Если завтра не наступит, мы его придумаем

      Уэнсдей ненавидит альтруизм, но не помочь Ксавье просто не может. В конечном счёте, девушка ему должна за целый ворох собственных ошибок. За все глупые подозрения, когда он просто пытается защитить её от настоящей угрозы. За тёмную, продуваемую каждым сквозняком тюремную камеру, в которую она без зазрений совести его упекла. За то, как она вела себя с ним весь семестр, намеренно игнорируя всё хорошее, что он для неё делал. За… В общем-то, список непристойно большой, так что должок за Аддамс, несомненно, есть. Всё это походит на решающую сцену из какого-то фильма, где центральный герой и главный антагонист, наконец, сходятся в честном поединке. Вот только жизнь ни разу не кино, поэтому в ней нет морально устаревшей градации на плохих и хороших. Нет ничего однозначного. Она для него — мрачная девочка с косичками, которую он знает с самого детства, в которую умудряется влюбиться в её первый день в Неверморе. Ледяная скала, с которой не справится ни один топор. Он для неё — слишком экспрессивный мальчик, который только и делает, что путается под ногами и ходит за ней хвостиком, не оказывается кровожадным и когтистым монстром, а потому совершенно неинтересен. Самая простая книжка, читаемая без особых усилий. Но ведь нет ничего однозначного? Уэнсдей, наконец, выпускает из своих рук ладони Ксавье и позволяет себе грубый жест — резко одергивает закатанный рукав его водолазки, закрывая рану серой тканью. Торп недовольно морщится и отступает назад, словно Аддамс оставляет своими прикосновениями жгучие ожоги. — Пока, Уэнсдей, — Ксавье поворачивается к ней спиной, растерянно глядя перед собой, словно его зрение вот-вот прорежется. — И прощай. — Я не уйду. Юноша безразлично пожимает плечами, хотя это больше похоже на косое марионеточное движение, когда кукловод ненароком путает леску, и садится за стол. Гребаная Уэнсдей Аддамс не только прочно обосновывается в его голове, но ещё и не собирается уходить из его студии. Попахивает проклятьем. Аддамс выразительно смотрит на сгорбившегося Ксавье, рассматривающего свои бледные ладони. Взгляд потух, а былой целеустремлённости уже нет, лишь угасающее и измученное тело. Уэнсдей хочется зарубить всю свою привязанность к Торпу на корню, но, кажется, уже слишком поздно. Она не может взять и так просто уйти, сделав вид, что ничего не замечает, поэтому без приглашения садится на второй стул на довольно большом расстоянии от парня. В конечном счёте, он несколько раз уже спас её жизнь. Почему бы не оказать ответную услугу? — Почему ты хочешь это сделать? — интересуется Аддамс, будто бы ей действительно есть хоть какое-то дело. Ксавье молчит, вдруг она исчезнет, не услышав его ответа. А по факту он просто боится озвучить вслух собственную теорию о никчёмности своей жизни, ведь пока она существует в виде отдельных обрывков в его голове, вряд ли она соответствует действительности. А когда он её произнесёт, дороги назад уже не будет. Торп тянет время, не желая признаваться в очевидном — он определённо самый безвкусный и клишированный самоубийца, которого только может представить массовая культура, вскормленная Нетфликсом, а Уэнсдей терпеть не может безвкусные вещи. Так что Ксавье станет ей не интересен, как только закончит свой тракт о бренности бытия. Аддамс покрутит пальцем у виска (или просто смерит его тяжёлым осуждающим взглядом) и хлопнет дверью, впуская в сарай снежную припорошню. Пожалуй, если тогда ему, наконец, никто не будет мешать, то стоит начать исповедь прямо сейчас. Жаль только, его священник больше смахивает на самого дьявола в невинном девичьем обличии. — У тебя когда-нибудь было такое состояние, когда ты понимаешь, что двигаться дальше просто некуда? — Ксавье беспокойно вскидывает взгляд на девушку, застывшую перед ним, а затем и сам неуклюже поднимается со стула. — Твои мечты глупы, стремления напрочь лишены всякого смысла, а каждый новый день становится херовой калькой на предыдущий. И каждый раз ты всё больше и больше