Берег

Woodkid - The Shore

- Берег

Флюгер на ближайшем доме не предвещает ничего хорошего своими резкими поворотами остроконечной стрелки. Тучи клубятся на небе словно грязная вата, солнца и подавно не видать. Вата... медикаменты и больничный запах. Вместе с этим вспоминаются и дни, проведённые в местной городской больнице. Внешний Мондштадт встречает не особо приветливо. Что своей погодой на конец сентября, что гнетуще-серой атмосферой разбитых людских взглядов. Воспоминания вскружили голову, ещё перевязанную тугими бинтами. Засмотревшись на крышу здания с ветряным приспособлением, офицер не заметил приближения к проезжей части. – Агх! Машина, яро гудя, заставила отпрыгнуть и отшатнуться назад, за линию бордюра. Сапоги стучат по плитке, ноги, наконец, принимают устойчивое положение, пока перед глазами промелькнула очередная вспышка боли. На мгновение всё темнеет, затылок отзывается тупой болью. Никаких резкий движений, нельзя. "Я понимаю ваше рвение, но сейчас вам ещё необходим покой, даже после выписки. Советую воздержаться даже от лёгкой нагрузки во избежание головных болей и потери сознания" - мгновенно вспоминаются слова лечащего врача и его строгий взгляд под тонкой оправой рабочих очков. Даже преждевременно выйдя из этого ужасного места с чистой и стерильной белизной, она могла попасть туда ещё раз прямо с одного из переулков на окраине. И снова видеть кошмар на яву. Не то чтобы девушка боялась врачей... Она боится того, что они лечат, и что они могут сделать. Сквозь пелену обезболивающего пробивается свет высокой лампы, в нос неприятно бьёт запах крови и противных лекарств, - неприятно, но тело совсем не слушается, чтобы что-либо предпринять; сложно буквально вдохнуть. Лёжа на боку, головой повернуть не получится: перед собой видны лишь многочисленные повязки, оборванные упаковки и уже грязные инструменты на специальном столе. Во рту мешается железный привкус, горло пересохло. Терпи это. "Она теряет сознание?!". "У нас нехватка наркоза!". Глаза закрываются сами собой. Где-то на затылочной части чувствуются свежие швы под талантливой рукой хирурга. Мир рухнул под светом этой же лампы. Сон забрал. "Проверьте показатели! Мы должны быстрее закончить...". Крики так и не стихли. Потирая лоб пальцами, офицер наконец опускает руку и оглядывает обочину дороги: пара редких прохожих и вовсе не замечают её, в собственном темпе спеша по делам. Шуршат полы расстёгнутого плаща: ветер поднимает ткань, пока та пересекает дорогу, наконец, переходя на другую сторону. Левая рука перемещается к карману с особо важным содержимым. Единственным, что офицер Гуннхильдр могла бы назвать ценным. Набинтованная ладонь скребёт карман: эти белые надоедливые марлевые ленты, кажется, постепенно поглощают полностью, заматывают каждый миллиметр тела. Хотя на самом деле, чем меньше девушка лезла бы в дела, её саму почти не касающиеся, тем бинтов было бы меньше. Серые закоулки наконец открывают путь к пристани, к малым грузовым кораблям, сотрясающимся под натиском больших волн, что грозятся перевернуть судна ко дну. Порт всё ближе. Она рядом. Рука возвращается и расслаблено болтается сбоку, а в голове снова засел знакомый текст написанный чужим размашистым подчерком вместе с прощанием в конце. "Пойми, пожалуйста, что сейчас это будет лучшим решением, чтобы сберечь тебя". Глаза бегают по строчкам в недоумении. " – Да как тебе одной решать за нас двоих!". Ветер сотрясает флажок на здании. Ветер гуляет в голове. Портовый город болеет вместе с морем: чем ближе находишься к пристани, тем больше вероятность услышать израненные крики чаек в небе, цепляющихся крыльями за морской холодный воздух, а группы моряков и прохожих пересекают, словно белые вороны, временно отстранённые военные, разорившиеся на оружие и собственное лечение при нехватке медиков в районных лечебницах с полной комплектовкой умирающих. Общее военное положение не располагает дальнейших надежд, как и нарастающий шторм в пять баллов. Привычный размашистый солдатский шаг через раз сменяется лёгкой хромотой, что выглядит уж совсем нелепо - напоминает живую заводную игрушку. Спешит. Туда, куда всегда можно успеть. Портовые доки стоят наполовину пустыми, а меж огромных ящиков или мешков прошедший, вроде бы недавно, дождь оставил скользкие лужи. Пахнет сыростью и ржавчиной. Лужи плюхают под тяжёлой обувью, пропускают дальше усталых путников. Если пройти чуть дальше на пару сотен метров, в сторону заброшенной станции, доступ к воде будет свободным. Осталось лишь обогнуть дощатые ограждения и выйти по сырой земле севернее порта, где нет ограждения. Один из рабочих кинул угрюмый взгляд на девушку, но через пару секунд также безучастно опустил его на мешок в своих руках, продолжая работу. Чёрный маскировочный плащ и белые бинты. Маленькая сумка, немного еды, письмо и ручка. Пробитая голова и разбитая дорогой надежда на клочке бумаги. "Это была ошибка, и я тебя никогда не любила. Да, я была с тобой лишь ради сведений и денег от издательства за мои статьи. Не отвечай на это письмо". Она горько врала самой себе, пока прописывала эти "откровения", пачкая не только бумагу, но и своё "я". " – Я не верю этому... Это не так...". Мелкая подступь и рывок - подол зацепляется за доску в этих высоких односторонних клетках. Офицер поднимает на мгновение взгляд на свинцовое небо, довольствуясь идеей убежать на заброшенное прибрежное место в дождливый и ветреный день. Серо-лазурные глаза вновь смотрят на полы плаща в пальцах; и как только эта прогнившая и мокрая доска не прорвала ткань? Наконец она выходит на богами забытый песчаный берег, где помимо офицера есть, разве что, парочка брошенных склянок и порванных мешков, которые унесло ветром с рабочих доков. Влажный песок шуршит под ботинками, проминается и оставляет яркий след подошвы. Тревога сменяется неподдельной радостью. Свежий ледяной ветер задувает с моря прямо на сушу. Девушка слегка затерянно замедляется, а потом и вовсе останавливается, любуясь пенящимися волнами вдали. В висках гремит остаточная боль, а также шум прибоя.

