Митра

Тому, кто назвал бы это утро добрым, Сеченов, несмотря на два высших образования в самых неинтеллигентных выражениях подробно разъяснил бы пеший маршрут, начинающийся от внешнего сфинктера прямой кишки. Виски и затылок ломило, а во рту разверзлась пустыня. Даже веки припухли и с трудом поднимались. Единственным плюсом в этой отвратительной ситуации было то, что он проснулся хотя бы в кровати, и спина пребывала в относительном покое. С трудом сев и тут же схватившись за голову, Сеченов начал восстанавливать в памяти события прошлого дня. Утро. Поздравление от коллектива «Челомея». Балет. Поздравление от партии. Посещение нового центра подготовки космонавтов. Речь. Банкет официальный. Банкет неофициальный. Что-то ещё…вроде потом снова «Челомей»…а почему он только в брюках? Дальнейшие размышления были бесполезны, а потому Сеченов решил осмотреться: комнату, которая служила подсобным помещением, мастерской и местом отдыха, он узнал без труда. Пошарив в прикроватной тумбочке, он нашёл заготовленные для подобных случаев бутылку воды и таблетки. Мир посветлел и перестал казаться таким уж отвратительным, обрёл чёткость и краски: по письменному столу прыгали солнечные зайчики, лёгкий ветерок трепал занавески, в кресле дремал майор Нечаев. Что?! Сеченов трижды моргнул, протер глаза, но спящий никуда не делся, а только поморщился от игривого солнечного лучика, щекочущего нос. В голове вертелась сотня вопросов от совсем общего: «Что он здесь делает?» до истеричного: «Это он меня раздевал?!», но получить ответы на большинство из них можно было только разбудив Нечаева. Как можно тише соскользнув с кровати, ученый подошел к креслу. Столько раз он видел майора, мучающегося кошмарами о прошлом, и столько усилий приложил для их устранения, чтобы теперь замереть, наблюдая за расслабленным Нечаевым. Вечно суровое лицо приобрело такое одухотворенное и вместе с тем беззащитное выражение, что П-3 было не узнать. Сеченов с удивлением отметил почти незаметные косички, густую щётку ресниц, мягко очерченные пересохшие губы. Неожиданно майор открыл глаза. Учёный замер, парализованный расфокусированным взглядом, в который постепенно возвращался разум, и светлая голубовато-серая радужка будто затягивалась льдом. — Доброе утро, Дмитрий Сергеевич, — хриплым со сна голосом поприветствовал его Нечаев. — Как вы? — Да… — неопределенно махнул рукой учёный, — голова только болит, а так всё в порядке, — и как бы между прочим добавил. — Это вообще-то моё любимое кресло. — Извините, Дмитрий Сергеевич, — виновато опустил глаза майор. — Вы просто вчера…как бы это помягче-то…никакой были. Так бы в лифте и уснули. Ну я и того…проследить решил, а потом дверь закрылась и всё. — А раздевать меня зачем было? — ни с того ни с сего брякнул Сеченов. — Так жарища такая, что даже ночью окна нараспашку были. Вы б в пиджаке сварились. Учёный прищурился — у майора горели уши, как у первоклассника, получившего двойку. — Спасибо, — мягко проговорил Сеченов. — Кофе будешь? — Ну-у, почему нет? — пожал плечами Нечаев и поднялся с кресла, с хрустом потягиваясь. *** Спустя пять минут одна из Близняшек, будто бы паря над полом, внесла поднос с двумя дымящимися чашками, сахарницей и сливочником. Помня о байках Пирогова, Нечаев сначала принюхался к непроницаемо-черной жидкости, и уже от одного запаха почувствовал себя бодрее, а потому сразу же бросил туда три кубика рафинада и осторожно отпил. Получилось, на его непритязательный взгляд, вполне прилично, а вот Сеченов скривился так, будто майор в кофе плюнул. — Что-то не так? — осторожно спросил Нечаев. — Столько сахара…это же убивает весь вкус, — процедил учёный. — А у меня и так жизнь несладкая, так пусть хотя бы в кофе у меня будет сахар, — буркнул майор. Сеченов только поджал губы и умолк. — Извините, — спустя