Дикие ягоды

      Имя ей выбрала мать. Дана — как подарок. Наверное, потому что мама долго хотела девочку. Сначала у них с отцом вообще не было детей, потом родился Дерек. Его имя, разумеется, подобрал отец, иначе и быть не могло. Ведь Дерек звучало гордо, по-королевски, таким отец и хотел видеть сына — первым среди остальных, сильным, умелым и властным. А дочь… А что дочь? Девочка — это несуразное существо, не нужное семье Дикой. Алан и женился-то только потому, что хотел троих сыновей (желательно ещё больше), крепких, рослых и статных. Чтобы они пасли рогатый скот и преумножали славу семьи. Хотя как именно преумножать славу в далёком дистрикте, Дана не очень понимала.       Отец её предсказуемо не полюбил. Пытался подступиться, немного игрался с дочерью, но она даже в детстве чувствовала его холодность. А вот мама Дану любила. Точно так же, как и Дерека, и получалось, что у старшего брата родительской любви было хоть отбавляй, но Дане нравилось всё и так. Она любила, когда мама гладила её по голове, целовала и шептала ласковые слова. А уж что там до отца… Дана думала, что раз он не хочет собирать с ней красивые цветочки в поле, пускай ходит с глупым Дереком. Она даже немного побаивалась отца и пряталась за мамины ноги всякий раз, когда он приходил домой, а когда говорила с ним, опускала глаза и разглядывала носки кожаных ботинок.       Очень некстати мама вдруг умерла. Скончалась от какой-то болезни, тянувшей из неё силы ещё с юности. Дане тогда было пять, и она помнила, что сильно плакала. Было грустно и горько, ведь теперь рядом не будет ничего хорошего и любить её не будут. Она даже думала, что на этом всё кончено — вообще всё, что вместе с материнской жизнью уйдёт и её. Но что-то сломалось, и Дана не умерла следом. Она осталась жить в мире с отцом и братом, рогатыми коровами и косматыми овцами, всё тем же голубым небом и зелёной травой. Но любить её и правда перестали. Дана пыталась кричать и реветь, чтобы хоть это пробудило в отце и брате жалость, но вместо объятий и поцелуев её ждали окрики и шлепки по спине. Ещё и по коже поползли странные белые пятна. Соседи сначала шептались и говорили — болезнь какая-то или проклятие. В проклятия отец, слава Богу, не верил, а потому не стал чураться Даны, а отвёл её к лекарю. Удовольствие это было не из дешёвых, зато стало ясно, что бояться пятен не нужно. «Всего лишь пигментация нарушена», — успокоил врач, погладив Дану по плечу. Но легче от этого стало не особо. Отец надеялся поскорее выдать Дану замуж, как только ей стукнет двадцать, и избавиться от неё, как от пятна, порочащего родословную. А с белёсыми пятнами, расплывшимися по лицу и груди, шансы, на замужество резко упали.       Со смертью матери счастье оборвалось и больше не заглядывало.       Дана была желанным ребёнком только для мамы, но та умерла, не успев воспитать дочку. Для отца же Дана была гнётом. Она не выросла плечистой и сильной, а потому надежд на становление хорошим животноводом не подавала. Наверное, ей радовались бы ещё бабушка с дедушкой, но тех тоже не было в живых. Имя с таким хорошим значением стало бессмысленным.       А саму девочку по имени дар жизнь ничем не одарила.