I walked all day along the shore,

Я бродил(а) весь день вдоль берега,

I was made for loving you.

Я был(а) создан(а), чтобы любить тебя.

Морские солёные рубцы грозно идут на берег единой линией, шумят, пугают. Море бушует: беспокойные волны разбиваются о пирс в порту, стихия укрощается. До берега лишь доходят совсем маленькие волны, оставляющие свой след на холодном песке. Девушка прикрывает глаза, вслушиваясь в шум огромной водяной бездны. На щёки липнут блондинистые локоны, совершенно хаотично болтающиеся по бокам. Не особо людная улочка к вечеру и совсем становится преемником всего лишь пары названных гостей. В этот вечер на ней два человека смогли заменить целую толпу. – Нет! Джи-и-инн! – Убегающая со звонким смехом заворачивает за угол здания, надеясь быть непойманной. – Лиза! Шуршит ткань лёгкого летнего платья: ловкие руки хватают девушку и разворачивают к себе, не давая шанса на дальнейшие попытки побега. Шаг, ещё один: девушки прижались к прохладной стене. – Ох... Джинн... Осознание вырывает наружу, заставляя посмотреть вдаль и удостовериться, что рядом лишь гордая пустота и одинокость. Почему столько всего её не может отпустить? Джинн. Она снова готова себя так называть, будто не вспоминая всех своих проступков и незавидную участь. Как называла её собственная леди - Фрау Минчи из печатного издательства. Не звонко выбитая фамилия на листе директивы или больничного удостоверения. Не надрывные крики матери в родном доме якобы от государственной измены. Это ласковое и мягкое "Джинн", которое, возможно, больше не получится услышать. Плеск воды достигает берега. Ветер становится ещё сильнее и безобразнее. Нахождение близ водного пространства небезопасно. Офицер отрешённо отходит назад на пару шагов и снимает лямку рюкзака с левого плеча. Заклёпки летят в сторону на лентах: на весу держать расстёгнутую вещь неудобно, поэтому подставленное вовремя колено спасает ситуацию с поиском. Половину своеобразной сумки занимает пустая фляга, и в ней была недавно далеко не вода. Джинн вспоминает последний вечер перед попаданием в больницу. Вечер вдали отсюда. Когда назло самой себе вместо воды предпочтения ушли в алкоголь, а внимание потупилось. Горло пересохло снова.

I drown my pain in alcohol.

Я утопил(а) свою боль в алкоголе.

How could you feel the same way too?

Разве ты могла чувствовать то же самое?

Весь груз падает на мрачно-холодный песок. В руках по-прежнему лишь предметы письма. Заветный взгляд на суровые дали горизонта - она снова забывается в воспоминаниях того вечера, прикрывая усталые глаза. – Ах-ах, куда же ты собралась? – Руки офицера бережно окольцовывают тонкие запястья, совсем невесомо налегая поверх, - впрочем, ей и не сопротивляются. – Или у дорогой Фрау Минчи немного другие планы на вечер? Девушка снова смеётся, нагло заглядывая прямо в чужие сощуренные серо-лазурные глаза. – Ради тебя можно и оставить все свои дела... – Она довольно улыбается, потянув ладони к лицу офицера. На её желание мгновенно отвечают, убирая хват. Некогда строгое лицо сейчас лишь отливает широкой улыбкой и слегка наглым прищуром. Под тёплыми руками Лизы щёки девушки начинают краснеть, выдавая раннее смущение. Лиза воодушевлённо смотрит на Джинн. Джинн нагло смотрит Лизе в глаза. – Милая... У тебя такие красивые глаза. – Та, удивлённо поднимает брови, молча вслушиваясь в бархатный голос. Минчи двойственно опускает взгляд, пока говорит, осматривает тугой воротник, довольно отмечая для себя всю собранность и серьёзность офицера даже в такой светский вечер. – Как высокие пенящиеся волны в шторма, как опасные морские глубины, теряющие солнечный свет с глубиной. – Она вздыхает, снова возвращаясь к глазам. – Ты словно целый океан для меня. Джинн будто теряет всю свою воспитанность и сдержанность, опуская свой взгляд ниже глаз собеседницы. Это не оставляет без внимания Лиза. – А самое главное, чем глубже, тем больше я открываю тайн и неизведанных вещей о тебе, как клад. – Девушка переходит на шёпот, слегка приближаясь к лицу. Офицер задумчиво прикрывает глаза, по немой просьбе слегка наклоняясь вперёд, чтобы сравняться ростом. Её скулы гладят ловкими пальцами. – Глубина – это всегда опасность. А если о морских глубинах... На губах чувствуется что-то подозрительно тёплое и мягкое. Она не решается открыть глаза.

My feet will not walk anymore,

Мои ноги уже не могут идти дальше,

So I guess you ought to know the truth.

Поэтому, мне кажется, тебе следует знать правду.