убеждаешься, что ты не влияешь на собственную судьбу и даже не можешь изменить начертанное! Когда понимаешь, что вся твоя жизнь — пустой звук, ты начинаешь спасаться розовыми снами. Но, блять, Уэнсдей, я даже не помню, когда в последний раз нормально спал! Торп понимает, что не говорит и десятой доли того беспокойства, что пыльным осадком таится в груди, и мысленно сам себя оправдывает, что Уэнсдей наверняка всё равно слишком равнодушная, чтобы хотя бы знать названия этих эмоций. Он оказывается в каменной клетке, настолько лишённой кислорода, что лёгкие горят при каждой попытке вдохнуть. И даже если бы он вдруг смог разобрать кирпичную кладку своей ловушки, вряд ли что-то изменится. Аддамс растерянно думает, что ещё никогда у них не было настолько откровенного и честного диалога, и ей бы нужно соответствовать, вот только… Для Уэнсдей даже прийти сюда попрощаться перед собственным отъездом становится волевым подвигом, и открыться Ксавье ещё больше она никак не может решиться. Поток его искренности сбивает Уэнсдей, словно струёй обжигающего напалма. Кажется, с таким количеством проблем она не сможет ему помочь. Если вообще сможет помочь хоть с одной. — Если тебе так кажется, значит, ты движешься в правильном направлении, — спокойно резюмирует Аддамс, сама не до конца веря в собственные слова. — Ну, не в смысле к смерти, а к чему-то новому и стоящему. — Типа левел ап? — невесело хмыкает Ксавье, качая головой. — Ты же понимаешь, что это даже звучит глупо. Особенно из твоих уст! Недовольные ореховые глаза из-под сведённых вместе бровей вгрызаются в её лицо самым внимательным взглядом, и Уэнсдей не знает, что сказать в ответ. Нельзя же просто сказать, что он ей дорог, и она будет винить себя в случившемся. Это будет звучать так, словно Аддамс плетёт своё самое искусное полотно лжи только для продолжения мучений Торпа. Словно она его жалеет. Ксавье захлёбывается в собственной беспомощности, как фрегат, обломавший мачты в сильном шторме, и тонет точно так же, опускаясь всё глубже и глубже в тёмную и холодную пучину и захлёбываясь едко-солёной водой. Что помогает кораблями не сбиться с нужного курса и не потеряться в бескрайних просторах во время простоя? Якорь. — Ты не можешь сделать этого, — в равнодушном тоне Уэнсдей пробиваются тёплые оттенки, как бы отчаянно она не пыталась их скрыть. Может быть, Торпу сейчас нужен такой же психологический якорь? Что-то, что прочно удержит его на этом свете и не даст совершить опрометчивую ошибку хотя бы на какое-то время. А там уж Аддамс точно что-нибудь придумает. Для начала в тёмную яму она бросит фонарик, стараясь не попасть им в узника собственной тьмы, а потом Уэнсдей проведёт гребаное электричество и подгонит бульдозер, чтобы помочь Ксавье выбраться. — Давай, Уэнсдей! — ядовито подначивает Ксавье, начиная мерить шагами мастерскую и кидаться из угла в угол. — Предложи что-нибудь! Что мне стоит сделать, вместо того, чтобы умереть этим дерьмовым днём? Девушка не сводит взгляда с его рваных движений и резких жестов, находя в его безумии что-то ужасающее и по-настоящему страшное. Торпа разрывают изнутри неведомые ей раньше чувства, он буквально взрывается сотней иррациональных эмоций одновременно. Словно поломанный механизм, Ксавье ведёт себя совершенно не так, как обычно, непредсказуемо кидая в воздух неоднозначные фразы. Уэнсдей — сапёр на минном поле, но в случае Ксавье она слепа. И она тыкает пальцем в бушующее штормом небо, в надежде попасть в светлый отпечаток звезды, скрытый где-то там, за тяжёлыми тучами, налитыми свинцом. — Нарисуй меня счастливой, — кратко просит Аддамс, поднимая взгляд на беснующегося парня. Попадает. Видит Аид, она попадает в самую сердцевину пожара, который сжигает всё вокруг дотла. Выбивает зеро на барабане азартной рулетки, становится миллионным посетителем, находит сотню долларов на улице и подбирает незнакомый четырёхзначный пин-код с первой попытки. Сердце девушки замирает до неприятного жжения в груди, и Уэнсдей, спохватившись, что не