Визави

      Была ли это внутренняя мизогиния пашиного отца, либо же взрощенные в нем "мужские стандарты", пришедшие с поколением уже от его родителя и родителей их родни, но твердо было ясно, что так или иначе, он бы с ними не остался.       Может оно и к лучшему. Сам Паша пропускал эту мнимо озарившуюся мысль в своей понурой голове, но также легко затухающую, залитую мамиными слезами.       Сама по себе она была слабой женщиной и заступиться не могла ни за кого, в том числе за себя (про детей и речи идти не могло). Лишь шла на малые уступки, на которые решилась бы любая, более менее осознанная мать, хоть и не признающая, что в ее очаге семейного покрова что-то было не так: молча прятала пашкины сигареты, когда случайно натыкалась на них при стирке, а Андреевы двойки самостоятельно покрывала, не говоря ни слова мужу, при этом напряженно закусив язык, с внутренним чувством собственной предосторожности.       Ее бледные, извечно пахнущие едким моющим, руки, багровевшие до локтей, спрятанные под отпущенный рукав, не важно насколько жарко на улице. Только дома можно было лицезреть ее голые, тощие, похожие на шарниры, плечи.       Под потолком на кухне горела жёлтая, с медным налётом, лампочка, буквально на одном изогнутом проводке, свисающем из неаккуратно выдолбленной щели в потолке. В ее свете женщина казалось ослепшей и страшно болезненной, с жирными бликами на впалых скулах и прилизанных волосах. За ниспадающей еловой тенью были спрятаны её всегда красные глаза. Усталость звучала в ее голосе то в плаксивом, не то в заспанном тоне, но ее шепот заглушал голоса за столом, все кроме отцовского. Веки ее были тяжёлыми и распухшими, с редкими пучками на коцах выгоревших завитков.       Когда от молочного, рассеянного неба с окна резался мутный свет, а по углам стоял полумрак и утренняя зябкость, свежесть проветренной комнаты, в естестве и грубом грифонаже лица женщины все менялось. Таким утром, в неге тишины и спокойствия, замершая восковой фигурой, она выглядела растерянной, но не напряжённой, стоя с холодной чашкой уже отствоявшего своё, чая. В тонких и плотно поджатых губах не читалась такая уж явная истерика, хоть уголками они были грузно опущены. Исчезала дымка сомнения, что в каждом ее движении прослеживалась осторожность, что вся она чутка как соломинка, хлипко гнущаяся от любого дуновения. Исключая то, что на деле так и было, можно сказать, что с виду она лишь несчастная домохозяйка лет сорока, не больше.       Не то чтобы главенство семьи особенно интересовался делами собственных отпрысков или кроптением Анюты, что та даже не появлялась в остальном нигде, ведь отец человек важный, дел у него побольше, в невпроворот, да и поважнее чем такая ерундень. Он зарабатывает, а по своим словам так вообще за такую снисходительность, которую он проявлял вне дома, ему поголовно все должны, впредь до младшенького. Хотя в то время, когда отец был еще с ними, сам Паша оставался не таким уж и взрослым, всего-то седьмой класс. Но и его вместе с Андреем включили в список нанахлебников.       Еще до того, как закрутилась вся эта "новомодная" тема, в которую Паша влип, едва ли он допускал мысль, что с ним может статься еще хуже. Оказалось, что да, может.       Строгий "парадный" костюм, в последнем сидевший на нем где-то в сентябре, делал его другим человеком, пособраннее, не такого рассеянного и меланхоличного, оторванного от всего мира, самовольно обитавшего в своём, закрытом от других, не самым приятным из путей его вернули в реальность. К сожалению повод так одеться был далеко не праздничный, ровно та же причина сулила от чего Пашу так грубо, так резко, практически швырнул с небес на землю (и заставили проехаться с полтора метра подбородком по начищенному полу). Жаль было уже поздновато. Когда он очнулся, отцовская рука уже подтягивала за грудки. Сбитый подбородок жалило и наливало теплой пульсацией, по шее текло.       Может отец не был героем ни на одном празднике, не был тем, с кого стоило брать пример, однако ни разу еще его сила, его злость и разочарование не приходились на Пашу. Как ребенок, которого никогда не били, он обмер, выпадая, озадачено и не нарочно потянув дрожащие пальцы к дрожащей губе. В нем скомкался клубок, вертясь вокруг одного бегающего чувства, которое он не успел распробовать, другой кулак впечатался ему под дых.       На пересохших кромках выступила слюна. Из грудины вырвался весь воздух и еще секунды две парень не мог дышать. Грудь словно туго перетянуло и к горлу подкатил ком.       Заходясь влажным кашлем, юноша повалился назад, когда его перестало держать ручной силой. От удушливости, что никак не отпускала, ресницы его трепетно метаясь, взмокли.       Блестящими от отбликов и налитыми предательством, глазами, упёрлись в массивно возвышающуюся фигуру.       Ноздри отца агрессивно вздымались, он шумно, раздражённо фыркал, а костяшки на руках побелели от того, насколько сильно он их сжимал. — Ты не мой сын.       Эти слова отдавались в голове дважды, трижды, четырежды, отдаются до сих пор и каждый день, таким же злым, опущенным и почти рычащим тоном. Но теперь уже это был голос чужой и до сих пор не очень знакомый — собственный стыд.       Понимание сжирающее Пашу изнутри, признание в чем была провинность, понять ему удалось не сразу.       Еще глядя тогда с наивностью и обидой, он спрашивал, где Андрей, будучи в уверенности, что тот на него всякого наплел. Злоба быстро отступила, стоило женскому плачу оборваться навзрыд. Тогда-то укол страха кольнул под рёбрами.       Теперь это лишь болезненное напоминание, когда он проходит мимо опустевшей комнаты. — Урод! — Вметяшилось в голову и будет мучить его до последнего, ведь как бы сильно Паша не хотел вести свой внутренний диалог, слишком очевидно прояснялось одно — во всем виноват он.       Жаль узнать про Андрея вышло позднее всех. Хотя, наверное, все ожидали, что Паша одним из первых был в курсе о произошедшем. С зачатка незапланнированых (как они с Андреем) проблем добавились ещё несколько, с которыми он только-только готовился столкнуться на учебе... Семейные обстоятельства ведь не должны смущать тех, чей глаз раздражает его отпущения чёлка.