Ноги непрерывно тянут вниз, чередуя холодный песок и твёрдый глиняный грунт. Усталость очень сильно отражается на теле, как и две последние ночи, проведённые без сна. Она устала. Серьёзно устала, что взгляд становится нечитаем и особо угрюм. Когда-то её сторонились, чтобы не навлечь на себя беду, пока сам офицер сводил счета, что с ней может быть не так. А с ней ли не так? – Второй поворот направо от главной площади, – Уставшее тело приходит в движение, Джинн поворачивается в противоположность морю, оглядывая редкие стволы гнилых деревьев, с которых свешивались остатки хвойного леса. – Затем... пройти к двери, у которой единственной, нет вывески. Какой же написать адрес? – Здесь? – Тише. – Лиза берет гостя за руку, пропуская через двойные двери в офис. Глаза блестят от любопытства: на стенах висят обширные стенды с многочисленным сбродом листовок и записей о известиях последнего месяца. – Ой, было бы что показать тебе. Здесь пыльно и скучно. – Журналист, заметив настрой любимой, подавляет смех и продолжает тянуть ту в конец коридора. Они подходят к одной из дверей, которая украшена трёхзначным номером. Минчи оставляет другую девушку, а сама опускает пальцы в карман, доставая ключ. – Зато я теперь знаю, где ты работаешь. – Гуннхильдр прижимается спиной к стене, сводя руки на груди. – Тише, дурочка, если начальство узнает, что здесь есть посторонние - мне от этого лучше не будет. – Она приглядывает замочную скважину, пытаясь попасть в неё маленьким ключом. Офицер поворачивает голову к коридору, смотря в самый конец прохода, но, услышав мешканья слева, где была девушка, ей приходится снова повернуться к Лизе и столкнуться с её недоумённым взглядом. Минчи будто считывает немой вопрос, поэтому опускает руки, оставляя ключ прямо в двери, и отходит на шаг назад. – Да так... Западает постоянно, иногда совсем не могу открыть. – Значит, я починю. – Гуннхильдр лениво отлипает от стены и кладёт пальцы на ручку, наваливаясь всей массой своего тела на этот надоедливый ключ. Лиза ещё раз мысленно чертыхается, наблюдая за тем, как её же дверь открывается под сильными руками военного. – Чёрт... – Слышится скрипучий звук замка и расслабленный вздох Джинн следом. – И как ты её вообще открываешь? У меня вообще... – Фраза обрывается, ей не хочется признавать, что руки начали болеть. – Кое-как получилось. – И отходит, пропуская девушку вперёд. Минчи, словно мотылёк, легко влетает в родной кабинет. Следом заходит офицер, начиная прикрывать за ними злосчастную сломанную дверь; Лиза громко выдыхает, как только они переступают порог, затем резко поворачивается и прижимает офицера к этой же двери, пока замок за их спинами нещадно скрипит. Понятно, почему дверь сломана... – Вы хотите взять интервью, Фрау Минчи? – Джинн прикрывает рот ладонью и щурится, улавливая полосочки света на паркете позади, блестящие, по сравнению с остальным обиходом пыльного кабинета. – Конечно. Вы ведь мой особый гость. Журналист упирается руками в чужие крепкие плечи; её платье шуршит, когда руки сминают подол в поисках открытых участков кожи под ним. Джинн перестаёт неуверенно обдумывать все намёки и призывы к действию, перестаёт так хмуриться. С лёгкостью берёт, скорее, подхватывает женское тело, ненароком грубо усаживая Лизу на ближайший стол, откуда упали бумаги с ведомостями. – Тогда начинайте. – Просит так по-джентельменски, оставляя на губах первый поцелуй. Лиза всё наивно смеётся, пока её берут на столе, шуточно хочет задать вопрос, потому что чужой шёпот слишком горяч, но давится воздухом, когда Гуннхильдр начинает не то что целовать, а нежно кусать. Чему только учили её в казармах...

I wonder what I am made for

Интересно, зачем я создан,

If I'm not meant to be with you?

Если мне не суждено быть с тобой?

Джинн ещё раз склоняется к сумке, падая на колени. Из рюкзака достаётся книга, про которую удалось вспомнить в самый последний момент. Кажется, это небольшой подарок от соседа по палате, которого раньше выписали из госпиталя - в такие моменты человек готов заняться чем угодно, главное не чувствовать скуку и одиночество. Эта мысль остро проходится по созданию. Тюрьма и больница ощущаются как-то одинаково. Оба места не дают выйти. Голова пробита, риск оставить последние вздохи на нержавеющем операционном столе был слишком высок. Врачи говорили лишь одно, сознание - подавало голоса. Обычно, этим уже обозначается конец жизни, когда мозг работает последние минуты, пока родные горестно нашёптывают последние слова любви и нужности. Гул больничного коридора составляли даже не врачебные выкрики и поиски, а жалобные мольбы пострадавших или даже последний шёпот умирающих, направленный в белый, слишком бесконечный потолок. Больница настолько переполнена фронтовиками, что послеоперационными палатами для пациентов стали коридор и холл. В далеке слышно катание железной каталки и грубое "Быстрее!". Единственный их смотритель, - медбрат, - ходит от одного конца коридора к другому с планшетом бумаг. На лицо ещё одного бедолаги падает одеяло. "Ещё один. Пять пятнадцать". Пробуждение в свете рассветного солнца, пробирающегося по грязному стеклу, затем по старой раме, в конечном счёте обрамляя полосками несколько коек, непосредственно напротив окон, стало знаком к жизни. Приходится лежать только на животе; солнце светит в глаза, заставляя забыть о том, насколько онемел затылок, и как сильно замёрзли ноги под шерстяным клетчатым пледом. Окно загораживается чьим-то силуэтом. Белый халат мелькает перед глазами, затем и безразличное лицо молодого на вид мужчины. Взгляды встречаются. Медбрат поджимает губы от знакомой картины: живой человек с мёртвым взглядом. "Жить будешь". "Надо жить". Последние слова мелькают в сознании, смешиваясь с подступившей сонливостью и тем, насколько ржавый привкус во рту вызывает тошноту. Небесно-стальные глаза вновь закрываются, доверяя свой лекарственный сон свободному и далёкому солнцу. Даже если бы смерть смогла бы её забрать подальше от линии наступления, то забрала бы совсем, окончательно дав отдохнуть, посмотреть всё то, чего не удалось увидеть раньше, попробовать всё то, что солдату попробовать и не следовало бы. У солдатов есть лишь одно посмертное желание: выбрать человека, кому на руки придёт похоронная карточка где-то так далеко, чтобы вообще волноваться о покойнике. Фрау Минчи, право, среди заморских, безобразно красивых и раскидистых фруктовых садов Сумеру, где её водят на прогулки и по вечерам растаскивают на танцы или куда ещё, явно ожидает получить похоронку, а не скомканное письмо, отосланное от ближайшего порта. Вернее, Джинн пытается думать о хорошем и вообще представлять, что Лиза может ожидать хоть что-то, теряясь где-то далеко, среди внимания неженатых мужчин, денег и контрактов.

I wish you were here on the shore

Я бы хотел(а), чтобы ты была на берегу рядом со мной,

That we could build up something new.

Чтобы мы смогли начать все с чистого листа.