дышит, шумно вбирает носом воздух. Кислород обжигает голодные лёгкие. Ксавье замирает буквально в центре мастерской и упирается в неё воспалившимися глазами. Даже в полутьме Аддамс прекрасно видит красные нити раздраженных капилляров, похожие на паутину ядовитого паукообразного. Стоит лишь попасться взору ореховых глаз, как из серо-синих мешков под глазами юноши выползет отвратительный паук и вцепится в нежную кожу девичьей шеи. Мучительно красиво, должно быть. Уэнсдей хмурится, не понимая причины состояния Торпа, и скользит взглядом по его осунувшемуся телу, находя всё больше и больше неутешительных, опасно красивых деталей. Ксавье явно худее, вряд ли спит последние пару ночей и совершенно точно имеет какие-то проблемы. С головой. Как у них много общего: два долбанных психа, играющих со смертью в поддавки. Он осознанно, она просто не может без этого. Пси-хо-па-ты. А Торп неожиданно хрипло смеётся, запрокидывая голову к высокому потолку, как заправский наркоман, поймавший плохой трип от низкопробной синтетики. Гребаный Джокер из фильмов ужасов, даже страшнее, даром что без грима. Уэнсдей тут же начинает сомневаться в его трезвости и как-то растерянно оглядывается вокруг в поисках следов того, чем художник мог вызвать вдохновение. Ничего запрещённого, ничего лекарственного, одни кисти и воняющие краски. Да они вдвоём. — Ты же говоришь, что все дни одинаковые, так какая разница, умереть днём позже или днём раньше… — несмотря на обострение ситуации, к Уэнсдей возвращается её напускное спокойствие. — А так у меня на память останется мой портрет. Девушка поднимается со стула и аккуратными шажками подходит к замершему Ксавье. Чтобы начать зрительный контакт, Аддамс задирает подбородок вверх и встречается с глазами Торпа. Её бьёт едва заметная дрожь, когда Уэнсдей вглядывается в подернутую краснотой сетчатку. Где-то в груди, под прочной аркой рёбер, появляется злость. Как он мог довести себя до такого и почему она умудряется не заметить этого раньше! — То есть ты серьёзно? — голос чуть-чуть подрагивает из-за недавнего истеричного смеха, но сам юноша выглядит уже лучше. Уэнсдей лишь склоняет голову набок, оставляя вопрос без ответа, и прикрывает глаза. Она не слышит, чтобы Торп двигался, и расслабленно дышит, бросая вызов его приступу психоза и заставляя замедлиться. Когда же Аддамс распахивает свои глаза, притягивающие взгляд, как чёрные дыры, то замечает Ксавье, изучающего её лицо. Взгляд его ореховых глаз скользит по бесцветным щекам, спускаясь ко рту и заостряясь на тёмно-розовых губах. Уэнсдей понимает, о чём сейчас думает Торп. Эта же мысль в её голове стучит маленьким молоточком по оголённым нервам. Аддамс едва заметно отодвигается от юноши, потому что не может дать ему то, чего он хочет. Ещё слишком свеж её пронзительно ноющий шрам, который был сделан чем-то более острым, чем когти хайда. Режущим предательством, играющим на победной ухмылке губ Тайлера. Несмотря на мысли о самом ненавистном ей человеке, Уэнсдей ждёт вердикта больше, чем вообще ждала чего-либо в своей жизни. Никакая раскопка могилы не приносит столько удовольствия, как исследование чужих тёмных секретов в шкафу, а душа Ксавье ими просто кишит, судя по его поведению. Торп судорожно кидается от одной мысли к другой, не зная, что сказать на такое странное предложение. Мозг, перекипевший от непрерывной работы и почти полного отсутствия сна, продолжает выкидывать самые безумные ответы даже в контексте оригинальной просьбы Аддамс. На непроницаемом лице девушки Ксавье видит вызов, а может, только хочет видеть, чтобы повернуть ситуацию в более привычное русло. По-детски глупая мысль смутить Уэнсдей приходит в голову не сразу, но как только возникает, уже плотно заседает в голове. — За это ты меня поцелуешь, — наконец Ксавье может говорить спокойно. Мрачные брови Уэнсдей приподнимаются, и девушка моргает от удивления вперемешку с желанием истерично расхохотаться. Гребаный Торп, ты идиот! Аддамс мысленно сочиняет ему адову кончину, а заодно и текст некролога за такие запросы и берёт тайм-аут на раздумья.       