Ne nous voyons jamais

Сигареты и чашка нефти, Долговязые здания. В облаках на босу ногу Привлекаем внимание. У Тани после родов слишком рано пропало молоко, поэтому она подумала: сгорел сарай, гори и хата; её тело больше не отвечает за жизнь и здоровье других людей, поэтому она позволила себе курить – понятное дело, не дома, чтобы не отравить Маргариту. К дочери, кстати, у Восьмиглазовой не было ненависти, хоть она и видела, что та – копия Сапогова. Сама Татьяна подробностей не знала, но понимала, что Ричард воспользовался, причём не единожды, её изменённым состоянием. Юра искренне считал Грачонка своей дочерью и приложил все силы, чтобы Таня избавилась от кошмаров в то время, как его собственные страхи, уже за танино здоровье, а не просто существование, усилились. Ему теперь снилось, как Таня курила сигарету за сигаретой, пока не начинала задыхаться. В этих кошмарах Юра был как будто цепями скован, не мог пошевелиться или попросить любимую прекратить гробить своё здоровье. Словно Эвридика, Восьмиглазова всё отдалялась в темноту, пока в глаза не начинал бить яркий свет – она глядела на него с неба и что-то кричала, хотя её, как и героиню греческого мифа, нельзя было услышать. Если я тебе приснюсь Ты пришли мне весточку, Можно даже закорючку, Хотя бы чёрточку. Была ночь. Рита безмятежно спала в своей колыбельке за ширмой в комнате своих родителей – Таня любила перед сном читать, и ширму поставили, чтобы не будить малышку светом лампы. Юра проснулся от того, что микрофон выпал из его руки и глухо ударился об пол. Журналист, не открывая глаз, поднял давным-давно убитый прибор и второй рукой потянулся, чтобы приобнять Танечку. Жены в постели не оказалось, а через мгновение Грачевич услышал сдавленный то ли крик, то ли стон. В панике мужчина включил свет, не смея даже позвать Таню, чтобы не разбудить Птенчика. На кровати было большое пятно крови. Он подумал, что это – конец. Её забрало небо, не дав им попрощаться. Она только смогла присниться ему, издав последний вздох. -- Юра-а-а… -- послышался сдавленный стон из ванной комнаты. Или не последний? Журналист вскочил и побежал к источнику звука. Таня сидела на полу и держалась за живот. Грачевич грохнулся на колени перед ней и обнял её. -- Танечка, пташечка моя, не умирай, пожалуйста, я не смогу без тебя, никак-как-никак-никак! Что с тобой? Не уходи от меня или хотя бы попроси там, чтобы тебя вернули, не покидай наше гнёздышко, птушечка, милая, хорошая моя! Внезапно Таня подняла на него глаза и уже без гримасы боли уставилась на него как на умалишённого. -- Юр, ты чего? – Восьмиглазова попробовала улыбнуться, хотя руку от живота так и не убрала. -- Ну… там п-пятно, я как увидел, у меня глаза стали по пять блюдец! Что случилось? Я сейчас скорую вызову! -- Пять копеек, Юрочка, -- Танюша подвинулась к нему и внезапно смутилась. – У меня просто… ну, они… ну, надеюсь, ты понял. Мне неловко об этом говорить. Он мне говорил, что это упоминать неприлично. У меня очень живот ещё болит. -- Ты про менструацию? Я читал в энциклопедиях. Значит, ты не умираешь? Ой, Танюша, как это хорошо! Ой, то есть, плохо, что болит, но хорошо, что ты со мной! Я так рад, ты можешь хоть каждую минуту про это говорить, там нет ничего неприличного! – Юра спохватился, что может криком напугать жену и разбудить дочь. -- Я хотела найти грелку, чтобы не так больно было, но не смогла найти-и-и, -- застонала Таня и снова схватилась за живот. – Ты прости, пожалуйста, я сейчас могу застирать простынь, дай мне пару минут. Верится или не верится. Эта планета не вертится, Это небо не светится. До самой отдалённой планеты и обратно. В горе и в радости. Быть на седьмом небе от счастья и любви. Найти на туманном небе за облаками звёзды и подарить ей. Юра был готов сделать всё для неё. -- Танюша, даже не задумывайся! Сейчас я дам тебе грелку, сейчас заварю травяной чай, я сам всё отстираю, я сейчас же поменяю постельное бельё, ты можешь пока поспать на диване, я его разложу, он удобный. Давай никогда... -- Тань, давай никогда больше не стесняться друг друга. Я – не как он. Я тебя люблю.