три минуты напряжённой тишины покаянно проговорил Нечаев. — Я вообще вам подарок принёс. Вон, на столе стоит. Глаза учёного вспыхнули, и он мгновенно отставил кофе, зашуршав бумагой, пока сам майор жадно смотрел на Волшебника, впервые ведущего себя как ребёнок, получивший подарок на Новый Год. — Граммофон…невероятно, — раздался восхищённый вздох. — Где только ты его достал? А это что за цветы? — А…эти… — замялся Нечаев, — ну как их там? Гиперспилы. Или Гипносилы… — Гипсофилы, — со смехом поправил его учёный, а затем мягко положил руку на плечо и, тепло глядя в глаза, почти прошептал, — Спасибо, Серёж. Майор не сразу понял, что должен что-то ответить, скованный нежностью обращения. — С днём рождения, Дмитрий Сергеевич, — невпопад ответил он, опуская взгляд. Неожиданно на столе требовательно пискнула «Груша», и Сеченов отвлёкся на письмо, мрачнея по мере чтения. Внезапно учёный развернулся от стола и направился к двери, на ходу прихватив с плечиков жилетку. — За мной, — на ходу бросил он. И Сергей пошёл. Без вопросов. Просто потому что это был Сеченов. *** «Турбина» привезла их на ВДНХ, где их встретил обеспокоенный пузан с залысинами, заметно оживившийся при виде академика. — Дмитрий Сергеевич, совсем ваша машина с ума сошла. Мы её уже и так, и эдак — не работает. У нас экскурсия через час. Спасайте. Нечаев едва заметно пригнулся, увидев, как сверкнули глаза Волшебника, которого сорвали из «Челомея» ради какого-то робота, и приготовился выслушать нелицеприятную колкую тираду, которая вот-вот должна была обрушиться на голову незадачливого пузана, но учёный только поджал губы и направился в комплекс, жестом приказав следовать за ним. Стоило им переступить порог зала, П-3 скривился от противного писка, становящегося всё громче по мере приближения к странному аппарату: платформе с четырьмя камерами на подвижных опорах, которые теперь бешено вращались. «Терпсифон» — гласила надпись на информационном стенде. «Этот прибор фиксирует движения Вашего тела и превращает их в гармоничную уникальную мелодию, подходящую для Вашего танца…» — дальше шло научное объяснение принципов работы, не очень интересующие Нечаева, у которого уже начала пухнуть голова от противного визга. «Мда…гармоничная, блять, мелодия. Угу.» — мрачно подумал он. Сеченов же, закатав рукава, наконец отключил экспонат, а затем лег на пол, принимаясь за внутреннюю начинку. Не прошло и пяти минут, как он, пробормотав что-то себе под нос, снова включил терпсифон и сказал: — Так, П-3, вставай на платформу и делай, что скажу. Пожав плечами, Нечаев шагнул вперёд. Камеры тут же сфокусировались на нём. — Подними правую руку на уровень пояса. От резкого движения аппарат вновь разразился противным писком. — Плавнее, — раздражённо бросил Сеченов. Сергей повторил движение, стараясь подражать балеринам. Получилось так себе, однако окрика из-под платформы не последовало. Теперь аппарат не бездумно вопил, а издавал приятный чистый и ровный звук. — Теперь примерно равными интервалами до плеча. Это было уже сложнее, однако Нечаев старался, как мог. Потом то же самое потребовалось проделать с другой рукой и обеими ногами. Каждая конечность отвечала за свой музыкальный ряд. Наконец, Сеченов выбрался из-под терпсифона и задумчиво посмотрел на своего протеже, что-то решая про себя. — Гамму правой руки, — наконец скомандовал он. Нечаеву потребовалась вся выдержка, чтобы плавно и даже элегантно поднять руку, но в какой-то момент Сеченов перехватил его кисть, заставив замереть. Сердце ухнуло куда-то в пятки, а затем бешено застучало где-то в горле. Снова Сергея окутывал аромат хвойного одеколона и тепло чужого тела. Учёный напряжённо прислушивался к недостаточно чисто звучащей ноте, а затем опять нырнул под платформу. Нечаев с удивлением обнаружил, что ему не хватает