Лист бумаги подкладывается на книгу; руки сразу преобретают немного уверенности на хороший подчерк и грамотность. Можно начинать писать. Авто-ручка неуверенно дрожит над куском бумаги, не зная, собственно, как и сам её владелец, с чего начать. Выжженные остатки хвои угрюмо и спокойно кивают ей, успокаивая своим беспорядочным танцем под холодным морским бризом. Офицер снова поворачивается к морю, щурясь от погодных условий. Краешек бумаги, который не так сильно прилегает к твёрдой обложке книги, волнуется, словно флаг на флагштоке. "Здравствуй, Лиза". Первая надпись корёжит бумагу, непривычно снова выражать свои чувства... вот так. Взгляд утыкается в песок под ногами, губы дрожат в смеси грусти и злости. Рука вновь опускается к бумаге, но закрывает лист немного ниже, чем там, где приветствие. "Не сочти за грубость. Надеюсь, ты ещё не успела поменять свою фамилию, уступив её в пользу какого-либо богатого предпринимателя. Я всё ещё знаю тебя как Фрау Минчи и забывать никогда не хочу; сама в своих мыслях обращаюсь к тебе как к любимой". Человека, привыкшего к приказам или, наоборот, приказывать, тяжело исправить. Чувствам не прикажешь, как бы ни хотелось, не поставишь их под трибунал гордости и чести. Как же глупо и неорганизованно. Морская пена выносит новые водоросли и омытые осколки стекла на берег с каждым новым грозным всплеском. Дикая природа остаётся дикой, даже если вокруг неё построен целый порт. Море всё также будет бушевать своей чернотой и силой по всем широтам и медианам. Это настолько красиво, что хочется остаться здесь на несколько дней, сесть в мокрый песок, задерживая дыхание с каждой новой пребывающей волной грусти и тревоги. Пена рассеится, вода откатится назад - мысли и страхи улетучатся к морским якорям и перечёркнутым флагам. Человек способен истинно оценить красоту только лишь после длительного нахождения около самого объекта. Такая старая система. Джинн не так долго находилась возле Лизы. Лиза, может, безвозвратно ушла, но её красота осталась настолько близка, что, кажется, офицеру хорошо хватило тех дней и ночей, чтобы стать ценителем, искусствоведом, историком и скульптором. Кем угодно, только не серьёзным убийцей в серо-чёрном мундире, из под которого торчит карманный пистолет. "Быть может, ты уже успела меня похоронить даже без бюллетеня с чёрной пометкой. Как видишь, я жива и хотела бы разыскать тебя". Её успели похоронить, её успели забыть, успели обнадёжить, оставить, запереть, заставить молчать. Солдат не должен сдаваться до самого конца: пока существует знамя где-то на поле боя, оно будет маяком и ключом к победе. Знамя - чувства. Как странно было ощущать себя любимым. Наверное, она просто привыкла к доброте, вот и дала слабину, будто реально кому-то нужна и ценна. Как обидно, что пока война пытается из человека сделать универсального бойца без чувств и эмоций, человеческое внутри убиваться не готово до того момента, пока сердце способно перекачивать кровь, а мозг - думать. Данная практика ломает многих, а если не способна именно она - то штык в спину, в последующем, способен сломать гораздо больше. Море и песок снова уходят из под ног. Марля липнет к лицу, пропитанная солёным запахом и холодными брызгами. Море тянет двигаться дальше, слушать свой голос в голове, пока он бойко выбирается от звона в ушах, появляющегося при каждом новом шаге. Сотрясение. Для Джинн словно потрясение.

I wonder why I am so sure

Интересно, почему я так уверен(а),

Nothing's stronger than me and you?

Что нет ничего крепче "нас с тобой"?

Воспоминания не так пугают, как раньше. В призрачно-белом госпитале с обветшалыми от времени окнами и потолками вспоминать что-либо казалось даже больнее, чем здесь. Там, где не было свободы, там, где приходилось засыпать под крики и противный запах крови и лекарств, там, где настенные часы не хотели работать, там, где не слушали, не считали за человека, заранее выписывая свидетельство о смерти родным, пока тело ещё дышит, там, где была одна лишь пакость. Там не было того необходимого тепла и мягкости, не было и времени чувствовать влюблённость. Только лишь простреленное плечо, ссадины на руках, швы на затылке от осколочной гранаты, слёзы на собственных щеках, стекающие на койку. Гуннхильдр всё время была будто унижена, когда приходилось целыми днями лежать на животе из-за головы. Ночная прохлада разрезалась коротким выкриком. Девушка устало поднимает голову, едва шевеля шеей. Смотрит вперёд себя, стискивает руки в кулаки. Сдаётся и утыкается обратно в подушку носом, пряча мокрые дорожки слёз в белый больничный хлопок. С выздоровлением становилось лучше и по положению: она уже могла сесть, только не облокачиваясь, отходить на два-три метра от кровати. Могла и взять в руки книги или бумагу - врачи шикали на хрипатые просьбы о лишнем клочке, после выдавая бумагу. Каждый такой вечер заканчивался дрожащими руками, смятым листом, в конце концов, слезами, когда рядом не было медицинского персонала, ведь офицер никогда не показывала эмоции на людях, умело подавляя то, за что её могли бы выставить из штаба. Подаренная случайностью на третий день больничного книга была обычным романом, которые всегда видно в первых рядах новинок или тех нижних книжных рядов на полках, между которыми снуют консультанты. Последний раз на подобные вещи Гуннхильдр обращала внимание лишь до военного училища, когда можно было со спокойствием гулять на улицах родного мирного города. Сейчас же подобные романы стало некогда читать или вовсе, как говорят некоторые, не подобает брать в руки. Офицер быстро, для своего самочувствия в те ночи, проглотила около пятисот страниц текста, старательно составленного каким-то неизвестным писателем за двадцать пять лет до этого, судя по подписи. Надо же. Даже сквозь время у людей проблемы остаются теми же. Каждая новая глава военного романа отдавалась в голове сильнее звука сигнальных ракет при наступлении. Джинн вспоминала всё больше, голова болела, просто взрывалась. Лекарства падали с прикроватной тумбы на пол - девушка снова тянется к стопке свежих листов, что ей дали для черновиков, пожалев только лишь из-за звания. Военный роман заполонил её жизнь после успешной оккупации новых территорий. В фронтовой зоне оказались пару военных корреспондентов, будь они неладны со своими расспросами, из присоединённых районов. Одним из них была как раз Лиза Минчи. Джинн раскисала в объятиях тёмной подстилки, уж больно мягкой после операционных столов и носилок. Когда её перевели в нормальную палату, видимо, от мертвецов, - помощников в этом освобождении и нормальном распределении, - ночи стали проходить спокойнее. Не считая парочки соседей-пациентов, таких же как она по состоянию, её окружали лишь голые стены, дверь; как повернуться - изголовье кровати было у окна. Ночи всё равно были бессонными. Офицер щурится от боли, подскакивает на койке. Аккуратно, не докасаясь ни до чего головой, она усаживается к стене, склоняясь над страницами романа. Над главами старинные обозначения чисел в виде палочек, рогаток и крестов: вот снова льётся текст повести, которая обязательно закончится хорошо. Снова слёзы. Снова тоска и немые крики. Это происходит каждую ночь. Джинн плетётся по городским улицам, совсем не похожая на человека при погонах. Кажется, кроме постоянной головной боли, тревожности и жжения в сердце она чувствует только желание исчезнуть после того, как наконец допишет и отправит многообещающее, в первую очередь, для самой себя, письмо. На главной площади совсем немного народу, что отнюдь не характерно для городского центра в будний день. Если не считать того, что это небольшой городок с транспортировкой ресурсов к линии фронта - жители здесь есть постоянные, есть те, кто надеется на лучшее, не взирая на невзгоды кризиса, нехватки рабочей силы и полной больнице раненных. Если кто и есть на улице - то народ не гуляет, а работает, прячась у стен или в своих мастерских. Офицер переминается с ноги на ногу после выхода из пункта выдачи съедобных припасов. Маскировочный плащ согревает плечи и спину: погоны устало блестят на плечах, в остальном - он снят, болтается, накинутый на изголодавшее по нормальной еде тело. В руке зажата бутылка с каким-то неизвестным напитком, хотя девушка обошлась бы простой водой.

