Если завтра не наступит, мы его придумаем

      Всё вокруг горит адским пламенем, сжирая кислород до той степени, что лёгким уже нечем дышать. Выжженный мир сжимается до одной-единственной точки, на которой фокусируется блуждающий взгляд. Тепло ласкает своими огоньками податливое тело, едва не обжигая чувствительную кожу. Горит всё, до чего добирается огонь. Пламя охватывает с ног до головы. Всё тело становится ватным, будто он не человек вовсе, а тряпичная кукла в руках кукловода. В голове звенит так, что уши мгновенно закладывает, обеспечивая ещё и порцию отвратительной дезориентации в пространстве. Да и пространства никакого нет, он тотально нигде. Сознание проваливается куда-то в тёмную вязкую пелену и немедленно отдаётся болью по всему телу. Ксавье с криком поднимается с кровати в сидячее положение, а к спине, покрытой холодным потом, неприятно прилипает насквозь мокрая футболка. Он рвано дышит, цепляясь за каждый вдох, наконец понимая, что воздух в комнате есть. Голова моментально начинает заунывно болеть то ли от собственного крика, то ли от реалистичности очередного кошмара, а может, от дикой нехватки нормального сна или чёрт знает от чего ещё. Биение сердца набатом оглушает уши, а все остальные звуки за ним становятся совсем неразличимы. Торп нервно облизывает сухие губы и осматривается вокруг. Воспалённое сознание с трудом узнает предметы рядом, такие знакомые и непривычные в объятиях предрассветных часов они изменяются до неузнаваемости. Его прерывистое дыхание острым ножом вспарывает абсолютную тишину вокруг, пока воздух, проникающий вглубь горла, раздражает голосовые связки. Ксавье еле успокаивается, пытаясь наладить ритмичное дыхание по методикам доктора Кинботт. Без неё, ещё и с непрекращающимися кошмарами, становится совсем тяжело, так что парень почти не спал всю прошедшую неделю. Как только у Торпа получается провалиться в желанный сон, его сознание тут же выдаёт сбой, провоцировавший кошмары. Один за одним. Грёбаные сновидения до омерзения реальные. Хочется-нахрен-выпилиться, какие реальные. Словом, хороший мозгоправ ему сейчас не повредит, но Ксавье самонадеянно откладывает этот выбор на дни после праздников.       Бой с Крэкстоуном — новость уже прошлой недели, на протяжении которой Торп всё сильнее и сильнее отдаляется от всех друзей и знакомых. Вообще всё происходящее в последний месяц бьёт ему под дых, словно издеваясь над его собственной никчёмностью. Девушка, которую он любит каждой клеточкой отчаянно бьющегося сердца, обвиняет его в страшных преступлениях, сдаёт шерифу и тешит себя свиданиями с грёбаным бариста. Возможно, в той клетке, воняющей металлом, словно целый металлургический завод, когда Ксавье закован в цепи настолько прочно, что лёгкие не получают нужный объём кислорода, и начинается слом его личности. Теперь Торп даже не чувствует себя цельным человеком. Кажется, будто бы разбито огромное зеркало, и теперь в ответ из каждого осколка смотрят его глаза. Личный кошмар Ксавье Торпа — холод и предательство. Может, поэтому в кошмарах он так рьяно ищет тепла, которое сожжет его дотла?       Ксавье не смотрит на время, но утро явно раннее, ведь кошмарно яркое солнце ещё не светит в полную мощь. В академии начинаются рождественские каникулы, так что Невермор пустеет с каждым днём. Кто-то из студентов уезжает домой на праздники, а остальные в столь ранний час ещё спят. Именно поэтому Ксавье везёт совершенно никого не встретить на своём пути. На улице серо-скучная зима во всей своей многообразной бледности и пробирающий до костей промозглый ветер, от которого хочется спрятаться в тёплую берлогу, но Торп даже не запахивает пальто. Воздух тут же забирается под верхнюю одежду, скользя вдоль плотной серой водолазки и тёплых штанов. Слабые порывы ветра ласково щекочут щёки, словно в самом деле прикасаясь к ним нежными ладонями. Эти же порывы развевают длинные волосы, путая их ещё больше. Относительно большие, по меркам Вермонта, сугробы набираются в этом году всего за ночь, словно сама природа хочет торжественно похоронить всё произошедшее этой осенью в Неверморе под толстым слоем белоснежного прикрытия. Будто здесь никогда и ничего не происходило.       