***

      Отец внизу стучал молотком — видно, будка Лютого опять перекосилась. А потом послышался и лай, хриплый и обрывистый. Лютого назвал так отец, видно, хотел, чтобы пёс хоть именем устрашал. А с виду Лютый был безобидной псиной: лохматой, тощей и слегка побитой. Он прихрамывал на заднюю лапу, жалобно завывал и совсем не умел пугать — ластился к людям, и своим и чужим, как в родной матери. Его Дана любила. Единственного в семье. А вот брата и отца да дальних родственников, троюродную тётку и её мужа, — нет. Ей было шестнадцать, и Дана совершенно точно знала, что одиннадцать лет из своей жизни она провела в странном состоянии, похожем на тягучий дёготь — словно бы жизнь протекала где-то рядом, на огромном экране, какой был у Центральной площади. Дана исправно ходила в школу, потом, когда стала постарше, помогала взрослым со скотиной, мыла посуду, окна, полы, но порой ей казалось, будто это кто-то другой. И Дана проваливалась в чудные мысли, не радостные и не печальные, просто странные. Были они о том, зачем её вообще дарована жизнь. С тех пор, как мама умерла, радости особо не осталось, и как бы ярко не светило солнце, внутри всё равно нехорошо тянуло. Впрочем, со временем это перестало волновать Дану — какая разница, если ничего не изменится? Из семья была ни бедная, ни богатая, так, бывало, что на кухне оказывался лишний кусок мяса, который отец вольным жестом жертвовал Лютому, а бывало, что приходилось перебиваться с пшёнки на хлеб. Но тоже неплохо, да и такое случалось разве что зимой. Мясо в основном было всегда: Дисктрикт-10 всё-таки был тесно связан с животиной, и далеко не всё мясо контролировалось Капитолием. Те, кто работал на пастбищах достаточно долго, знали, как обрадовать семью свежей бараниной или свининой. Нечасто, конечно, но порой было можно. Буржуи из Капитолия всё равно не заметят — у них этого мяса, хоть целый день жри, не убудет.       — Дана! — рявкнул отец с улицы, деревянный пол приглушил его голос. — Иди сюда!       Она фыркнула и пнула со злости ножку кровати, а потом. После обеда Дана, утомлённая ранним подъёмом, нечаянно уснула, и хотелось полежать ещё немного. Но пришлось подорваться с места и выскочить со старого чердака под самой крышей, где она жила. Сквозь щели сверху порой сыпались опилки, разогнуться во весь рост было трудно, а старое окно скрипело, но этот маленький закуток Дане нравился — её личное место, куда ни отец, ни братец не заглядывали. Здесь хранились её старые игрушки, сшитые ещё мамой, да детские платья. Отец хотел когда-то давно продать их, но Дана закатила такую истерику, что ему пришлось уступить. Всыпал, правда, ремнём с железной пряжкой, но своё она отстояла и угрюмо затащила платьица к себе, где больше никому их не показывала.       — Что? — не скрывая раздражения, крикнула она с порога.       Отец поднял раскрасневшееся от работы лицо и кивнул на хворостину, прислонённую к дому. Дана цыкнула, закатив глаза. В поля, значит, посылает, к овцам, от которых дурно пахнуло.       — Поистери мне тут, — угрюмо бросил отец, сдвинув доски на будке сверху, чтобы сделать новую крышу. — Без ужина останешься.       Когда он отвернулся, Дана скривила такую гримасу, что ей можно было пугать детей. Но отец снова поднял взгляд, и она вернулась к равнодушному лицу.       — А Дерек?       — А что Дерек? — недовольно переспросил отец, кулаком подравнивая доску. — Он сегодня с Марлоу и коровами.       Скрестив руки, Дана опёрлась плечом о стену и понятливо кивнула. Марлоу были братьями, дружками Дерека, и вместе с другими взрослыми парнями они зачастую пасли коров у дальнего поля рядом с лесом. Или лошадей, как повезёт.       Пытаясь убрать с лица недовольство, Дана забежала в дом. Она переоделась в рабочий комбинезон — свободный, невнятного буро-зелёного цвета — и натянула сапоги с высокими голенищами от клещей и прочей мелкой дрызготни, шаставшей в траве. В карманы она сунула два мотка толстой верёвки. Убрав чёрные волосы под платок, Дана замерла в ванной перед старым зеркалом с разводами и провела пальцем по пятнышку у густой брови. Не такое уж и уродство, как думал дорогой папаша. Дана хмуро взглянула на себя и качнула головой. Голубые глаза в зеркале мигнули и снова уставились на неё. По краю они были чуть темнее, будто кто-то обвёл синим карандашом. Наверное, это было красиво. дана не знала, но искренне считала, что глаза у неё уж точно красивые. В кого она пошла, было неясно, но явно не в отца — у него были какие-то серые или бурые. Такие же и у Дерека.       