雌犬СУЧКА

                    Человеку свойственно требовать состояния постоянного счастья от себя и других. А полная противоположность счастья — не что иное, как эмоциональные страдания, такие как депрессия, беспокойство, горе или разочарование. Мы считаем эмоциональные страдания отклонением и проблемой. Искажением, которое должно быть устранено. Патологией, нуждающейся в лечении. Голос печали подвергается цензуре, как больной. Депрессивные мысли неприятны и даже невыносимы, но это необязательно означает, что они являются искажением. Что если реальность действительно отстой и будучи в депрессии, мы всего-навсего теряем те самые иллюзии, которые помогали нам не осознавать этого. Может, напротив, позитивное мышление представляет собой необъективное понимание. А состояние депрессии — всего лишь крушение идеалов, нереалистичного мышления и проблеск реальности.       Оглядываясь по сторонам нам покажется, что людям удалось с головой окунуться в общепринятое понятие счастья, с тем, на свет появилось и страшное одиночество. Когда в моменты плохого самочувствия оно атакует организм, происходят разные непонятные штуки. Быстро нейтрализовать которые по силам только сексу, насилию, убийству и аутодеструктивному поведению. Все продолжают гнаться за счастьем, но, возможно, истинная ясность проистекает из экзистенциального беспокойства.       Копнув поглубже мы заметим, что корни позитивности можно найти в религиозном прошлом, которое когда-то давало людям жизненные ориентиры и понятие спасения, предлагая точную картину мира со счастливым концом. Теперь в светском мире психотерапия заполняет пустоту, оставленную религией, служит объяснением и даёт надежду на лучшую жизнь. Роль пастора теперь выполняет психотерапевт. И те, и другие — люди, наделённые полномочиями убеждать, что с вами не так, и рассказывать вам, как это исправить. Для Фрейда целью было помочь пациентам принять, что жизнь — это ад.       Признайте, что жизнь — это ад, и будьте свободны.

***

      Снег талый и рыхлый. Ноги, то и дело, разъезжаются в грязной водянистой каше. Пока остальной мегаполис начинает просыпаться, в местах, подобных этим, наступила ночь. Я присаживаюсь на кусок картона, кем-то оставленный на крыльце. Тишина оглушительная. И мир, который я знал, исчез. Как будто переключили стрелки на железнодорожных путях. Моё сознание продолжает жить внутри того мира, а внешний мир уже начал меняться на что-то иное. Просто изменения эти ещё не настолько значительны, чтобы тут же их заметить. Однако чем больше они будут расти, тем стремительнее будет трансформироваться окружающая меня реальность. Я — всё тот же я. Мир вокруг тот же самый. Но что-то уже немного не так, это я чувствую. Знаю, что-то грядёт, и мои мысли занимает лишь одно: справлюсь ли я?       — Какие гости, — этот голос за спиной заставляет меня вздрогнуть.       — Привет, — говорю, ощутив, какого огромного размера ком стоит у меня в горле. Волна негатива в мою сторону от него всегда так и прëт. Какая уж там волна — девятый вал. Сухо чиркает зажигалкой. Скрипучие звуки, царапающие пространство, следуют один за другим. Уровень напряга, конечно, тот ещё.       Тишина бьёт в колокол. Молчание бы накачивалось, как воздушный шар, и вытеснило нас с крыльца, если бы на горизонте не появился Чен. Мы не виделись с ним всего четыре дня, но мне кажется, что за это время он до неузнаваемости похудел. Или я не замечал этого раньше? Щёки впали, шея стала тонкой. Однако не похоже на болезнь. Он похудел очень естественно и тихо. Став даже красивее, чем я до сих пор считал. Только глаза его казались какими-то прозрачными. У него на лице не осталось ничего, кроме этих глаз. Такая в них теперь — безысходная прозрачность.       — Привет. — Чен где-то плавал в своих мыслях, как плавала жижа под его ногами. Упёрся спиной в перила и поджëг сигарету: — Как дела, Чимин?       — Жить буду, — отвечаю.       — Такое ощущение, что он с того света вернулся, — вклинивается Сухо. Звук его голоса изуродовал, казалось бы, такую бытовую сцену.       — Как рука? — спрашивает у меня Чен. Он будто не придал словам Сухо никакого значения.       — Болит немного.       В присутствии Чена я чувствую себя гораздо спокойнее. Он будто стал струёй свежего воздуха в душной комнате, напрочь лишённой окон.       — Проверишь? — обращается он к Сухо.       — Около двух целая делегация япошек завалилась. Такой приём устроил этим выродкам, что до вечера не очухаются. Надрался как свинья. Джокбари, — на этом слове Сухо сплёвывает, и мне подумалось, попади его слюна на кожу, она её расплавит, столько в ней было яда. — Чем ты думаешь, а? Спалит, такой скандал закатит, как люк в ад откроется.       — Не закатит, — Чен отбрасывает сигарету в урну и попадает. Поднимается по ступенькам, проходит возле меня, и я чувствую уже знакомый, исходящий от него запах альфы. — Мне нужно немного времени. Прости, ладно? Скоро всё закончится. — После чего исчезает за дверью.       Левак здесь не такая уж редкость. Правда, я на такое не осмеливался. Да у меня никогда и не было покровителя, который бы под покровом ночи вырывал меня из этого места. Показывал нечто большее, вроде как — нормальную жизнь. Может, оно и к лучшему. Глядишь, столкнувшись с ней, не смог бы существовать дальше.       — Наверное думаешь, что ты мне не нравишься? — Лицо Сухо не делало никаких усилий, чтобы скрыть неприязнь и отвращение. — Ты мне отвратителен.       Что ж это для меня не новость и не какая-нибудь сенсация.        — Не унизительно так от кого-то торчать?       — Тебе-то что до этого? — Меня раздувает от злости. Но не от его замечания, нет, а от того, что на нём халат Джина. И дело здесь ни в какой-то там детской ревности, когда твой лучший друг дружит с кем-то ещё. Просто бесит, что такой человек, как Джин, имеет дело с кем-то вроде Сухо.       — Только попробуй полюбить человека, и он тебя убивает. Только почувствуй, что без кого-то жить не можешь, бамс, он тебя убивает. Когда ты любишь… по-настоящему, будь то друг или любовник, ты полностью открываешь перед ним своё сердце. Даришь часть самого себя, которую не дарил никому другому, и позволяешь изранить свою душу. И когда они делают этот порез, тебе больно так, словно из тебя сердце вырывают. Так что от тех, кого слишком сильно любишь, держись подальше. Они то тебя и прикончат… Кстати, — он с жадностью вбирает в себя никотин, — ты больше не собираешься себя убить? — эти слова рикошетом проносятся сквозь меня, и у меня стягивает все мышцы. Тут главным был эффект неожиданности. Это он специально, чтоб вогнать меня в зону абсолютного дискомфорта.       — Давно хотел спросить: ты, ревнуешь ко мне Джина?       — Думаешь, я влюблён в этого придурка? — глупая улыбочка застыла на его лице, как примëрзла.       — Не поэтому ли ты на меня так взъелся?       Он начинает хохотать, и вид у него стал такой, будто он знает всё на свете:       — Стоит такому хоть немного наскучить, он отбросит тебя в сторону без малейшего сожаления и снова будет рыскать в поисках новой дырки для соития. Такова его сущность. Псина и то будет внимательнее относиться к своему половому органу, держа его в узде. Он не лучше грязной дворняги.       Глаза Сухо блестели, а на горле аж жилы вздувались. Он пыхтел, поднося чуть дрожащими пальцами сигарету к губам. И до меня доходило осознание его стойкого гнева. Мне будто стало ясно, почему люди пачкают чужие чистые заборы. Царапают краску дорогих автомобилей. Желание смешать с дерьмом то, что никогда не будет твоим, настолько естественно. Джин не принадлежит ему, а по нему видно, что очень бы хотелось.       — Так не бывает. Не может кто-то не нравиться без причины. Причина есть всегда. Должна быть. Но может я не прав и дело тут не в ревности. Тогда что? Зависть?       Я уже кое-что знал об одиночестве (не мировой рекорд, но всё-таки) трудно жить с мыслями о том, что абсолютно никчемен и никому не нужен. А вид чужого счастья бывает сродни стрекалу.       — Что у тебя такое есть чему можно было бы позавидовать? — из него прямо так и сочится сытое самодовольство.       — Друг.       — Друг?! Как же, друг мне нашёлся. Он тебя слегка пригрел, а ты уже замечтался. Смотри, как бы ваши игры в заботу не перетекли в настоящую связь. Ты ведь уже буквально прилип к нему. Какой же ты жалкий. Вот почему ты мне не нравишься. Ни крупицы достоинства. Презираю таких, как ты.       — Если так подумать, ты презираешь абсолютно всех.       — Жизнь научила меня одному: стоит опустить оружие, и я тут же буду залит кровью. К людям надо относиться холодно, потому что они гниют от теплого к ним отношения, — Сухо щелчком отбрасывает мятый окурок. Вот как, оказывается, я здесь не единственный свидетель моего разложения. — Чужое несчастье заразно, Мочи. Если человек в бедственном положении, то несчастья автоматически распространяются и на других людей. Так что не мешало бы тебе быстренько смыть с себя всю грязь. Будет намного хуже, когда она высохнет. Мой тебе совет — избавься от Джина.       — Те кто едут в одно и тоже место, разве им не по пути?       — Он что, совсем тебе мозги затрахал? Или вы с ним уже? Наверное, то ещё зрелище. — Его высокомерие начинало довольно круто выводить меня из себя.       — Не хватает воображения представить, как мы трахаемся? — Я откидываю сигарету, она слабо зашипела и погасла: — Если бы полицейские пришли к тебе с обыском, а тебе нужно было бы спрятать вещь, находка которой доставила бы тебе большие неприятности. Где бы ты её спрятал?       — Чё за фигня?       — Ну всё-таки?       — Не знаю. В полу. Или в морозилке. Где их обычно прячут.       — Там будут искать в первую очередь. Если хочешь что-то спрятать, спрячь это на самом видном месте. На кухонном столе, прикрыв шляпой. Хотя, кто сейчас носит шляпы. Да и газет никто не читает. О, как насчёт рамёна? — Я в таком детском восторге воскликнул это, словно мы на полном серьёзе играем в игру: — В начале двадцатого века в Африке был найден самый большой в мире алмаз — Куллинан. Правители Трансваальской республики выкупили его и решили преподнести королю Великобритании. Встал вопрос, как им доставить ценнейший груз из Африки в Англию. Стоимость такого оправдала бы любое нападение. Под усиленной охраной муляж был доставлен на океанский лайнер, идущий в Англию. Настоящий же алмаз отправили по почте обычной посылкой.       — Ну и дальше что? — Сухо будто пережёвывал горькую смолу, по ходящим вверх-вниз скулам было очевидно, как я его раздражал.       — Тебе интересно?       — Нет. Начерта мне эта информация? — фыркает он. И я вытаскиваю туз из рукава. Да какой там туз — джокера:       — Тебе кажется, что между мной и Джином что-то есть. Уверен, неприятно, когда тебе стреляют в спину. Вот только что ты сделаешь от выстрела в упор? Знаешь, ты на сто процентов прав, хён. В конечном счёте, тебя ранит тот, кому ты безоговорочно доверяешь.       Он просто дар речи теряет. Вдруг замирает, как контуженный. Осознание вырастает перед ним стеной, на полном ходу он врезается в неё, но ремень безопасности дёргает его назад. Моё желание избавиться от него осуществилось.       Когда я вошёл в свою комнату, у меня подкосились ноги. Острый запах плесени и затхлой крови вдруг забили ноздри и потихоньку просачивались внутрь, оседая на изнанке коже, заполняя собой всё моё тело. То, что было у меня в желудке, тут же рвануло с места и мерными толчками попёрло наружу. Я влетел в ванную и выблевал в унитаз скудный больничный завтрак. Вокруг была стерильная чистота, а грязно-жёлтое пятно над раковиной с дырками от саморезов — свидетельство того, что на этом месте когда-то висело зеркало.       Привалившись к холодной стене, я ощущал себя тряпичной куклой, набитой не то опилками, не то какой-то синтетической дрянью. И ощущение, что я — это вовсе не я, не покидало меня. Наверное, потому, что это действительно был не я. Впрочем, все эти самокопания: я — не я, по большому счёту абсолютно бессмысленны. Копайся в себе сколько хочешь: единственное, что ты найдёшь — это плоть, кровь и кучу костей.       Я выкатил из-под кровати один единственный чемодан, весь покрытый пылью, клочьями волос и прочим подкроватным мусором. Сбил грязь и сложил в него наиболее ценные сердцу вещи: проигрыватель, пластинки, несколько книг, бижутерию, парфюмерию, фен для волос, который мне подарил Джин, сумочку Jimmy Choo, за которую, работая в «Спящей красавице» когда-то отвалил всю месячную зарплату. Ради таких вещей, малолетки, тусующиеся в Итэвон, готовы практически на что угодно. Обладание любой настоящей вещью, не обязательно фирменной, а просто достойной вещью — дарит человеку частичку счастья, уменьшает его печаль. Поэтому брендовые товары так и остаются самыми доступными из «настоящих вещей».       