Один раз она уже поцеловала понравившегося парня. И что ей это принесло? Новый красочный виток разрушительного самобичевания внутри жалкой душонки, когда об её крохотное сердце вытирают грязные ботинки, оставив кроваво поганые разводы. Выгрызающий изнутри вопрос: почему это с ней происходит и как она это допускает. Вообще-то Уэнсдей любит, когда больно, но это слишком даже для неё. Ещё тот поцелуй помог выстроить ей более совершенную каменную стену от окружающих её людей. И обещание, запоздало вспоминает Уэнсдей, обещание больше никогда не идти на поводу у собственных бестолковых чувств. А ещё не целовать долбанных засранцев. — Дорого берёшь. Ксавье дёргано пожимает плечами, предоставляя этот выбор Аддамс и не собираясь подначивать соглашаться. Тем более, что эта идиотская идея принадлежит ей. Каждая идиотская идея, что их связывала с самой первой встречи на похоронах, принадлежит Уэнсдей, а Торп лишь соглашается с приговорённым видом. Зависимый от страданий, сидящий на её сарказме, как на самой тяжёлой дури. Уникальная зависимость. — Я поцелую тебя прежде, чем ты остынешь, — Уэнсдей растягивает на сливовых губах острую улыбку — не трогай, порежешься — какую улыбку. Ксавье плывёт по ней, как по самой спокойной тёплой реке, и окончательно теряется в происходящем. Сон? Галлюцинации? На самом деле он умер, а это его девять кругов ада? Ответ ускользает из раза в раз. — Идёт, — легко кивает художник, заставляя спутанные волосы качнуться в такт. — Зайди ко мне завтра. Торп растерянно оглядывается по сторонам в своём сарае, словно здесь он впервые, и недовольно начинает собирать бумагу с пола. Аддамс что-то колет изнутри, будто её грудь испытывают как игольницу, кажется, что Ксавье напрочь игнорирует присутствие девушки. Забавно, Уэнсдей, как поворачиваются стрелки часов. — Нет, — рвано отвечает Аддамс на выдохе. — Ты должен рисовать с натуры. Иначе кто даст мне гарантию, что ты не намереваешься закончить начатое? — остаётся невысказанным, но неуловимо витает в затхлом воздухе. Торп задумчиво глядит на неё, сбитый с толку, как маленький мальчик, будто Уэнсдей говорит о чём-то из квантовой физики. Фантасмагоричность происходящего зашкаливает настолько, что Ксавье сперва теряет дар речи от странного условия. Счастливой Аддамс он видит едва ли раза три, как минимум, один из которых — в момент, когда на его запястьях смыкаются дуги наручников. Или она собирается воспроизводить этот момент в памяти, кровожадно улыбаясь, для рисования Торпом картины, которая, по правде, никому и не нужна? — Почему? — в голосе юноши искреннее непонимание. Пылинки кружатся в вихре вокруг них, затевая какой-то самобытный танец, прежде чем плавно опуститься на пол. Не считая всего, что Уэнсдей и Ксавье говорят и делают, можно сказать, здесь гробовой покой. Точь-в-точь, как перед бурей замирают тучи. — Потому что я так хочу, — Аддамс своенравно гнёт свою линию. Потому что может. Потому что знает, что он подчинится. И потому, что по какой-то необъяснимой причине ей важен Ксавье и сохранность его жизни. Возможно, в отчаянной стене, защищающей Уэнсдей от всего мира, есть брешь высотой в шесть футов, сделанная под заказ для одного человека. Поэтому, если Аддамс не хочет вновь утонуть в этом болоте собственного самоедства, этот проём немедленно нужно залить бетоном и желательно сейчас же уйти из этого сарая. Вот только ноги предательски врастают в деревянный пол, теперь девушке не сделать ни шага назад. — Тогда улыбнись, Уэнсдей, — важным тоном командует Торп, всё ещё не понимая, что изменится от её присутствия. Он может нарисовать Уэнсдей Аддамс вслепую, одной рукой, чем и на чём угодно, потому что знает её наизусть. Потому что делает это уже в стотысячный раз. Уэнсдей послушно тянет кончики губ вверх, пока её улыбка не становится похожа на хищный оскал пираньи. Аддамс кажется, будто бы вид у неё донельзя глупый, что косвенно подтверждает эмоции на лице Ксавье. А вот парень считает эту