Ненаписанный сценарий

Я отпускаю тебя на волю, Я открываю тебе путь-дорогу, Снег разметался по белому полю, Медленно хлопья ложатся под ноги. Неодолимое сказано слово, Я повторяю заклятие снова: Я отпускаю тебя на волю!

      Лишь когда невесомый бег Сюаня растворяется в ночном безмолвии, Чанцин позволяет жгучей слезе упасть с ресниц. И порывисто сжимает в пригоршне ткань ночных одежд напротив проламывающего грудную клетку сердца. Больно.       Чанцин проснулся от сжавшего вдруг душу судорогой предчувствия ещё до того, как скорее ощутил шестым чувством чем услышал бесшумные шаги сына. И сразу понял, что сейчас произойдёт. Он давно знал: этот час однажды настанет. Жаждущей риска и великих свершений, любознательной, вольнолюбивой натуре Сюань-эра невыносимо было бы просидеть всю жизнь на одном месте, вдали от так манящего, будоражащего юношеское воображение мира. Знал, хоть и не был готов: Чанцин вообще не уверен, что к такому можно быть полностью готовым. И всё же смирился, принял. Потому продолжал лежать с закрытыми глазами в томительном ожидании. Безумно хотелось ещё хотя бы раз увидеть своего авантюриста перед долгой, быть может даже вечной, разлукой, всмотреться в любимые черты, как хоть одна сможет когда-то стереться из памяти, прижать к себе в отчаянной попытке ещё хоть ненадолго сохранить родное тепло, услышать, что в этом побеге нет вины Чанцина, сказать напутствие, благословить… Однако старший Жун давно решил: если Сюань-эр сам не придёт проститься, незачем пугать его своим появлением.       Когда щёку лизнул юркнувший в беззвучно приоткрывшуюся дверь сквозняк, в груди ёкнуло: всё-таки пришёл. Чанцин замер натянутой струной, разрываясь между желанием вскочить и крепко обнять и боязнью спугнуть. Обострившийся до предела слух отчётливо улавливал медленные, крадущиеся шаги. Они замерли у изголовья, а потом ушей коснулся едва различимый шорох ткани — похоже, Сюань присел рядом. Сердце пропустило удар. Сын не коснулся, не позвал, лишь долго всматривался в лицо. Но этого было довольно. Чанцин почувствовал: боль прощания у них одна на двоих. И понял, что всегда будет лелеять в памяти этот момент. Он продолжал притворяться спящим, раз сыну так легче, но от обуревающих эмоций дыхание участилось, а сердце заколотилось так, будто норовило выпрыгнуть и убежать вместе с юным заклинателем. На мгновение мужчине показалось, что Сюань-эр сейчас прошепчет: «Прости». И он несказанно рад, что сын всё же не сделал этого. Ведь иначе Чанцин бы не выдержал — разрыдался бы в тот же миг, выдав себя. Потому что не в чем тут каяться. Потому что помнит себя в пятнадцать. Потому что знает сердце сына. Потому что понимает и, в отличие от матушки-Лао-Е принимает: мальчик вырос; они с Лао Е что могли уже дали — теперь Сюаню нужны новые знания, собственный путь и друзья-сверстники. Потому что всегда будет любить до сладкой боли и переживать. Но никогда не посмеет держать своё дитя на цепи словно пленника, лишь бы от себя не отпускать. И никому не позволит.       Чанцин отбрасывает одеяло и, не глядя набросив одежду и натянув сапоги, выходит из дома. Летящий вниз по склону, раскинув руки точно крылья, Сюань-эр уже превратился в еле различимую точку у горизонта. И всё же от одного взгляда на эту точку на душе делается светлее. Вскинув руку, Чанцин шепчет вслед стремительно тающей на границе снега и звёзд фигурке благословение. И до рассвета смотрит ей вслед.