Митра

Но два дня, на которые майор заменял капитана Кузнецова, истекали уже через три часа, а ничего стоящего так и не произошло, будто все опасности растаяли на бесконечной жаре. Строителей больше не беспокоили, и бойцам оставалось только сменяться на постах, отсылать отчёты в «Челомей» да слоняться по населённому пункту, чем сейчас и занимался Нечаев, которого за глаза называли талисманом от несчастий. Сейчас он лениво брёл вдоль разнообразных заборов, тихо матерясь на осточертевший солнцепёк, из-за которого вся деревня будто вымерла. Только на углу улицы в тени яблони сидел какой-то дедок, читавший газету, а рядом с ним на складном столике и вокруг него лежали самые разнообразные вещи. От нечего делать майор подошёл ближе. На старенькой, но всё ещё хранящей остатки белизны скатерти были любовно разложены браслеты из потемневшего серебра с кусочками бирюзы, нитки жемчуга, старинные карманные часы, книги с полузатёртыми названиями и другие вещи, хранящие дух прошлого. — Здорово, милок. Подсказать чаво? — бодро прошепелявил дедок, отложив газету и хитро сверкнув глазами. — Да нет, я просто смотрю, — пожал плечами Нечаев. — А чего вы тут сидите? — Та, милок, вешшами приторговываю. Всё одно помирать скоро, а так хучь деньжат подскоплю — дочке отправлю. Надыть тебе, может, чаво на подарок? Майор фыркнул: кому эти подарки дарить — ни друзей у него, ни подружек, а у того, кого порадовать хочется, есть всё. А ведь у Дмитрия Сергеевича на неделе день рождения. Опять устроят свои концерты, поздравления, письма от пионеров. А ему бы просто денёк отдохнуть в тишине и не бегать, как белка в колесе, но нет — он же символ, лицо прогресса и советской науки. Нерешительно потянувшись к потёртым томикам в надежде найти что-то интересное, он остановился — книга, конечно, лучший подарок, но на массивных полках в кабинете и так в два ряда теснились любовно собранные научные трактаты с вычурно-золотистыми корешками. Отдельный стеллаж был посвящён художественной литературе на многих языках. Не годится. Часы? Даже потемневший от времени хронометр выглядел уж очень по-буржуйски. Да и были у него часы — обычная заводская «Чайка». Именной кортик? Нечаев поднял глаза на старика, пытаясь представить, за что он заслужил памятное оружие, забирать которое казалось нечестным. На украшения и фарфоровые статуэточки майор даже не взглянул, на музыкальную шкатулку с балериной усмехнулся. — Дед, а это что? — указал он на фигурку мужчины, держащего быка за рога и, кажется, отрывающего ему голову. — Эх, молодёжь…енто ж Митра — бог Солнца, небесного света и справедливости, — важно протянул старик, будто объясняя прописные истины. — Да ну…какой бог? — махнул рукой Нечаев, хотя слова деда явно запали ему в душу. Божество света и справедливости…знал он одно такое, вот только в человеческом обличье. — А это у вас чего такое? — носком берца указал майор на бесформенное нечто, накрытое выгоревшей тканью. — О-о-о, это — моя гордость. Граммофон! — театрально всплеснул руками дед, срывая тряпку. На солнце ярко вспыхнул золотистый рупор. — Охренеть! Рабочий? — Обижаешь, милок, — старик жестом фокусника извлёк из пожелтевшего конверта пластинку и осторожно установил на неё иголку. Несколько поворотов ручки, и из рупора полился монументальный марш, пробирающий до костей. Гулкие духовые и бой барабанов будто отмечали, тяжесть поступи неведомых солдат, а волшебные скрипки обвивали мелодию, будто лоза причудливых цветов неземной красоты. Нечаев даже не заметил, что композиция закончилась — он так и продолжал стоять, прикрыв глаза, полностью очарованный музыкой. — Дед…– хриплым шёпотом наконец произнёс майор, — это что? — Это, милок, Прокофьев Сергей Сергеевич. «Танец рыцарей», — важно произнёс старик, явно довольный его реакцией. — Берёшь? — А…да…сколько? — Да так бери. — А деньги…ну дочке? Да и вам…неудобно, товарищ, — начал было отнекиваться Нечаев, но глазами уже пожирал сияющий граммофон. — Бери-бери, такого теперь во всём Союзе не сыщешш. А у музыки нет цены! — старичок даже приосанился. — Бери и не вздумай отказываться. — С-спасибо. — пробормотал Нечаев, поднимая чудо техники с земли. — И пластинок возьми, — усмехнулся дед, возвращаясь к своей газете. Внезапно запищала рация. — «Гнездо» вызывает П-3, транспорт прибудет через десять минут. Поторопитесь, товарищ майор. Спешно похватав коробки, Нечаев резво потрусил к стройке и добрался, на удивление, без приключений. Бойцы только закатили глаза, глядя