Мой капитан

      Я хорошо запомнил тот весенний день. Впервые за долгое время ветреные дождливые будни сменились белым солнечным светом, наполненным мягкостью и прохладой. Казалось, все должно было сделаться осязаемым, но вместо того налилось тревогой и растерянностью. Так, дразня и насмехаясь, подкрадывается неизбежность.       Из управления я получил извещение о том, что в сторону Идалино с заданием о проведении целевой акции выдвинулась айнзацгруппа СС под командованием Курта Штрауха. Подобная весть не сулила ничего доброго, и мне лишь оставалось надеяться, что все закончится как можно скорее. Я испытывал тогда (и испытываю сейчас) стыд за то чудовищное желание, но поддаться в очередной раз соблазну самообмана было бы куда большим преступлением. Неоднократно сталкиваясь с предвзятостью и ненавистью по отношению к жителям оккупированных земель, мне приходилось слышать о варварстве, невежестве и низости тех людей, чему, впрочем, ни разу мне не довелось стать свидетелем. Однако в полной мере я удостоился чести разглядеть, какими варварами стали мы сами.       На всем участке боевых действий и за линией фронта айнзацгруппы попадали под контроль вермахта. Именно поэтому, затеяв разговор с Руделем, я надеялся, что смогу повлиять на происходящее. Тем не менее, как оказалось, на арьергардных участках вермахт не располагал достаточной властью, чтобы вмешиваться в дела подобных формирований. Их задачей была борьба — и весьма прямолинейная — против враждебных рейху элементов в тылу воюющих войск, так что я имел полное право утешать себя мыслью, будто сделал все от меня зависящее, чтобы предотвратить расправу. Стоит ли упоминать о том, каким жестоким было то заблуждение?       Я принял решение отправиться в Идалино, хотя никаких распоряжений на этот счет в извещении не содержалось. Мне необходимо было убедиться в остервенелости и исступленности существующего порядка. Шульц остановил машину у въезда в деревню, на перепутье. Он был белее мела и то и дело поглядывал на меня в зеркало заднего вида. Очевидно, он надеялся, что я вмешаюсь, однако понимал, что вряд ли это повлияет на исход развернувшегося там бедствия.       Где-то совсем близко надрывно, исходя хрипом, кричали люди. Слышался плач грудных детей и лай собак. Дома, словно разбросанные по всей местности, горели как кострища, превращаясь в черные столбы дыма.       — Герр капитан, что же…       Шульц запнулся. А я медлил.       Деревня располагалась в широком просторном логу. Я всегда буду помнить, несмотря на поселившуюся в тех местах смерть, как легко там дышалось. Словно все происшедшее было предсказано, и чему-то незримому и едва уловимому хотелось напиться напоследок весны и надежды.       В одно мгновение я подумал о Вере, и о письме матери, и том, что Шульц, в сущности, неплохой малый. Не следовало сторониться его. Мало кто из солдат рейха проявлял участие и сочувствие по отношению к человеческой жизни.       Я вышел из машины и побрел в сторону людей, столпившихся у единственного, не тронутого еще огнем, строения. Жителей сгоняли в большой сенной амбар на окраине Идалино, окруженный цепью автоматчиков с зиг-рунами на петлицах. Зондерфюрер Штраух непринужденно и лениво курил в стороне. Рядом что-то выискивал в папке с документами Рудель. Никто из них не видел в происходящем ничего особенного. Всего лишь очередной привычный эпизод, обыденность, рутина — работа, которую необходимо было выполнить как можно лучше.       Завидев меня, Рудель недовольно сгримасничал. Его черты лица вмиг исказились, выдавая досаду и раздражение. Мне стало не по себе от того, что я пытался договориться с этим человеком. Стараясь всеми возможными силами пособить Штрауху в столь чудовищном деле, он пекся лишь о собственных интересах.       — Времени и без того мало, так что можно опустить формальную сторону вопроса, — бросил зондерфюрер Руделю, когда я приблизился.       Его ястребиные, глубоко посаженные глаза смерили меня оценивающим взглядом.       — Комендант Рат, надо полагать? — приветственно кивнул он и добавил: — На этом участке скоро все будет закончено. Мои ребята знают свое дело.       Штраух бросил окурок под ноги и недовольно сморщился от непрекращающегося крика и плача.       — Каждый раз, наблюдая за подобным, я поражаюсь жажде жизни этого сброда, — презрительно протянул он. — И ведь долго еще не заткнутся!       — С расстрелом было бы быстрее, — заметил Рудель.       — Вот еще! Сразу видно, гаупштурмфюрер, что вы утратили хватку! Рыть яму, затем закапывать… Излишние хлопоты…       — Так пусть бы они сами себе рыли! — кивнул в сторону амбара Рудель.       — Помилуйте! Одни бабы да старики… Мы тут и за месяц не управимся! — рассмеялся Штраух.       Существа, подобные Штрауху и Руделю, страшно гордились тем, что смогли избавиться от совести, будто от постыдной слабости. Они обсуждали происходящее, словно погоду где-то между утренним кофе и второй сигаретой перед обедом.       Солдаты тем временем заколачивали досками высокие амбарные двери.       …Кажется, я очнулся лишь тогда, когда в лицо ударил смрад горелой плоти. В какой-то момент из огня вырвался ребенок — мальчик. Он был объят пламенем и задыхался в агонии: легкие съедал огонь. Ртом он хватал воздух, как рыба, выброшенная на камни под неумолимое палящее солнце. Механически я расстегнул кобуру, достал пистолет и, приблизившись, выстрелил ему точно в голову. Он упал, раскинув руки — боль прошла навсегда. Но не для меня.       Мои пальцы впились в спусковую скобу. Мне представлялось происходящее немыслимым, но я видел все собственными глазами. И буду видеть всю оставшуюся жизнь, потому что невозможно вытравить из памяти подобные воспоминания. Даже если мне было бы пожаловано такое право, я нашел бы в себе силы отказаться от него. Уже здесь, в лагере, я узнал, что деревень, разделивших судьбу Идалино, были сотни, а детей, подобных тому мальчику — тысячи и тысячи.       — Боже, капитан! Поберегли бы патрон! — по-хозяйски язвительно крикнул мне Штраух. — Этот щенок издох бы и без вашей помощи!       Презрение и отвращение заполонили разум. Я развернулся в его сторону так быстро, что он едва успел заметить наведенное на него дуло моего люгера. Между нами было порядочное расстояние, но я сумел разглядеть его страх. Мерзкая трусливая тварь! Штраух метнулся в сторону, когда я спустил курок, так что пуля лишь задела его фуражку.       В висках звучал тяжелый отрывистый звон, словно где-то били в колокола. Я вспомнил белорусскую легенду про ушедший под воду храм, в котором укрылись жители одного несуществующего ныне города, узнав о приближении несметных орд неприятеля. Средневековая чарующая легенда. Ее поведала мне в один из первых дней после моего прибытия в Вилейск Вера. Кажется, я невзначай поинтересовался, почему на одной из картин, украшавших стену на первом этаже комендатуры, из озерной глади выступали церковные кресты и купола. Бог спас отважных жителей, превратив их в прекрасные цветы и укрыв храм волнами. Как жаль, что подобное случается только в легендах!       Когда я шел к машине, то слышал, как неистовствовал позади Штраух, грозя мне трибуналом и разжалованием. Мне же было все равно. Шульц, заводя мотор, не промолвил ни слова.       В последний раз я оглянулся на уничтоженную деревню. На ее месте — в широком просторном логу, где совсем недавно так легко дышалось — отныне во всей красе была Германия. И я готов поклясться, что мне удалось разглядеть ее оскал.