Выскочив на крыльцо, она подхватила хворостину и не особенно резво зашагала в сторону овчарника.       — Я ушла, — буркнула Дана себе под нос, не обернувшись.       Отец пробормотал что-то и снова принялся за будку.       Животных в Дистрикте-10 было великое множество. Их иногда пичкали какими-то новомодными лекарствами из Капитолия, обещавшими сделать животину крупнее, жирнее и мясистее. На словах-то эти штуки называли лекарствами, а на деле, была уверена Дана, это было что-то нехорошее. В школе они проходили, какие прикормы полезны свиньям, какие — коровам, а что можно лошадям, но про Капитолийские чудо-лекарства для животных им не рассказывали. А жителям было всё равно, потому что если что-то пойдёт не так, траванутся не только они, но и господа-богачи, изобрётшие эти добавки.       Лошадей в Дистрикте было не так много, как свиней или тех же коров, но и на них был спрос, причём и на живых, и на мясо. Богатые капитолийские детишки ещё любили пони — лошадок-недоростков, которых Дана искренне жалела. Вроде уже взрослое существо, а ростом ниже куста. Сама она ростом не отличалась, но была хотя бы не самой низкой в своём классе. Хотя до брата, конечно, так и не смогла дорасти. Он-то вымахал под шесть с лишним футов, а она ему до плеча-то всего и дотягивала. Но Дана успокаивала себя тем, что мозгов Дереку рост не прибавил. Дане не нравилось, что отец постоянно обращал на Дерека внимание, будто он был золотым мальчиком, а её словно готов был скинуть в канаву. А Дерек открыто говорил, что ему не нравится Дана. Потому что она не может уследить за маленьким стадом, ходит вечно с кислым лицом, будто съела горчицы, и огрызается. Их взаимная с братом неприязнь росла с детства и когда-нибудь должна была лопнуть, как натянутая струна, распоров души обоих. Но пока оба спокойно жили и таили эту вражду в себе.       Дана отметилась на вахте, что пришла на смену, и зашла в овчинник. Там стоял привычный удушливый запах зверья, дерева и навоза. Пересчитав овец, Дана вывела всех из загона, потом захлопнула дверцу и погнала своё небольшое стадо на водопой к ближайшей речке. По весне, когда наступало тепло, все уже поили животину так, чтобы не трогать заводские трубы и не наполнять лишний раз кадки для воды. Стоял апрель, причём необычайно тёплый. Дана подумывала, не постричься ли, а то волосы отросли до пояса. Она по привычке убирала их на затылке и прятала под платок, но с короткими, думалось, будет легче. Дана сорвала колосок, задумчиво пожевала его и решила отложить этот вопрос до лучших времён. Наверное, на время после Жатвы. А то ведь приходить на Центральную площадь надо было при параде, словно на праздник собирали. Заплетать волосы Дана так и не научилась, а к кому-то из семьи идти с этим не было, поэтому она просила подружек из школы сделать что-нибудь красивое. Они и плели ей колоски и укладывали по-всякому.       Сама Жатва волновала Дану не особенно сильно. Тессеры ей, как и брату, брать было совершенно не нужно, от Голодных игр их спасали бедняки из района близ леса. Там жили тощие бледные дети, которым мешок муки мог спасти жизнь, и они хватались за тессеры, как за спасительную нить. Дана думала, что это странно: какая разница, умрёшь ты от голода или потом на арене от чужого ножа? Хотя ведь, на арену попадёт лишь один из тысячи этих обездоленных, а верить в свою удачу хотелось каждому.       В общем, переживать Дане было незачем. Её имя через пару месяцев впишут только пять раз. А пять бумажек среди тысячи других это ерунда. Как ягнёнок в стаде — то есть ничего.       — Эй! — прикрикнула Дана, хлестнув хворостиной крайнюю овцу. — Куда намылились?       Пришлось подгонять разбрёдшееся стадо правее, к реке. Овцы заблеяли и нехотя потопали на водопой. Дожидаясь, пока они напьются, Дана устроилась на траве и прислонилась спиной к дереву, теребя в руках хворостину. Пахло чем-то травянистым и горьким. Дана заскользила взглядом вокруг, увидела зелёные стрелки и сорвала. Оказалось это черемшой — зелёные листья к низу сужались и превращались в круглые стебли, а пахло от них, как от чеснока. Дана пожевала горькие листочки, скривилась и выплюнула. Они, конечно, были ничего так, съедобные, а в салате и вовсе хороши, но жевать горечь просто так не хотелось.       