Now I'm leaning on the stage door

Я прислоняюсь к двери служебного входа,

As I'm writing these words for you.

Пока пишу тебе эти слова.

Сухость больше не так сильно чувствуется в организме; усталый разум готов идти к следующей цели. Переменчивая погода словно под стать такой же переменчивой решимости. Не то что бы Гуннхильдр отказывалась говорить или написать - это больше внутренний взрослый страх неизвестного, плохого. Страх того, что в ближайшие дни совсем некуда деться и, похоже, придётся бегать по старому городу в поисках жилья и пропитания. Она сворачивает за здание, штурмуя своим присутствием служебный вход, через который заносят ящики продовольствия. Характерно этому занятию, у железной двери и ступенек валяются пустые дощатые остатки упаковки и транспортировки, какие-то ленты и немного разбитого стекла в углу окрашивают серую плитку рабочей суетой. Здесь не так светит белое солнце, здесь ветер не так колышет безчувственные белокурые волосы. Идеальное место, чтобы продолжить написание признания. Или так кажется. Снимая рюкзак, девушка тихо прислоняется к стене, доставая предметы письма и книгу-помощника. Такое ощущение, что за один вечер она нанялась на работу писаря к какому-то писателю, любящему разводить драму на листах бумаги. И вот, перед глазами знакомые, написанные ранее последние строки, вещающие о несостоявшейся смерти. Хорошее признание, однако. Лето только закончилось. Кажется, это была одна из самых первых их встреч. Джинн наивно тогда смела предположить, что это было свиданием. – ...таким образом за три дня войскам удалось взять под контроль территории в двадцати километрах отсюда. – Поясняет офицер, складывая руки за спиной. Золотистая листва под ногами шуршит и взлетает от малейшего порыва ветра. Журналист прогулочной походкой медлит у каждого деревца, высматривая самое тихое место в парке, чтобы сесть и уединиться. Она, смещая шляпу с глаз, решает повернуть голову к собеседнику; офицер замолкает, идя прямо, но лицо сияет, взгляд поднят на лазурное вечернее небо. – Да... спасибо за пояснение, Джинн. Вы рассказали всё очень кратко и чётко, прямо так, как мне нужно. – Я же говорила, можно и на "ты". Мне приятно провести вечер в компании такой начинанной особы. Лиза не понимает, от чего щёки Джинн так порозовели: жёсткая серая ткань мундира стала слишком непригодной для бабьего лета в начале осени или военному стало плохо? С новым вопросом пришла и новая проблема: холодный морской ветер снёс шляпу Минчи с её головы, подхватывая воздух. Это заставило девушку испуганно ойкнуть и запаниковать, когда пальцы так и не смогли ухватиться за поля аксессуара, а затем и испугаться ещё сильнее, когда собственные ноги, не удержавшись, запутались и повалили её. – Агхту... Осторожно! Широко раскрывая глаза, Лиза только-только смогла осознать, что её с предельной аккуратностью поймали за талию; глаза уловили тень сверху - шляпа тоже поймана. Гуннхильдр ставит девушку обратно, мельком проверяя, цела ли она. – Спасибо. – Мнётся Лиза. Офицер, помедлив, ухватывается кончиками пальцев за изогнутую часть полей, надевая шляпу на русую макушку. Быстро тянет вниз за края формы, расправляясь, будто ничего не произошло. – И за это тоже. – Ветер, Фрау Минчи. Надо быть более внимательными. – Прикрывая глаза в улыбке, вполголоса проговаривает Джинн. Тем вечером Лиза впервые увидела донельзя серьёзного и подавленного военного улыбающимся. Хорошо бы прогуляться и сейчас, думается офицеру. Вот так, совершенно не имея причастности к таким поворотам событий, Джинн стала тем, кого всегда презирала: бродягой без обязанностей и дел, с надобностью или поскорее умереть, или провести остатки жизни не особо надлежащим образом. Неработающий равен неживому. Ручка немного дрожит, пока ей пишут. Офицер надеется, что это не так отобразится на строгом и ровном подчерке; обращения к любимому человеку она выводит с особым трепетом. "Моя милая роза, я никак не готова мириться с твоим враньём и нерешимостью. Нет, ты не можешь просто взять и забыть наши вечерние прогулки по твоей любимой пристани. Ты не готова забывать наши совместные ночи, наши завтраки прямо в постели; тогда мне приходилось уходить от тебя очень рано, о чём я сейчас очень жалею...".