В мастерской идеальный порядок, который здесь ещё с того самого дня, когда с него сняли обвинения. Когда Ксавье впервые думает, что его жизнь берёт перезагрузку. Наивный глупец. Не то, чтобы что-то кардинально изменяется. Скорее меняется сам Торп. Прогибается под гнётом событий и сдаётся от веса происходящего на собственных плечах. Он буквально перестаёт выносить собственную жизнь, в которой, кажется, не остаётся места для радости или удовольствия. Сплошное чёрное шоссе с тонкими вкраплениями белых полос. И то, вполне возможно, что и их Ксавье сам себе придумывает, чтобы не думать, что его жизнь — полное и беспросветное дерьмо.       Парень кидает пальто на стул, тянет вниз веревочный шнур потолочной лампы, и темнота немедленно растворяется в уютном теплом свете. Становится чуть легче, но на груди у Ксавье будто лежит наковальня, а то и несколько. Не вдохнуть, не выдохнуть. Только тяжесть, которая вот-вот продавит прочные кости рёбер и сплющит сердце и лёгкие. Впрочем, зачем зазря сотрясать воздух? Торп замирает, неуверенный, что хочет сделать, потому что рисовать сейчас ему точно не хочется. Ксавье даже не понимает, зачем и по чьей воле пришёл сюда. Сейчас он ощущает себя безвольной марионеткой в чьих-то руках, которая только догадывается о существовании того, кто дёргает за нити. Крыша над столом чуть скрипит под навалившим на неё снегом, издавая последние деревянные стоны. Машинально Ксавье садится на стул, рассматривая идеально пустой и чистый стол, будто приготовленный для сверхсложной операции. Карандаши и кисти в разноцветных стаканчиках, краски плотно закрыты, стопки листов разложены по формату, объёмный блокнот с идеями на дальнем углу. Всё это выглядит так идеально, что хочется выколоть глаза. Разве что лезвия, которыми он точит карандаши, блестят в тусклом свете лампочки, отсвечивая бликами и маня усталый взгляд. Вообще-то Ксавье до сих пор собирается сделать вылазку в Джерико, чтобы купить для них собственную коробку, но теперь эти планы словно полустерты ластиком, такие они прозрачные и тонущие в дымке. Почему-то эти блестящие плоские лезвия безраздельно притягивают всё его внимание, и Торп, ориентируясь на свои странные ощущения, берёт одну пластину в руки. Между длинных пальцев железное острие выглядит совсем крохотным и ничтожным. Как будто бы приложи парень чуть больше усилий, и оно треснет.       Ксавье совершенно не собирается резать себя. Он же не какой-нибудь псих. По крайней мере, хочется так думать. Ему не свойственны импульсивные или глупые действия, Торп всегда продумывает последствия на несколько шагов вперёд. И именно поэтому юноше определённо не нравится, к чему его толкает собственное подсознание. Но ведь и причин сейчас же бросить блядскую железку на пол и вернуться в свою комнату тоже нет.       Если ты всегда соответствуешь внешней картинке, что так рьяно обеляешь для окружающего общества, возможно, никаких проблем и не возникнет. Откуда же им взяться, когда ты полностью соответствуешь клишированным представлениям людей? Ярлыки навешиваются один за одним, пока не замечаешь или не придаёшь этому значения, а потом ты трещишь по швам, незаметно доходя до излома, который крошит тебя. Если ты Торп, будь добр быть начитанным, обходительным и идеальным. Будь добр быть гениальным медиумом, раз уж ты сын Винсента Торпа. Иначе отец немедленно желчно выскажет в лицо, что отрекается. Сделай одолжение, стань выдающимся хоть где-то., сойдёт даже дыра вроде Невермора вместо престижной частной школы. И что-то в Ксавье обрывается и летит в пропасть с такой скоростью, что от ветра слезятся глаза и закладывает уши. Можно врать кому угодно, но самому в собственную ложь верится с трудом, поэтому Торп признаётся себе в собственной слабости, пока слёзы чертят солёные дорожки по впалым щекам. Воспаленные бессонными ночами глаза от слёз горят огнём, и парень начинает быстро моргать, чтобы снять хоть часть этого жжения. Эффект это имеет слабый, а взгляд тут же мутнеет под светлой пеленой солёной влаги. В мастерской полная тишина, не слышно даже всхлипов юноши. Ксавье вновь опускает взгляд на правую руку, в которой всё ещё сжато лезвие, в небольшом замутнении ставшее безобидным серым куском железа. Что-то незначительное и не опасное не может сделать больно, поэтому Торп зажимает уже тёплую сталь большим и указательным пальцем. В голову приходит забавная ассоциация, которая даже