Растения Дана знала плохо, но то, что черемшу спокойно можно совать в суп и вместо лука, запомнила прекрасно. Тётка Марта с базара подсказала, когда маленькая Дана пришла закупаться и расстроилась, обнаружив, что на лук и не хватает. «Нарви у реки, поближе к лесу», — посоветовала Марта. Дана так и сделала, с тех пор порой совала черемшу в рот и всякий раз морщилась, чувствуя знакомую горечь. Но со временем этот горький вкус даже начал ей нравиться. Ещё где-то рядом, у поваленных деревьев, росла сныть, похожая на петрушку, и её Дана тоже иногда срывала в суп. А то на что добру пропадать?       Куры любили клевать сорную траву, звездчатку, разросшуюся в Дистрикте-10 повсюду. Вот её Дана любила собирать по весне, вкус был необычный — свежий, будто у листьев салата, но так как взято всё было у леса, казалось, что он отдаёт чем-то диким. Ну и кислицу порой можно было заметить, если ребятня не выдергала всю. Та хорошо шла летом, освежая кисловатым привкусом на языке.       Овцы напились и стали разбредаться по берегу. Дана нехотя поднялась на ноги, отбросила ненужную черемшу в сторону и погнала стадо на пастбище. Большие просторы сейчас были заняты коровами, коих в Дистрикте было больше всего, да и стада побольше, чем у Даны, занимали основную территорию. А ей, слабой маленькой девчонке, не доверяли что-то больше, чем двадцать голов. Да и те овцы были далеко не хороши — все облезлые и старые. Дана даже немного жалела их. Ей казалось, они похожи: некрасивые и неказистые. Поэтому, когда Дерек косо смотрел в сторону её овец и говорил, что те скоро помрут, Дана огрызалась и отвечала, что скоро помрёт он. Некрасиво и совсем не по-сестрински, но что уж поделать, раз братец такой нахал. Смерти ему Дана, конечно, не желала, но порой очень сильно хотела, чтобы Дерек сгинул куда-нибудь на пару недель. А лучше на месяцок.       На пастбище овцы далеко не уходили — всё равно кроме травы их ничего не интересовало. Дана могла делать что угодно, за ней и не следили-то особо, а потому она обычно бродила по полю, собирала цветы и плела венки. Иногда спала. И сейчас спать тоже хотелось.       Дана опёрлась на пень, переставила ногу на выпуклость на стволе и вскарабкалась на старый клён. Невысоко — высоко она не умела, да и боялась забираться выше своего роста. Выудив одну верёвку, Дана сложила её вдвое, охватила ей ствол и продела свободные концы в петлю, потом повторила так же со второй верёвкой. Было не очень удобно держаться за дерево, чувствовать, как соскальзывает нога, и делать себе лежанку, но желание вздремнуть пересиливало всё. Потом Дана соскользнула вниз и повторила так же со вторым деревом, росшим рядом. Она нагребла охапку голых веток и принялась накрывать ими натянутые верёвки, уплотняя настил. Оставалось только аккуратно взобраться, переползти к середине и улечься. Дана устроилась на ветках, уложенных так плотно, что они образовали практически единое полотно, выдохнула и окинула взглядом овец. Те мирно паслись       Дана сложила руки на груди и прикрыла глаза. В ближайшие пару часов никакого опостылевшего Дистрикта-10, линялых овец и бурого леса, ещё не озеленившегося по весне. Дана хотела бы отдыхать так целую вечность, но родилась она не в Капитолии, а в Дистрикте, половина которого захлёбывалась в грязи и голоде. С сумбурными мыслями, метавшимися в голове, как кошка за мышью, она и уснула. А проснулась, когда солнце поползло на заход.       Глаза нехотя открылись, и сонный взгляд наткнулся на яркий жёлтый круг.       — Ой, пора уже, — пробормотала Дана, щурясь от солнца, и вздохнула.       Нехотя перевалившись на бок, она свесила ноги и аккуратно соскочила вниз, держась за верёвки. Гамак задрожал, ветки посыпались вниз. Дана принялась развязывать и сматывать верёвки, поглядывая на овец и пересчитывая их. Никто предсказуемо не потерялся. Завтра такой же день, ка и сегодняшний, и послезавтра, и через год. До конца жизни одно и то же, если только не переведут на работу куда-нибудь в хлев или дояркой — собирать молоко и сливки для детишек Капитолия. А те уже, наверное, лопались от удовольствия и простоты жизни.       Впрочем, Дана не хотела жаловаться. По крайней мере, у неё в жизни есть спокойствие и постоянство, чего не скажешь о несчастных ребятах, которых судьба рукой ведущей выбирает на Жатве.