You don't remember anymore

Ты уже не помнишь

The kisses that I stole from you.

Тех поцелуев, которые я срывал(а) с твоих губ.

"...Я же не готова сдаваться и мириться с тем, что чувствовало в те моменты моё доверчивое и ранимое сердце. С чувствами играть не принято; я не забываю того, как мне было хорошо в твоих объятиях, и как всё внутри замирало каждый раз при виде твоей нежной улыбки, не забуду и того, с какой нежностью, незнакомой ранее мне, ты любила целовать меня". Дальше хотелось лишь жаловаться на боль в груди и, частично, затылке, на то, как светит солнце. На то, как плохо было в госпитале, на то, что вся одежда пропахла лекарствами. Всё сразу стало плохим, как рядом не оказалось Минчи. Джинн не стала писать это, решив повременить с такими банальными чувствами, присущими тем же романам жуткого сентиментализма, которые должен без лишних слов отключать в себе каждый солдат. Да уж. В больнице её совсем испортили как человека с военной карьерой. Лиза Минчи же всегда считала, что Джинн в первую очередь не военный, а девушка. И вот, поток мыслей снова возвращается к проблеме, а серо-голубые глаза шныряют по написанному. "Я обязательно буду искать тебя. Почему ты уехала, ничего не сказав?". А она говорила. Ещё одна строчка впиталась в бумагу, как кричащий вопрос. Где-то над головой каркают вороны, стуча по крышам. Гуннхильдр, щурясь от света, вглядывается в силуэты чернеющих облаков, предвещающих дождь. "Бесспорно, каждая женщина достойна лучшей жизни, но это не означает, что нужно всё сразу бросать, ища новое. Иногда мне кажется, что ты воспринимаешь меня лишь как игрушку, которой ты наигралась, а потом, как ты узнала, что после операции я могу больше никогда не проснуться или остаться калекой, - взяла и оставила меня, испугавшись". Описывая это, уже не хочется ни на кого давить, выясняя, откуда пошли те или иные слухи. Среди офицеров помощи в такое время не дождёшься, а остальные боевые товарищи воспринимают слово "бросить" не в плане чувств, а как угрозу военной изменой. Не поймут. На землю стали падать первые дождевые капли; кирпичная кладка запахла сыростью и жизнью. Железный водопровод на крыше закрывал часть стены, не давая косому начинающемуся дождю помешать ещё какое-то время. "Я жива. Я стою на здоровых ногах, я пишу тебе письмо собственноручно. Я могу ходить и бегать. Я могу говорить, смеяться и плакать. Мне жаль за твой поступок, милая". Аккуратно складывая лист, при этом, чуть не уронив книгу в лужицу, Джинн пытается защитить послание, как последнее сокровище. Плащ водонепроницаемый, так что лучшим решением стало положить письмо во внутренний карман на груди, дополнительно застегнувшись от непогоды; у офицера нет лекарств, чтобы лечить и простуду. Девушка прислоняется к стене, борясь с застёжкой сумки, как слышит пронзительный и недовольный выкрик: – Ты что здесь ошиваешься?! – Из-за угла нарисовался недовольный седой старик с пищащим голосом. Возможно, это один из работодателей или хозяев. Из-за своего низкого роста или невнимательности ему не представилось увидеть признаки военной принадлежности; да и девушке было некогда, мягко говоря, стирать одежду. В любом случае, нахождение посторонних лиц у чёрных входов никому не понравится. – Я уже ухожу, простите. – Чётко выговаривает в пустоту, а потом срывается с места, вопреки головной боли, скрываясь в неизвестном направлении. Перед глазами темнеет; ей строго запретили любую физическую нагрузку. Джинн опирается рукой на фасад одного из домов, всматриваясь на мокрую каменную плитку под ногами. Холодные капли падают на сапоги, распадаются и стекают по непромокаемой коже. Над головой что-то звенит: домовая вывеска-указатель покачивается из стороны в сторону, метаясь между ветром. Офицер ещё находится на главной площади и снова вынужден вспомнить изначальную цель. Первый поворот направо увёл от шума машин: в этом переулке невозможно проехать на чём-то, что больше велосипеда. В тиши улиц Гуннхильдр встречает лишь пару незаинтересованных прохожих, идущих ей навстречу. Пришло понимание, что она свернула не туда, поэтому пришлось возвращаться из этого тупика с несколькими торговыми лавками. Нужен был второй поворот, вернее, даже дорога, где уже обозначались более сильные признаки городской жизни. Дорога до издательства заняла не так много сил - Джинн лишь промокла от своих медленных похождений к возможному конечному адресу.