на его мучения с погрузкой, и только та девочка, Колюшка, помогла ему. Уже сидя в «Турбине» майор наконец осмотрел странное приобретение. Обычный граммофон и шесть пластинок, одна из которых была неподписанной. Теперь оставалось дождаться дня рождения академика. *** С того момента, как он возглавил министерство промышленности и академию наук, Сеченов возненавидел свой день рождения, из которого стали устраивать какой-то фарс: из театра имени Плисецкой приезжала труппа с новым спектаклем, вынуждая его душиться в зале «Челомея», партия обязательно присылала кого-нибудь, чтобы пожелать ему стандартный набор благ, держа фигу в кармане, а заодно и обсудить пару рабочих вопросов, что перерастало в часовые дебаты, и совсем плохо становилось, когда нужно было ехать на один из заводов или в школу, улыбаться людям, изо всех сил делая вид, что ему и правда хочется здесь находиться. Глотком свежего воздуха в этом море лицемерия и наигранности стала поездка в лицей, где близняшкам, уже тогда сопровождавшим его, подарили одинаковые сверкающие золотистые укороченные кардиганы, слегка не угадав с размерами, отчего они не застёгивались, однако машины это не смутило, и с того дня они щеголяли в обновках всегда, пока на Правой он однажды не загорелся. Сеченов очень удивился, когда Левая без колебаний отдала свою одежду «сестре». С тех пор они носили один кардиган на двоих, периодически меняясь. От расписания, которое прислали сегодня, хотелось взвыть, а ещё забаррикадировать двери и ни к кому не выходить, но положение обязывало, а потому нужно было надевать элегантный костюм, уже дожидающийся хозяина на плечиках, и отправляться — через два часа начинался балет, на котором нужно было выцепить Молотова, чтобы согласовать список первых пассажиров на новой линии, открывающейся уже послезавтра и… начинался ещё один рабочий день. Опять ныло плечо в театральном кресле, опять ныли политработники, недовольные его деятельностью, ныла даже расстроенная виолончель в оркестре, да так, что хотелось встать и настроить несчастный инструмент, с которым учёный ощущал странное родство. Но нужно было сидеть и улыбаться всем. Потому что он — «лицо советской науки и прогресса». И хоть бы раз в нём увидели человека. Дети иногда замечали за маской Волшебника эту усталость, но молчали. Нечаев видел. Нечаев. Академик машинально прижал левую руку к груди, вспоминая, как тёплые шероховатые губы скользили по тонкой коже запястья. Это было почти больно, так, что хотелось вырвать ладонь, но ведь его никто не держал. Одно слово, и П-3 бы остановился, но ведь он сам молчал и смотрел с отнюдь не исследовательскими мыслями. Через эти лёгкие прикосновения Сергей будто наполнял его жизнью, и хотелось в ответ обхватить его запястье, потянуть на себя, обнять, чувствуя тепло чужого тела, стук преданного сердца, которое майор сам бы вырвал и сложил к ногам академика, пожелай он того. Только помани… «Кадет Сеченов, ваше вольнодумство положительно переходит все границы дозволенного», — собственная совесть, заговорившая голосом отца, вернула учёного с небес на землю. Что это? Что за извращённое влечение к собственному созданию? И с каких это пор он перестал признавать в Нечаеве полноценного человека, решив, что майор — его? Омерзительно… Сеченов вздрогнул, с трудом сдерживая ребяческое желание обнять себя за плечи, чтобы невзначай не выпустить эту гадость. А ведь Сергей был человеком и человеком хорошим, пусть и со своими сложностями характера, вроде чрезмерной вспыльчивости и недоверчивости, а также желания крыть весь мир матом, чуть только он выбивался из привычных рамок. Но одна черта делала майора если и не особенным, то как минимум выделяющимся из массы советского народа — его независимость. Несмотря на внешний вид и репутацию типичного солдафона, П-3 был крайне прозорлив и отличался оригинальностью мышления, которое позволяло ему не поддаваться ни на какие манипуляции, оставаясь всегда при своём мнении. Ему было плевать на авторитеты — если Нечаеву не нравился тот или иной человек и его позиция, то майор просто не замечал его, а то и вовсе не стеснялся прямого презрения, как с тем же Штокхаузеном. Иногда он вступал в интересные дискуссии даже с самим Сеченовым, удивительно интересно аргументируя свою позицию. И это…очаровывало. Учёный порой чувствовал острую зависть, когда видел эту полную определённость и отсутствие переживаний, что аж самому хотелось вживить себе этот модуль «Восход» и при любом