потому что… потому что я его слышал…"       Ноги совсем затекли, сидеть вот так, сгорбившись, было неудобно. Опустив ступни на ковер, Гарри выпрямился в кресле и перевел взгляд на окно. По ту сторону снова падал снег, тонкий морозный узор на стекле искрился в лунном свете.       До Рождества осталось всего шесть дней, два из которых были отпущены на приготовление Эмеральда. Изумрудный напиток молчаливо дожидался его на столе в гематитовой чаше, и содержимое этой чаши ему вскоре предстояло испить до дна… Адское зелье!.. Неважно, он должен получить антидот к отчаянию, которым душа Снейпа переполнена буквально до краев, и вот теперь он точно знал, что это: последняя слеза алхимика, полученная в момент, когда отчаяние в нем достигло своего предела, преображается в Essentia Spei. Именно ее он получил от Северуса, слизнув его слезы в момент, когда тот решился отступить от пропасти, в которую смотрел, ради того, чтобы сохранить ему, Гарри, жизнь.       Задумавшись о собственном прошлом, Гарри вдруг осознал, что, не смотря на весь ужас пережитого, подлинное отчаяние ему было неведомо, как будто у него был к нему стойкий иммунитет, позволивший не опустить руки и не лишиться разума в ситуациях, когда это казалось единственным спасением.       Он пытался вспомнить, слышал ли тогда, в пещере, куда они с Дамблдором отправились за реддловским крестражем, хоть какой-нибудь запах, исходящий от Эмеральда.       "Для каждого человека отчаяние пахнет по-своему."       Нет. Он был уверен, что не слышал ничего, даже мимолетного.       Но теперь эта его устойчивость стала проблемой. Ведь если он хочет вернуть Снейпу не только заключенную в крестраж часть души, но и сделать это вместе с такой же Эссенцией Надежды, как и та, что была получена ним от Северуса, ему предстоит познать отчаяние сполна. И тут без Изумрудного напитка не обойтись. Снейпу тогда не нужен был катализатор в виде Эмеральда, его отчаяние было естественным, как и антидот к нему, о котором он впоследствии обтекаемо рассказал Дамблдору… Но если он, Гарри, тоже алхимик, значит…       Вдруг чаша, стол, кабинет — все поплыло перед глазами. Время как будто замерло, а снежный вихрь, проломив преграду зачарованного окна, ворвался внутрь и снес собой все, что его окружало. Гарри перестал понимать, где верх, где низ, перестал понимать, где находится и есть ли что-то за пределами этой искрящейся тысячей бликов магии ледяного света. Мир свернулся в одну точку, пульсирующую с невероятной силой где-то там, где прежде рвано билось его усталое сердце. До боли обхватив себя руками и закусив горячие, влажные от еще не высохших слез губы, он силился вернуть себе хотя бы каплю самообладания и не потерять сознания. Он находился в полушаге не то от того, чтобы рассмеяться во весь голос, не то закричать так, что, не смотря на Заглушающие чары и внушительное расстояние, наверняка услышит даже портретный Дамблдор в кабинете директора. С обезоруживающей, вышибающей почву из-под ног ясностью он вдруг понял то, о чем наверняка не мог знать ни Дамблдор, ни Волан-де-Морт, ни Лили, ни Рабанрих, о чем не мог помыслить даже сам Северус…       «Родится тот, кто достаточно могуществен, чтобы победить Темного Лорда… но тот не будет знать всей его силы…»       Пророчество, провозглашенное Трелони, не было случайностью! Как не было случайностью и то, что Северус волей судьбы оказался вовлечен в это дело. К тому моменту эта самая неведомая Волан-де-Морту сила уже два месяца как пришла в мир, и зрела, готовясь проявиться с его, Гарри, рождением! Рождением, которое случилось ровно через девять месяцев после того злополучного Хэллоуина, когда Волан-де-Морт осмелился надругаться над алхимией, пытаясь силой взять то, что может быть отдано только добровольно. Северус тогда дал волю мыслям о Лили, обратившись к ней всем своим существом, излив в нее запертую в измученном теле магию; Лили же, судя по всему, в тот момент была с Джеймсом…       «Алхимия отличается от привычной нам магии, Гарри, и она мстит за пренебрежение ее силой и ее осквернение. Мстит жестоко и изощренно».       Гарри с силой прижал ладони к воспаленным глазам и медленно выдохнул, пытаясь успокоиться. Не сказать, что за свою в целом не слишком долгую жизнь ему редко приходилось узнавать о себе вещи, которые переворачивали привычный мир с ног на голову. Но это однозначно превосходило все, что сваливалось на него до этого. От внезапно нахлынувших чувств стало больно дышать, а внутри зашевелилось что-то очень похожее на готовый вот-вот взорваться вулкан.       Он, будучи плотью от плоти и кровью от крови своих родителей, пришел в этот мир, призванный яростной мощью древней магии, чтобы стать ее орудием и покарать того, кто пытался совершить над ней насилие. Ни его отец, ни мать не были обладателями алхимического дара. Алхимия вошла в него, зачатого в ту самую ночь, через Снейпа, лишенного жестокой прихотью Волан-де-Морта возможности когда-либо дать жизнь собственным детям. Древняя магия не простила поругания и не осталась в долгу, лишив Темного Лорда не только могущества, но и самой жизни — посредством ребенка. И пусть эта связь не делала Гарри сыном Северуса, в них присутствовало родство совершенно иного свойства, и притом куда более глубинное, чем кровная связь между родителем и ребенком. Связь невероятной эмоциональной силы и, как оказалось, колоссального интимного напряжения.       «Вы же были буквально одержимы друг другом!»       Наконец Гарри стала понятна природа этой силы. Дамблдор ошибся — она связала его со Снейпом намного раньше ночи в Годриковой впадине. В течение семнадцати лет она, разделенная, текла в них, точно в сообщающихся сосудах, стремясь к целостности и воссоединению. Но вместо воссоединения между ними разверзлась пропасть. Во имя победы.       Гарри не мог забыть, как его пронзило, точно разрядом молнии, в день первого приезда в Хогвартс, когда во время праздничного пира их с Северусом взгляды впервые встретились. Он не узнал его, да и разве мог? С той ночи, когда Снейп взял его, крошечного и напуганного, на руки, прошло десять лет. Он вырос, и внешняя схожесть с Джеймсом, безусловно, не могла не ранить память Северуса. Но, если верить словам Дамблдора — а именно в этом Гарри не видел причин ему не верить — то, что Снейп испытывал к нему, походило не на мелочную неприязнь, порожденную хорошей памятью и плохим характером, а на болезненную одержимость, вследствие которой зельевар буквально силой заставил себя возненавидеть Гарри. Он больше не задавался вопросом «почему?» После того, что произошло с Лили и данного обета его защищать, Северус запретил себе привязываться, запретил себе допускать даже мысль о том, чтобы быть к Гарри ближе, хотя ничего ему не хотелось с такой силой… Снейп дал обет беречь его жизнь, что значило защищать Гарри не только от Волан-де-Морта, но и от самого себя. Все, кого он имел несчастье полюбить, умирали на его глазах, и он решил сделать все, чтобы мальчик не стал следующим. Если бы Дамблдор только раскрыл ему, что Гарри тоже алхимик! Все могло бы быть иначе, они могли бы действовать сообща, но директор как будто нарочно сталкивал их лбами, доводя обоих до бешенства и исступления.       И все же, как Гарри успел убедиться, иногда в возведенной Северусом от самого же себя ментальной защите все-таки обнаруживалась брешь. И хотя для молодого в общем-то мужчины при вынуждено затворническом образе жизни подобное могло быть ожидаемо, то, что он чувствовал по отношению к Гарри, внезапно нахлынувшим вожделением все же не было. Снейпа неизменно влекло к нему с силой, которой он едва мог сопротивляться — при каждом ведь удобном случае оказывался то нависающим сверху, то пожирающим его взглядом, то так или иначе пытающимся сократить расстояние… В шестнадцать Гарри уже не был ребенком и к этому влечению прибавился иной оттенок. На чем только Снейп держался! За всеми его показными выпадами и демонстрацией неприкрытой враждебности скрывались совершенно иные чувства, наличия которых он, очевидно, панически боялся, а причины возникновения не мог объяснить даже самому себе.       И вдруг дикая, чудовищная в своей истинности мысль полоснула Гарри, точно острым ножом, заставив сдавленно охнуть. Если дар был в нем с момента зачатия, не было необходимости ни в дополнительной кровной защите… ни в жертве матери. Алхимика невозможно убить без его на то согласия! Эта магия внутри делала Гарри от рождения неуязвимым и для Волан-де-Морта, и для всякого, кто осмелился бы поднять на него руку. Да, пусть Дамблдор не знал, но он со своей дьявольской игрой заставил Лили пойти на смерть (как же, судьба!), чтобы с помощью кровного ритуала создать из сына великое предсказанное оружие против Темного Лорда, а заодно и сформировать в нем достаточную мотивацию к действию. Стал ли бы Гарри с таким рвением противостоять Волан-де-Морту, если бы не желание отомстить за смерть родителей? «Заполучить судьбу в союзницы»? О, да! Этот жестокий старик осмелился повелевать даже судьбой, единолично решая, кому жить, а кому умереть! «Мудрость умереть вовремя»… Но ей не было необходимости умирать!       Если только Северус узнает… Гарри пробила крупная дрожь. Он успел узнать Снейпа, и не сомневался — тот себя не простит, и может натворить еще черт знает что, так что порождение дементора покажется наименьшим злом… Единственное спасение теперь было в Эмеральде. Без концентрата отчаяния ему не получить Эссенцию Надежды.       Гарри подошел к столу и склонился над чашей. Прозрачное, точно слеза, зелье завораживающе поблескивало в лунном свете, бросая ему на лицо мелкие радужные блики. Пора было переходить к коагуляции.       Девять капель яда каракурта, четыре мерных ложки пены из пасти бешеного волка и пол-унции гноя гриндилоу. Субстанция тут же окрасилась в тусклый, болотно-серый цвет и гладкая, как самый чистый хрусталь поверхность покрылась мутными воронками.       Увлеченный моментом, Гарри наблюдал за тем, как загустевает зелье, а в голове уже мелькали образы, извлеченные из таких же мутных глубин памяти, которую он считал уже почти своей.