I spend my days without you now

Теперь я провожу дни без тебя,

And the sky doesn't look that blue

И небо больше не кажется таким голубым,

И вот, словно по волшебству, в которое уже давно никто не верил, кратковременный дождь решил закончиться именно тогда, когда ноги достигли крыльца с небольшим отступом перед дверью. Немного постояв так, слушая как капли стекают с карнизов крыш, она всё же вошла в здание, подготавливаясь к крайне серьёзному разговору, сравнимому, наверное, только с настоящей разведкой. Нужно разведать адрес. Как сложно. Преимущественно тёмные детали холла не так сильно резали глаза, разве что, исключением были маленькие окна, находящиеся почти у потолка. Всё было так, как прежде. – Сейчас мы закрыты! – Её сразу окликнули. Джинн без колебания повернулась на звук, подойдя к информационному посту или, точнее, к приёмной. Светлая девушка с пушистыми волосами, напоминающими тополиный пух, витающий в пригородах летом, внимательно изучала гостя, а потом резко поменялась в лице, осев в своей пылкости. – Прошу прощения, офицер, не сразу признала. Что я могу сделать для вас? – Фрау за высоким столом не отводила глаз от Гуннхильдр. Джинн прижалась руками к стойке, нависая своей тенью над помощником руководителя, если блестящий бейдж на кофте той верно говорит о роли своего владельца. Доверять личную информацию третьим лицам запрещено в любом месте, так что нужно было что-то хорошенько придумать и выпытать несчастный адрес. – Вольно. – Хмурится Гуннхильдр, бегая глазами по столу. – Фрау Минчи же работает здесь? – Что? Ах, да, она одна из военных респондентов... Что-то случилось? Солдаты всегда считались будто отдельным слоем общества. Такие неприятно грубые и бесчеловечные. Отношение к ним соответствует их же ранним действиям; в этом порту солдат, тем более, кого-то постарше, с остервенением боятся, как огня. Джинн никогда не хотелось прибегать в мирное время к тем грубости и безразличию, пользуясь положением, но всякий новый пример показывает, что это лишь даст ещё одну надежду выжить, чем молча и боязливо свести концы с концами. Приходится быть... не Джинн. Офицер Гуннхильдр, право, должна бесприкословно получить ответ. – Её нынешний почтовый адрес. Шевелись. Быстро. – Грубо осаживает офицер в своих приказах, наклоняясь вперёд. Её глаза в этом пыльном мраке особо не разглядеть. Голубые отблески пропадают, зрачки сужаются под стальным цветом радужки. Это... пугает. Испугало и помощника руководителя. Лицо той опустело и потухло, скрылось за тенями. На столе зашуршали миллионы бумаг под тонкими руками, искавшими коротенькую вырезку с адресом, что для работы оставляла журналист перед отъездом, - всё делается быстро, чтобы не разозлить военного и не заставить доставать пистолет, которым, по обычаю, запугивает каждый офицер. Наконец, заветный кусок бумаги с адресом был получен прямо с рук переполненной тревогой девушки. Джинн развернулась в сторону выхода, придерживая лист пальцами, но снова обратилась к стойке, смещая с её конца стопку папок куда-то вниз. – Убери. – Цедит она, наблюдая, как Фрау за стойкой снимает стопку от безысходности куда-то на пол. Джинн хочется дописать последние слова и убрать письмо до самого прихода в почтовое отделение. Она раскрывает лист, доставая его из-за пазухи, осматривая взглядом тёмный коридор, следуемый дальше. Она вспоминает, как когда-то уже здесь была. "Убежавши из госпиталя раньше положенного, я уже спешу восстанавливаться и уезжать по делам. Меня отправили в отставку. Теперь я могу вернуться в своё поместье, начав спокойную жизнь. Всё позади". Уголки губ дрожат, когда речь заходит о конце военного дела. Сложно осознавать, будто из сердца вырвали огромный кусок, отдав куда-то на горячую точку. "Джинн Гуннхильдр". Оставляя конечную подпись, девушка выдыхает, с предельным перфекционизмом складывая письмо пополам. Помощник руководителя не отводит глаз от происходящего, боясь сделать лишний шаг. При офицере нет особо устрашающего оружия, чтобы запугивать, но её усталый, раздавленный серый вид сделал всё за себя. Она выходит из издательства, воодушевлённая и настроенная получить ответ. Письмо и лист с адресом снова лежат под сердцем в кармане плаща. Хлюпающие тут и там лужи ведут сотни дорог маленького приморского городка к главной площади, доставая всё живое от спальных, жилых районов к живому центру, к главной площади, усыпанной пеплом старых флагов и плакатов с лозунгами. В почтовом отделении, - крохотном старом здании, - к большому удивлению становится комфортнее, чем на холодной, но свободной улице. Здесь более громко и жарко, здесь больше людей, а самое главное, каждый из них норовит написать кому-то телеграмму или отправить свои ценные вещи подальше от столь опасного положения. Такая непосредственность успокаивает. Все равны. Джинн покупает почти на последние деньги конверт и марку, отходя из очереди к столикам у стены. Несколько человек здесь исписывают бумаги своими душевными терзаниями или громкими, конечно же, для них, победами. Девушка присоединяется к этому чествованию голосов.

Cause every day I love you more.

Потому что с каждым днем я люблю тебя всё сильнее.

How could you feel the same way too?

Разве ты могла чувствовать то же самое?

Конверт имеет более чисто-белый цвет, чем больничная бумага, которую смогла отхватить офицер для своих каракуль. Сложенный пополам лист просвечивается через конверт: Джинн думается, что это даже лучше, ведь сразу можно увидеть, что это письмо, а не документ. Документы всегда более чёткой формы, а также имеют размер меньше, чем принятый размер для обычных телеграмм. Да и если в конверте приходит документ - это всегда говорит о смерти. Бинты, обматывающие руки, цепляют уголки листа своей текстурой, будто препятствуют тому, чтобы отправитель отдавал письмо. Гуннхильдр оглаживает ладони по очереди, смиряя взглядом свою деятельность, но потом решает довести дело до конца, ради которого несколько дней подряд пришлось убеждать врачей о нормальном самочувствии и убегать из госпиталя. Конверт заклеивается; Джинн пошатывается, пока встаёт из-за стола и возвращается, вставая в конец очереди. Офицер сжимает конверт двумя руками, боится повредить или потерять, будто за расстояние в пару шагов от стойки с ней случится что-то особо страшное и просто погубит, так и не дав отправить важные слова. Пасмурная и дождливая погода усыпляет; перед девушкой стоит ещё один человек - приходится учтиво ожидать своей очереди. Веки невыносимо тяжёлые, руки устали, а небольшая болезненность так и отдаёт в затылке. Очень хочется спать. Джинн после обязательно раздобудет себе номер в гостинице неподалёку. Стоит спешить только лишь тогда, когда ещё остались силы ползти. А сейчас явно нет даже этого. Почтовый оператор машет рукой через окошко, призывая почти заснувшую стоя Джинн подойти ближе. Они молча передают друг другу предметы. Офицер, не нарушая молчанки, выгребает у себя немного мелочи, отправляя её вместе с конвертом. Запрос здраво принят. Работник почты учтиво приподнимает край кепки, прощаясь. Девушка кивает в ответ, отходя уже с пустыми руками. Выполнено. Под звуки мелких колокольчиков на уголке косяка, Джинн выходит из здания, захлопывая полы плаща от жуткого ветра, что ещё раз доказывает о близкой расположенности города к морю. Мондштадт ей запомнился много чем; сюда хочется вернуться после войны, если город останется жив и цел. – Вот и дела. – Улыбается Гуннхильдр, обращая взор на небо. – Скоро должно распогодиться. Её тянет куда-то далеко, куда-то по воспоминаниям, куда-то высоко, где можно спрятаться на время, забравшись в свой собственный маленький мирок. Творческие люди, однако, такие места обычно называют просто парками. Осенняя мокрая листва грудой покоится у стволов раскидистых клёнов, бережно собранная местными дворниками. Из под серого облака выплыл кусочек солнца, освещающий старый, зарубленный городишко. Джинн тянет гулять. Неважно, что рюкзак за спиной неприятно тянет левое плечо своим весом. Неважно, что витьеватый чёрный забор парка имеет зазубренные концы, похожие на штыки. Неважно, как на улице холодно и мокро. Неважно, сколько ещё продлится её разрешение на проживание. Неважно, как туго замотана голова сырыми от дождя бинтами. Неважно. Внутри чувство пустоты и ничейности снова загорается надеждой. Пара дней - она всё сама увидит.