удобном случае забывать о реальности. Но Сеченов выбрал другой путь — изменение мира — и не имел права сходить с него ради этого самого мира и живущих в нём людей. И всё же он сам был человеком со своими слабостями. О, как презирал их Захаров! Сеченов даже с каким-то содроганием смотрел на то, как друг всё больше и больше замыкается в своей мизантропии, яростно пропагандируя отречение от всего материального. Даже собственное тело он не считал чем-то ценным. Как бы Харитон посмеялся над этим влечением, вновь повторив свой тезис о том, что для достижения совершенства нужно избавиться от всего обыденного и перестать угождать своим низменным инстинктам. Но может ли человек жить вовсе без чувств? Сеченов знал однозначный ответ, подтверждённый горьким опытом. *** Вот не понимал Нечаев, зачем каждый день рождения кабинет Сеченова превращают в филиал Ботанического сада, а теперь и сам участвовал в этом цирке и вот уже битый час терзал сотрудницу «Вавилова» в поисках идеальных цветов на подарок «человеку, которого я искренне уважаю». Однако розы казались вопиющей пошлостью и даже намёком на что-то нехорошее, гвоздики годились больше на подарок военному, гладиолусы напоминали о школьной линейке, а лилии душили ароматом. — Товарищ, ну может посмотрите на наши экспериментальные образцы гербер? — ворковала девушка, растеряв остатки бодрости. Нечаев нахмурился — эти ромашки-мутанты кричащих расцветок не особенно вдохновляли в отличие от задвинутых в дальний угол необычных цветочков, напоминающих пушистые облака. — А это чего у вас там стоит? Цветочница поджала губы: — Да…неудачный образец адаптированных к континентальным широтам гипсофил. Сотрудник с Кавказа привёз, а из них и ничего полезного не получили, и люди что-то более привычное предпочитают. Может всё-таки посмотрите герберы? Нечаев задумался: почему-то эти цветочки-облачка притягивали взгляд и казались идеальным вариантом. — Не, вы мне эти, как их, гиповилы дайте. — Гипсофилы, — поправила цветочница. — Сколько вам веточек? — Штук семь. Число счастливое. Получив на руки вожделенное белое облако, которое, по словам девушки, было ещё и гипоаллергенным, и стоять могло хоть три года, Нечаев взял минуту на размышление: подарок мало собрать — нужно его ещё и отдать, а это представлялось отдельным испытанием, ведь в отсутствие Дмитрия Сергеевича в его кабинет не мог зайти никто, но возвращался он сам только вечером, поэтому оставалось только ждать. *** В «Челомей» майор прибыл к девяти, справедливо рассудив, что к этому времени все уже точно отвяжутся от Сеченова, и он сможет спокойно подарить учёному свой подарок, но не тут-то было. Возле лифта сидел Пирогов, читающий свежую газету, на первой полосе которой предсказуемо красовалось известие о дне рождения академика, министра промышленности и просто хорошего человека Д.С.Сеченова. — А, юноша, добрый вечер, — приветливо улыбнулся в бороду Пирогов. — Угу, взаимно, — лениво бросил П-3, усаживаясь в кресло напротив часов. — Не думаю, что Дмитрий Сергеевич вернётся сегодня, — пробормотал Пирогов, проследив направление взгляда майора. — Это почему? — Между нами, юноша, эти партийные пиявки любой праздник превращают в выгодный для себя фарс. — Понятно, — недовольно протянул Нечаев. — А вы сами-то чего тут сидите? Небось, опять на ваше ЛФК Дмитрия Сергеевича потащите? — усмехнулся он. — Да нет, хотя он уже на него дня четыре не ходит. Видимо, с вами ему интереснее, а потому придётся попросить вас вести занятия вместо меня, — хитро сощурился Пирогов отчего майор опустил взгляд. — А если серьёзно, то мне, как и вам, нужно поговорить с академиком Сеченовым и передать скромный презент. — Что там? — по-привычке строго осведомился Нечаев. — Всего лишь кофе, юноша. — обезоруживающе улыбнулся Пирогов. — Мелочь, конечно, а приятно. А вы, я вижу, подготовились как надо, — он указал на букет и упакованный в бумагу граммофон, которые Нечаев тут же попытался спрятать за креслом. — Да бросьте, юноша, дело-то житейское. Повисла неловкая пауза. — Может, по кофейку, юноша? — Ну…ладно, — осторожно протянул Нечаев. Спустя десять минут прикатил Рафик с двумя типовыми дымящимися чашечками. — Благодарствую, — кивнул врач, принимая кофе и осторожно отпивая. — Ух, крепкий. Но всё равно не то, что у Димы. Была даже такая смешная история: приезжала в «Челомей» как-то турецкая делегация, и их представители от всех научных отраслей встречали, ну и мы в том числе. Объявили перерыв и