воздуха, ведь когда его взяли за руку он перестал дышать. Он честно пытался не придавать этим прикосновениям значение — он просто ассистирует в срочной починке прибора, ведь не пузана же было загонять на эту платформу, да и сам Сеченов уделяет ему не больше внимания, чем какому-нибудь Вовчику. Чего он себе выдумывает всякое? Сеченов подхватил его под коленом, а затем отвёл бедро в сторону и вверх. Сергей едва успел схватиться за поручни и старался не опускать взгляд вниз, на Дмитрия Сергеевича, стоящего на одном колене, почти касающегося щекой его ноги. А то, что чужие пальцы невесомо поглаживают голень, ему определённо померещилось. Ведь померещилось? Наконец, настройка терпсифона была завершена, и Нечаев с горящими ушами сошел с платформы. Прошло всего полчаса, но для него — будто целая вечность, полная постыдно-приятных прикосновений, оставивших невидимые клейма на коже. Майору хотелось поскорее оказаться где-нибудь в бассейне или хотя бы в душе, и он уже обернулся на Сеченова, но замер. Учёный сам теперь стоял на платформе, величаво и торжественно поводя руками, а терпсифон отзывался печальной мелодией. Нечаев стиснул зубы — всё казалось таким неправильным, неестественным до желания проломить стену, которая просто обязана была быть всего лишь декорацией, а Сеченов, двигающийся так плавно — актёром, но он не мог отвести взгляд от порхающих рук, способных сотворить новый мир, а сейчас свободных и беспечных. Эти руки удерживали его, когда в полубессознательном бреду Сергей пытался вырвать катетеры, эти руки снисходительно хлопали по плечу после выполненного задания, эти руки…он целовал, пытаясь без слов объяснить, что творилось у него в душе, и они никогда его не отталкивали. Музыка кончилась, а вместе с ней и напряжение, повисшее в зале. Сеченов как ни в чем не бывало сошел с терпсифона и, бросив пару слов рассыпавшемуся в благодарностях пузану, направился к выходу, на этот раз обернувшись на Сергея с лукавой полуулыбкой. А может и это ему померещилось? *** В «Челомей» возвращались в тишине, нарушаемой лишь гудением «Турбины». Учёный меланхолично смотрел в окно, прикидывая, как он мог бы распорядиться свободным временем, а Нечаев уткнулся взглядом в собственные колени. Его мучения выглядели почти забавно, но над Сергеем смеяться не хотелось, как и нельзя было раз и навсегда разрешить его сомнения, взяв за руку. Слишком замечательный рычаг давления для Молотова, который позволил бы генсеку размазать ненавистного академика. Слишком опасно… Кто запустил эту цепь случайностей, сделавших их за неделю с небольшим ближе, чем они когда-либо были за всё время работы? Не пора ли остановиться, пока это ещё возможно? И возможно ли? Всесильный в области науки разум пасовал на поле эмоций и чувств, а потому оставалось полагаться на собственную интуицию. — Как тебе терпсифон? — наконец спросил Сеченов, нарушая вязкую душащую тишину. — Ну…интересно, — не сразу нашёлся Нечаев. — Звучит красиво и… сложно. Как вы его так быстро настроили? — Я ведь и сам музыкант, — неожиданно для себя ответил Сеченов. — Виолончель. Глаза майора мгновенно вспыхнули интересом — не каждый день ему доводилось узнать что-то о личной жизни шефа. — Это была…довольно забавная история, — нехотя продолжил учёный, по-прежнему глядя куда-то в окно. — Мой отец изначально искал преподавателя фортепиано, но так как он хотел, чтобы я обучался непременно у иностранца, нашёл лишь старого итальянца-виолончелиста. Он был необычайно чутким педагогом. Нечаев молчал, пытаясь представить играющего на виолончели Сеченова. — Хочешь, я тебе сыграю? Не то что бы майор был страстным поклонником классической музыки, но Волшебнику он просто не мог отказать, а потому кивнул, судорожно сглатывая. Дальнейший полёт прошёл в тишине, как и поездка на лифте. Сеченов жестом пригласил