My life is full of wine and gold

Моя жизнь наполнена золотом и вином,

But it's not worth it without you.

Но без тебя она ничего не стоит.

Сумерские жаркие сады, что раскинулись вокруг особняка, могут вечно напоминать о тепле, о лете и всех благах, недоступных в холодных странах. Вдоволь насмотревшись на экзотических птиц и насекомых, молодые люди почти что в танце отошли с балкона обратно к группе знакомых, плюхнувшись на широкие диваны. Бархат мебельной обивки впитывает в себя запах сигаретного дыма и кучу возгласов на трёх языках сразу. Почти все находящиеся там люди пьяны, за исключением двух репортёров. Почти дотягиваясь до своего бокала, Минчи смеётся, достаточно остроумно отвечая на шутку нового знакомого. Грех не посмеяться вместе с ним, особенно, если он владелец особняка в три этажа. Громадный зал создаёт эхо от большого количества реплик стольких людей. Их мало, но все они больше напоминают невольных птиц, снующих в огромной золотой клетке. Тяжёлые двери медленно открываются, все взгляды встречаются у прохода. Из-за двери выглядывает дворецкий, кланяется, подходя к своему хозяину. Руки в тонких перчатках зажимают небольшую стопку писем, пришедших, по всей видимости, недавно. – Господа! Утренняя почта! – Молодой мужчина хлопает, а затем трёт руки, забирая у дворецкого все конверты. – Я попросил прислать всё на мой адрес во время вашего пребывания в моём доме. Вся группа оживляется, пока Лиза всё ещё спокойно сидит на краешке софы, допивая свой бокал. Она ничего не ждёт, да и приходить почте неоткуда. – Лиза, – Её зовут. – Вам тоже пришло. Не без настороженности, аккуратные руки забирают письмо; журналист думает, что на работе начальник снова решил, что ему не хватает именно слога Лизы Минчи в статьях, поэтому вызывает её к себе. – Вам из того города пришло? – Спрашивают, имея в виду конверт девушки. Все гости обращаются к своим бумагам. Минчи неторопливо вскрывает конверт, на котором нет подписи отправителя, доставая оттуда один листочек. – Больше и не суйтесь туда, Фрау. Зачем же такая опасная работа такой хрупкой женщине как вы. – Говорит так предвзято кто-то со стороны. Лист распрямляется, горящие глаза проходятся по рукописному тексту, с каждой секундой всё сильнее метаясь по бумаге. – Эта никчёмная война... Зачем её записывать? Богатые люди всегда будут в безопасности, можно не волноваться. – Хохочат над ухом. – Оставьте это всё для чокнутых и жестоких бедняков, кто готов копаться в грязи и крови сутками. Руки начинают трястись, всё тело следом и вовсе охватывает дрожь, когда конечная, такая небольшая и торжественно строгая подпись была прочитана. – Вы чего так шокированы, – Мерзкие голоса со стороны донимают. – Убили, что-ли, кого-то? – Смех разрывает помещение. Трудно дышать. Её пытаются поймать и остановить, но ноги сами тянут выбежать из этого места. Утреннее солнце стоит высоко в небе, такое одинокое, такое жаркое, такое беспощадное. С собой лишь несколько вещей и проклятый конверт. Даже два. Один от себя. Дорога до почты кажется очень-очень долгой: её некому везти на машине, а пара кварталов, пройденных пешком, кажутся очень запутанными и чересчур перегруженными. Щёки мокрые от слёз. Нет, от первого письма, как от первой новости. Ей совершенно неважно, сколько людей видят её такой сейчас, спотыкаясь к краю дороги. Много шума. Слишком много этого города. Много мыслей, и так мало сил. Последний поворот, и вот здание почтового отделения выглядывает через капоты премиальных машин, обоймы на дорогах, яркие вывески, крики торговцев. Ещё чуть чуть.

Just like my bed my heart is cold.

Мое сердце холодно как и моя постель,

Now you know I've always loved you.

Теперь ты знаешь, что я всегда любил(а) только тебя.

Туфли почти что соскальзывают с ног; грация и эта светская одежда совсем не подходят для таких срочных дел. Большой и жужжащий народ; остался последний пешеходный переход. С огромной надобностью передать письмо вежливому отправителю, Лиза сорвалась, с ужасом в глазах летя под свист машин и гул огромного живого города, давящего на все внутренности. Сердце застревает где-то в глотке. Она хватается за ручку тяжёлой двери, едва повернув голову в сторону. Левая рука, в которой зажато свежее письмо, прикрывает нижнюю часть лица. Глаза отказываются принимать картину перед собой, потому что тело уже отказывается зайти за эту дверь к почтовой. Слёзы капают на конверт, портят адреса. Потому что стыдно. Потому что страшно. Потому что теперь нет ничего, чего бы могла быть достойна Фрау Минчи. Джинн молча выдерживает эту дистанцию в три метра, стоя солдатиком на крыльце. Она аккуратно ставит свой небольшой чемодан наземь, распрямляясь в полный рост. Серая рубашка, едва заметный галстук с декоративными стрелами, всё тот же выглаженный серый мундир, серая фуражка, отливающая и белыми, и чёрными вкраплениями, утончённые перчатки... и серебряные длинные, такие видоизменённые стрелы с герба по бокам. Небесно-стального цвета глаза. Невинная улыбка. – Разве ты могла по-настоящему чувствовать то же самое, Лиза?