веселит парня, вызывая нездоровую улыбку. Есть у одного русского писателя один герой, у которого своя теория, что люди на две категории делятся: одни право имеют, а другие должны всю жизнь дрожать в страхе. Получается, что он сейчас над собственной жизнью дрожит. Ксавье тут же хмурится от собственного вывода и посильнее сжимает железо, так что подушки пальцев чуть проваливаются в дыру лезвия. Свободными пальцами он закатывает рукав водолазки до локтевого сгиба и смотрит на бледную кожу с заметной синей паутиной вен. С губ Торпа срывается тяжёлый вздох, и юноша бегло чертит короткую линию от самого сгиба и на пару сантиметров ниже, но самой кожи не касается. Лезвие будто играется с его нейронами, а прикосновения стали остаются невесомыми и лёгкими, не раня даже эпидермиса.       Увлеченный, как лезвие скользит по коже, едва не вспарывая плоть и не убивая его, Ксавье даже не замечает, как дверь сарая, гордо названного художественной мастерской, открывается. Серая сталь идеально подходит к его бледной коже, создавая невообразимое сочетание цветов, палитру боли и страдания, синтез всех в мире оттенков и уровней печали. Завораживает. Можно смотреть на эти движения вечно, с каждым разом надавливая всё сильнее и сильнее.       Наконец Торп поддаётся собственному смертельному интересу и проводит острием, вспарывая нежную кожу под сгибом локтя. Кожа белеет от натяга, а потом на ней проявляется тонкая красная нить пореза, постепенно становясь тёмно-бордовой. Сама царапина слегка жжёт от грубо прорезанной кожи, а место вокруг начинает заунывно зудеть, но, несмотря на это, взгляд Ксавье прикован к ней неотрывно. Почему-то до этого момента он придерживается мысли, что из-за недостатка сна все чувства человека обостряются. На деле же выходит совершенно противоположное. Раньше, когда Торп случайно мог порезаться этими же лезвиями при заточке карандашей, он недовольно стонал от противной боли и, кряхтя, тут же заклеивал порез пластырем. Сейчас моральных сил на это даже не хватает, и Ксавье только рефлекторно морщится. — Ты что делаешь? — Уэнсдей злобно шипит, как недовольный чёрный кот, и хмурится, стоя у входа. Кажется, ей хватает нескольких минут наблюдения, чтобы понять, чем он занимается. Он даже не вздрагивает, ведь за последнее время происходит столько дерьма, что, кажется, чувство страха сдыхает на корню. Ксавье растерянно оборачивается на Аддамс, будто она возникает из ниоткуда. Скорее всего, Уэнсдей, как обычно, топает массивными ботами по деревянным половицам, так, что и отпетый проснётся, но Торп реагирует лишь на её голос. — Пироги пеку! — Ксавье звучит не менее рассерженно и делает полуоборот на стуле, чтобы видеть лицо девушки. — Зачем ты пришла? Это абсолютно бледное и скупое на эмоции лицо. Однако сейчас она злится, это видно даже издалека в её сжатых губах и сведённых вместе бровях. Хрупкая фигура Аддамс скрыта под прямым кроем чёрного пальто, в котором она пожаловала в мастерскую. Её появление заставляет парня подняться со стула и сделать несколько шагов навстречу, останавливаясь примерно в центре сарая. — Мы давно не виделись, — как бы между прочим бросает Уэнсдей, медленно перемещаясь вдоль стены. Здесь больше нет всех этих гротескных портретов хайда, на стенах висят лишь рисунки повседневности в тусклых серых штрихах приукрашенной реальности. Пейзажи Невермора и окрестностей, над которыми нависают грифельно тяжёлые тучи, раненый до крови фехтовальщик и разбитая посуда вместо классического натюрморта — явные плоды нездоровых фантазий. Но на контрасте с прошлыми они явно выигрывают. Не исключено, что Торп сжёг старые рисунки монстра в адовом пламени где-нибудь в лесу. По крайней мере, Уэнсдей хочет так думать. — И что с того? — устало спрашивает Ксавье, потирая рукой переносицу. — Всё ещё думаешь, что я разрушила твою жизнь? — девушка подходит ближе. Нет, Ксавье так не думает. Он точно это понимает. До приезда этой готической принцессы, ужинающей человеческими сердцами, его тошнотворно идеальная жизнь не трещала по швам. До её появления Торп почти живёт буквально в гадком клишированном мюзикле о старшей школе. Самый популярный мальчик в классе, встречающийся с королевой Невермора, в табеле высший балл из возможных, член престижного тайного общества, прекрасный фехтовальщик и