Сергея в уже знакомую ему комнату и принялся разбирать завал из книг и вещей, загораживающий матовый потертый чехол инструмента. Сейчас грозный академик казался почти по-домашнему уютным, и Нечаев всё не решался сказать хоть что-то, дабы не нарушить эту странную идиллию. Щёлкнув замка́ми учёный извлек виолончель на свет. — Что бы ты хотел услышать? — как бы между прочим спросил он, настраивая инструмент. Сергей не сразу понял, что откровенно пялится на разведенные колени, между которыми стояла виолончель, на изящные пальцы, любовно пробегающие по струнам, но вместо того, чтобы отвернуться, он представил себя на месте этой скрипки-переростка… — Сергей! — уже, кажется, не в первый раз позвал его Сеченов. — И-извините, Дмитрий Сергеевич, — покаянно склонил голову проштрафившийся майор. — А можно «Танец рыцарей». Вместо ответа, учёный поджал губы и коснулся смычком струн. Виолончель отозвалась низким пением, пусть и утратившим свою объёмность и величественность, но по-прежнему грозным. Казалось, что музыкант полностью, растворился в нём, качаясь в такт мелодии. Время застыло, будто в капле янтаря, и существовало только течение музыки, уносящее куда-то за горизонт реальности. Вслед за «Танцем рыцарей» последовала тихая убаюкивающая мелодия, тянущаяся как капля меда. Дмитрий Сергеевич низко опустил голову, словно сам уснул, а затем внезапно ударил смычком по струнам, отозвавшимся сердитым гудением. В каждом резком движении чувствовалась внутренняя сила и страсть самого музыканта. Нечаев заметил, что от энергичной игры всегда опрятно уложенные волосы учёного растрепались, а на взмокших висках даже немного завились. Последний громовой аккорд, словно прибой вынес Нечаева на берег реальности, и он, словно в замедленной съёмке, смотрел на то, как Сеченов бережно укладывает виолончель в чехол, а затем шумно выдыхает и расстёгивает пару пуговиц на рубашке. «Доверяет, » — неожиданно подумал про себя майор, неотрывно глядя на ямочку между ключиц. Всегда обязанный быть безукоризненным, при Нечаеве учёный позволял себе чуть больше, становился более человечным. А Сергей выдумывал себе чёрте что. — Неужели я настолько разучился играть? — неожиданно спросил Сеченов. — А…нет, что вы. У меня просто слов нет…это ж прям, о! Вам бы выступать. — Вот выпрет меня Молотов из партии, буду на станциях играть, — горько усмехнулся учёный. — Я давно не практиковался. Давай что-нибудь получше послушаем, — он кивнул на граммофон и, не дожидаясь ответа, подошёл к пакету с пластинками, придирчиво оглядывая каждую. Остановившись на той самой, безымянной, он поставил на неё иголку. Заиграла скрипка, а затем запела женщина. Она рассказывала драму о неразделённой любви и страданиях. Майор закаменел в кресле, Сеченов неподвижно стоял у стола, глядя куда-то вдаль. Хрустальный голос звенел в тишине, а мужчины лишний раз старались не смотреть друг на друга. — Это Радимович, — сухо уронил Сеченов. — Я узнал манеру. Великий скрипач. Был, пока не умерла его жена. Это она пела. Нечаев вспомнил гравировку на кортике. «Радимовичу А.Л.» — А дочка? — неожиданно для себя спросил майор. — Радимович спился, и девочку забрали. Нечаев сжал кулаки. В этом дне было слишком много музыки, от которой люди только страдали. — Что-то не так, Сергей? — неожиданно мягко спросил Сеченов, положив ладони поверх рук Нечаева. Слов не было. Желания говорить — тоже. Майор просто смотрел в глаза учёному, запоминая каждое золотистое пятнышко в радужке. Так близко они почти никогда не оказывались, за исключением той ночи в больничной палате. Он мог бы уничтожить это расстояние до конца, но что дальше? В тот же момент всё бы и кончилось, как в той песне. Наконец Сеченов отвёл глаза и спросил неожиданно тусклым голосом: — Ты будешь сопровождать меня на открытии новой линии «маглева».