мимику рыбки-убийцы смертельно милой. — Крипово, — выносит свой вердикт Торп и неловко, как-то даже облегчённо улыбается в ответ. — А есть что-то более человечное? — Во мне-то? — с сомнением уточняет Уэнсдей и на минуту погружается в раздумья. Или делает вид. — Не думаю. Странный, дикий для возникшей между ними тишины щелчок вдруг разбивает замершее время. Девушка недовольно вздыхает и запускает руку в карман своего пальто, доставая новый телефон. Ксавье удивлённо следит за неловкими и неумелыми движениями её тонких пальцев, когда Аддамс читает новое сообщение. Он не может удержаться и чуть наклоняет голову вперёд, чтобы увидеть хоть небольшую часть экрана, и с каким-то облегчением узнаёт яркую аватарку Энид. Немигающий взгляд обсидиановых глаз внимательно скользит по паре строк на экране и удовлетворённо кивает, видимо, не собираясь печатать ответ соседке. — Ларч приехал, — тихо объясняет Уэнсдей, бережно возвращая телефон в карман. — Вообще-то я зашла попрощаться. — Решила провести дома эти наши вынужденные каникулы? — понимающе кивает Торп. Он уже не ждёт каникул с нетерпением. Может быть, причиной тому зацикленность его отца на собственных делах. Теперь юноша каждый год под Рождество торчит в академии. В лучшем случае в компании Бьянки, в худшем — один. — А ты? — серьёзным тоном уточняет Аддамс, поднимая на него свой взгляд. — Сделаю отцу праздничный подарок, не буду показываться ему на глаза как можно дольше, — Ксавье недовольно морщится, словно из всех вопросов в мире девушка выбрала самый болезненный. Уэнсдей выжидающе молчит и со стороны кажется абсолютно спокойной, хотя на деле в её голове молниями сверкают мысли. Шанс того, что Торп согласится на её предложение, помня всю ту боль, которую она причиняла ему на протяжении пары месяцев, ничтожно мал, а поэтому Аддамс подбирает наиболее чёткую формулировку. Как назло, все вопросы-предложения звучат жалобно и заискивающе, словно она слепой котёнок и без его помощи не найдёт дороги домой. Да и Уэнсдей не умеет уговаривать, не умеет спрашивать. И не научиться ни первому, ни второму без посторонней помощи. А поэтому не спрашивает, просто ставит перед фактом, вооружившись своим типичным прохладно-равнодушным тоном. — Собирайся, — то ли просит, то ли командует Аддамс, совершенно не меняясь в лице. — Не понял? — юноша хмурится, сводя густые брови к переносице. Они совершенно не настроен играть в её очередные игры, которые каждый раз сводятся к тому, что по итогу Уэнсдей вновь отпинывает его, как щенка. Внутренний мазохизм, который до этого подстёгивает Ксавье помогать ей, несмотря на миллион обидных обвинений, даже не дёргается внутри груди. Торп намерен выслушать Аддамс от первого и последнего слова и только после этого начать что-то делать. А желательно — ничего. — Я подумала… Если… Ну, знаешь… Вдруг… — девушка запинается через слово, пытаясь выдать целостную мысль. — Ну, ты понял. — Ни слова не понял, знаешь ли, — искренне выдаёт Ксавье, складывая руки на груди. Вообще-то, кое-что парень всё же понимает. Уэнсдей говорит на пределе искренности и явно незаготовленными фразами, отсюда и длинные паузы, и отсутствие видимого смысла. И от этого понимания на душе разливается приятная теплота, заставляющая сердце биться чуть чаще. Не переболел, значит. — Если у тебя нет планов… Ты бы мог… — Аддамс стискивает зубы, рвано выдыхает и после этого продолжает. — Поехать со мной к моим родителям. Такого парень уж точно не ожидает. Если Уэнсдей предлагает что-то подобное, скорее всего, сейчас случается мировая катастрофа, не меньше. Наверное, это её очередная сложная шахматная партия, где он будет пешкой, которой пожертвуют при первом же гамбите, но… У Ксавье определённо нет ни сил, ни желания думать о неискренности девушки. Есть лишь безумная идея бросить всё и согласиться. Иногда безумное становится самым лучшим в жизни, не так ли? — Благими намерениями вымощена дорога в ад, — вымученно бросает Ксавье. — Как хорошо, что мне нужно именно туда, — невозмутимо чеканит Аддамс.