стрелок из лука. Ксавье я-не-доставляю-проблем Торп. А потом случается Уэнсдей Аддамс. И это как удар электрошокером по открытой ране. Кровь бурлит и отдаёт дымом, почти барбекю, которое этой нимфе смерти точно понравится. Аддамс изо всей силы разбивает его розовые очки стёклами внутрь, а мутная пелена на глазах оказывается срезана осколками, показывающими, что на самом деле Ксавье считает своей идеальной жизнью. Токсичные отношения, в которых ему дурят голову, неискренность, что царит вокруг него, наличие наиглупейшего дара. Добивает понимание, что он не слишком-то желанный ребёнок, увядающий в тени отцовской известности. Как там говорит Торнхилл: «самые интересные растения растут в тени»? В свете того, что потом Мэрилин оказывается убийцей-психопаткой, этот совет уже не так утешает. — Нет, Уэнсдей, я так не думаю, — Торп пытается натянуть на губы улыбку, но получается настолько неправдоподобно, что он бросает эту затею. — Я же уже извинился за свои слова. — А перед этим спас меня, — девушка скользит взглядом по стенам, откровенно не зная, куда смотреть в таком разговоре. — Пока я только ходила и твердила, что ты монстр. Это я должна извиняться. — Все ошибаются, — примирительно кивает Ксавье. Однако извинений он ждёт, поэтому поднимает вопросительный взгляд на Уэнсдей, даже предчувствуя какой-нибудь глупый ответ в стиле Аддамс, мол, «я не все». В ответ его изучает пара обсидиановых глаз, чётко подведённых угольным карандашом, но Торп уже не чувствует привычного холодка, который обычно пробегает по спине и плечам от этого взгляда. В основном ему всё равно, извинится Уэнсдей или нет, уйдёт она сейчас или продолжит донимать чем-то ещё, но какая-то его часть… всё ещё цепляется за эфемерную надежду какой-то тёплой дружбы с Аддамс. Ему уже этого хватит, не говоря об отношениях. Блять, вот и почему ему не везёт, как придурку Галпину?! Уэнсдей не спеша подходит ближе к Ксавье, остановившись на расстоянии вытянутой руки, а вселенная вокруг них вдруг замирает так, что даже крохотные пылинки не кружат в воздухе. Одно слово, меньше десятка букв и титанический смысл, который Аддамс собирается в него вложить. Всё до примитивного просто, но от этого ей только сложнее, а в голову тут же влетают новые вопросы, начинающиеся с «как?». В подборе искренних слов Уэнсдей не слишком-то сильна. Ей всё ещё не понять, как можно выражать в словесной форме то, что могут показать только поступки. Конечно, можно было развернуться и уйти, но терять преданность Ксавье и в сотый раз топтаться по чувствам Аддамс не хочется. — Извини, — на выдохе Уэнсдей чеканит одно слово, словно какое-то постыдное оправдание, а после продолжает. — В жизни не извинялась. — Заметно, — Торп криво улыбается и кивает головой.       С какой-то искусительной лёгкостью девушка забирает из его рук предельно острое лезвие, которое он сжимает, и рассматривает, словно драгоценную безделушку, стоящую баснословных денег. Ксавье осознает, что тяжело дышит и нервно сглатывает слюну, чтобы промочить горло, превратившееся в Сахару. Становится чуть легче, но не спокойнее, и Торпу остаётся лишь любоваться тем, как убийственно красиво выглядит мрачная Аддамс с окровавленным лезвием. Пожалуй, такой картины в его коллекции нет. И, кажется, уже не будет. В комнате слышится лишь нечастое «кап», когда очередная капля багряной крови сбегает по опущенной руке и падает на пол. Яркий движущийся алый пунктир. Уэнсдей или его ангел-хранитель, или ангел смерти. Третьего просто не дано.       Ксавье вспоминает о неглубокой, но ощутимой царапине и переводит взгляд на неё. Словно в каком-то бреду, он не чувствует никакой боли. Аддамс без всякого интереса отбрасывает испачканное лезвие на стол, отчего оно обиженно бренчит об дерево и замирает в тусклом свете. Девушка вдруг тянется своей левой рукой к его левой и смазывает идеальную кровяную дорожку указательным и средним пальцами. Затаив дыхание, Торп смотрит на её движения сверху-вниз, абсолютно ничего не понимая. Мёртвенно-бледные пальчики переплетаются с его тонкими длинными пальцами и отдают прохладой. Нежно. Уэнсдей чуть-чуть разбирается в основах психологии, и только поэтому она стоит в мастерской Торпа и держит его за руки. Какая-то часть в потенциальном самоубийстве всегда пассивная жертва, жаждущая спасения.