просят, они, значит, кофе. Им приносят, а эти турки как начнут ругаться, мол бурду какую-то подали. Со злости сварили свой и чашек понаоставляли, а наши возьми да и попробуй. Страшно горький, крепкий, аж искры из глаз сыплются — жуть. Одну молоденькую аспирантуру даже в медпункт увели. А Дмитрий Сергеевич тоже этого кофе хлебнул ненароком, так ещё и возмущался, что слабоват. Мы и рассказали, что и как, а он потом предложил гостям свой. Так турки до конца конференции только воду и пили. Майор засмеялся над весёлым курьёзом. Оказалось, что Дмитрий Сергеевич не чужд юмору. Да и Пирогов оказался вполне неплохим собеседником с запасом интересных и порой даже пикантных историй, от которых Нечаев хохотал, как ребёнок. Но стрелка уже приближалась к двенадцати. — Уж полночь близится, а Германна всё нет, — поджал губы Пирогов. — Знаете, юноша, я пойду, пожалуй. А кофе завтра отдам — он Диме понадобится. И вы не засиживайтесь. Бывайте здоровы. С кряхтением старик встал и направился к выходу. У Нечаева уже начали слипаться глаза, но он всё равно хотел дождаться Дмитрия Сергеевича, чтобы лично вручить подарок, даже до конца не понимая, почему это было так важно. Может, хотел поймать тёплый усталый взгляд, увидеть слабую, но такую настоящую улыбку, и услышать тихое: «Спасибо». Прокручивая в памяти события последних дней, Нечаев решил для себя, что не успокоится, пока не… Пока не что? Происходило явно нечто необычное — это Нечаев понял ещё в тот момент, когда коснулся обнажённого плеча Сеченова, а затем полдня не мог прийти в себя. Ненормально? Безусловно. Обратимо? Майор уже не знал. Он уважал Дмитрия Сергеевича, как выдающегося учёного, политического деятеля, благородного человека также, как и большинство людей. Но теперь к этому примешалось иное чувство — желание защитить, облегчить титаническую ношу, пусть даже в своей неуклюжей манере. Нечаеву стала отчего-то нужна эта улыбка, которую хотелось видеть как можно чаще, этот глубокий завораживающий голос, рассказывающий множество интересных научных фактов и прекрасные стихи, и за этим он был готов идти хоть в огонь, хоть в воду. Иначе не научили. Хлопнула массивная дверь, и в холл перед лифтом быстрым шагом зашёл Сеченов, почти пролетевший мимо Нечаева, которому ничего не оставалось, как подхватить злосчастный подарок и следовать за шефом, не заметившим его даже в кабине. Дмитрий Сергеевич, устало прикрыв глаза, стоял, опираясь на стенку лифта. Нечаев ощутил какой-то странный укол под рёбрами от его замученного вида. День рождения, праздник, блять. Когда лифт остановился, Сеченов даже не понял, и продолжил дремать. — Дмитрий Сергеевич, — осторожно позвал Нечаев. Родные глаза с трудом сфокусировались на его лице, но это оказалось пределом разумной реакции организма учёного, жаждущего сна. Осознав, что ситуация внештатная, майор взял его под локоть и повёл в кабинет, намереваясь уложить хотя бы на диване, раз уж академик вернулся не домой, а на работу, но на полдороги Сеченов рванулся куда-то в стене, постучал по ней и открыл встроенную дверь, ведущую в полутёмную комнату, в которую он и зашёл и, судя по звуку, рухнул. В битве уважения к личной жизни и беспокойства победило последнее, и Нечаев последовал за шефом. Из щели между тёмными занавесками лился серебристый свет, позволявший разглядеть разбросанные повсюду чертежи, рабочий стол, на котором стояло несколько кружек и громоздились стопки книг. П-3 мысленно усмехнулся царящему в комнате беспорядку — парадно-выходной Сеченов существенно отличался от реального. В дальнем углу стояла кровать, на которой и лежал учёный, завернувшись в одеяло, как в кокон. — Дмитрий Сергеевич, ну хоть бы пиджак с ботинками сняли, — пробубнил себе под нос Нечаев, с трудом отвлекаясь от умиротворённого лица спящего. Беспокойство вновь одержало верх, хотя теперь к уважению присоединилась этичность, и следующей задачей майора было снять верхнюю одежду Сеченова. С ботинками он справился легко, а вот с пиджаком пришлось повозиться, почти уложив на себя так и не проснувшегося учёного. После недолгих размышлений Нечаев снял и рубашку. Брюки решил оставить. Повесив вещи на чудом найденные плечики, он обернулся к двери и понял, что она, по всей видимости, закрылась автоматически. Кода майор не знал, а будить Сеченова у него не поднялась бы рука, а по всему выходило, что ему придётся остаться здесь. Пристроив подарок на углу стола, он устроился в мягком кресле и задремал. Сегодня был слишком долгий день.