Выволок из шкафа всю одежду, ворохом швырнув её на кровать. Первая куча — то, что заберу с собой: брендовая, а так же пусть и недорогая, но любимая одежда. Вторая — что останется. Может ребята захотят что-нибудь из неё забрать. Увезти с собой такую гору барахла у меня в любом случае не получится.       По комнате медленно начал расползаться аромат мирры, розы и бергамота. У Джина самый необычный запах, который мне доводилось встречать. То есть запах, казалось бы, совсем обычный, но иногда он будто видоизменяется. Не усиливается и не выпячивает вперёд определённые ноты, а меняется в составе совершенно. И даже не смотря на эту необычную особенность, я всё равно всегда распознаю его. Думаю, всему виной мирра, лишь она остаётся неизменной и присущей Джину, как отличительный знак. Однако пару раз его запах был такой странный, что не смотри ты на человека, можно было ошибочно решить, что в комнату вошёл не омега.       Я отбрасываю виниловые брюки во вторую кучу и поворачиваюсь в сторону двери. Джин стоит, подпирая правым плечом дверной проём. В левой руке держит телефон, повернув его экраном ко мне так, чтобы я отчётливо мог видеть на дисплее уведомление о переводе.       — Я не возьму твоих денег.       — Если возьмёшь, твоя гордость будет задета, что ли? Упрямство — твой самый большой недостаток, — закачал он головой как-то совершенно обречённо. — С другой стороны, его с лёгкостью можно превратить в достоинство. Ты разве не завтра должен был вернуться?       — Не вижу смысла койку занимать.       — Сбежал, значит. — Он отделяется от стены и двигается ко мне. Тёмно-зелёная блузка с золотой вышивкой почти физически обжигает мои руки. Я комкаю её, как мнут бумагу и быстро кидаю в чемодан. Джин обходит меня и плюхается возле кучи под номером один. — «Этот ребёнок точно нежный цветок Широибара». «А я тогда кто?», — спрашиваю. «Лотос», — говорит. Так и сказал, представляешь? Ты, мол, лотос. Сравнил меня с лотосом. А где растут лотосы? Правильно. В грязных вонючих болотах, вот где они растут.       — О ком ты? Кто говорит? — Я будто пропустил часть разговора, в которой Джин всё объясняет, самую интересную и важную часть — развязку. В кино или книгах развязка всегда следует в конце, и тебе просто надо набраться терпения, чтобы всё узнать. В личных разговорах бывает наоборот, и если уж пропустил начало с объяснениями, то к концу останешься ни с чем.       — Ватанабэ. Сукин сын возомнил себя поэтом хайку. «А ты знаешь, Джин, что мочи — это исключительно японский десерт? Да-да, его придумали японцы ещё в восьмом веке». Вот как думаешь, нахера он это сказал ублюдок?       — Не знаю. — Я чувствую, как моя голова начинает гудеть.       — Получается, раз эти свиньи придумали какое-то вонючее пирожное, они теперь сверхнация, что ли? А что у них есть своего, кроме сраного рисового пирожного? Вся их культура, которой они так гордятся, заимствована у китайцев. Всему миру известно, что они были грязное племя дикарей, пока китайцы не научили их держать палочки. И чем они им отплатили? Собака и то не укусит руку, которая еë кормит. А значит, они хуже, чем собаки. — Я начал замечать в манере речи Джина некоторую странность. Что-то в ней было не так. Неестественно и искажено. Пусть сама история и казалась осмысленной.       — Почему-то все кругом дискриминируют собак.       — Вот именно. Собака — друг человека, так же говорят. А этот выродок? Он друг человека? Я так не думаю. Помню мой школьный учитель сказал: «Сокджин так любит нашу дорогую республику Корею». Вот же придурок. Да срать я хотел на Корею. Я просто ненавидел япошек.       — Вы говорили с ним обо мне? Почему?       — Наверное, по причине того, что ты Широибара, а мы — куча дерьма, плавающая в мрачном злавонном болоте. Я не знаю. Может, он потомок Мацуо Басё?       — Мне жаль, что тебе пришлось всё это выслушивать.       — Накой чёрт ты извиняешься? Он просто жалкий мудак.       — Джокбари, — пробормотал я. Поразительно, как люди извратились в своей ненависти. Настолько, что придумывают обидные прозвища целой нации.       — Боже мой, Чимин, ты что, нацист? Только не вступай во всякие правые партии. Они там людям мозги промывают и превращают в безмозглое стадо, — из его рта это прозвучало как дурная шутка.       — Я не могу его вспомнить. Этого человека.       — Однажды ты его точно видел. Японец, на вид лет пятидесяти. Он торгует запчастями для иномарок, денег как грязи, жутко богатый козёл. Они думают, что они меня трахают, суки, как бы не так. Это я их трахаю. И не важно при этом, чей член у кого в заднице. Мой в их жопах или их в моей. Это я их имею. Вытряхиваю из них их поганые деньги. Иногда мне хочется взять со стола пепельницу и размозжить им черепушки. Дубасить по башке, пока мозги не разлетятся по всей комнате. Вместо этого я стряхивал в неё пепел, пока он натягивал брюки на свой дряблый зад. Он оставил кучу денег, и мне вроде как расхотелось его убивать. Этот его широкий жест нивелировал все неудобства. Протянул мне карточку и сказал: «Это для твоего друга». А я ему: «Я же сказал, он ушёл из этого бизнеса». И он заулыбался, да так слащаво, что желание ебануть ему по башке пепельницей снова вернулось ко мне. Слушай, банкомат в конце улицы принимает йены?       — Скорее всего, нет.       — Дерьмо! Теперь придётся в банк тащиться. — Джин запустил руку в карман и бросил белую визитку на кучу номер два.       — Зачем это? Мне показалось, ты ясно дал понять, чтобы я завязал с проституцией.       — Так и есть. Я же не предлагаю тебе проституцию. Может быть, я непонятно говорю. Ты, наверное, ничерта не врубаешься. Эскорт, содержание, любовник — так понятно? Зачем подставлять задницу под кого попало, когда можно подставлять её под одного конкретного человека и при этом получить сразу всё. Да, он выродок. Ну и что? Остальные клиенты нет что ли? Между всеми ними нет никакой разницы. Все они приходят ко мне и говорят, что их супруги пошли повидаться с роднёй или что они поругались со своими бойфрендами. А когда заканчивают трахаться, вешают мне лапшу на уши о том, что сожалеют и как им стыдно. Потом начинают реветь и говорить, какой они мусор. Если они мусор, то кто тогда я? Не понимаю, почему в первую очередь они всегда чувствуют вину за секс?       — Значит, если за секс платит один человек, то это не проституция?       — Ну это же совсем другое! Ты чего? В капиталистическом обществе всем приходится становиться товаром. Мы все торгуем собой. Каждый из нас. Просто один продаёт тело, другой — время, третий — труд, четвёртый — свою душу. Мир — это ванночка для ног, а люди вокруг делятся на два типа. Те, кто сидит в педикюрном кресле, опустив в неё ноги. И другие, кто стоят на коленях с другой стороны ванночки с пилкой в руках, и чистят распаренные пятки. Сейчас ты тот, кто с пилкой, а можешь стать тем, кто сидит в кресле. Всë легко может стать твоим, стоит лишь немного поднапрячься.       — Смотрю, ты в этом хорошо разбираешься.       — Возможно, это прозвучит странно, но я на этом собаку съел. Правильно занятая позиция — это то, что поможет тебе выжить. Ватанабэ для тебя сейчас более чем козырный вариант.       — Джин, ты пьян?       — Намекаешь, типа я прогоняю тебе какую-то херню? Чимин, это ты у нас мрачный извращенец. И это не я сбежал из психушки. Да и вообще, я хоть когда-нибудь тебя подводил? Будешь дураком, если упустишь такую возможность.       — Говоришь вроде как обычно, но словно как-то не так. Не бери в голову. Просто глупость. — Вот только лицо Джина стало слишком подозрительным. — Дело не в тебе. Меня будто тащат во все стороны... Я был в больнице, а не психушке.       — Чимин, ты занудный тип. Всегда усиленно пытаешься увидеть нечто, будто делаешь заметки, подобно учёному, занимающегося каким-то изысканием. Или подобно ребёнку. Согласись, ты и вправду ведёшь себя как ребёнок, который пытается увидеть всё вокруг себя. Крыша у тебя от этого начинает ехать раньше, чем ты успеваешь это понять. Нельзя смотреть на мир глазами младенца. Заканчивай с этим, и очень скоро ты почувствуешь себя намного лучше. И не мешало бы тебе хорошенько выспаться. У тебя странный взгляд.       Я ненавижу себя за мысль, что загудела в моей голове, ещё сильнее надавливая на виски. Деньги, которые этот японец дал Джину некая взятка, чтобы тот меня уболтал? Неужели Джин пошёл бы на такую подлость? Неужели я такая сволочь, что подозреваю своего единственного друга?       — А Чену ты тоже дал подобный совет?       — Какой совет?       — Стать любовником. Ванночка для ног и прочее.       — Либо я тупой, либо ты. Но тут скорее оба варианта. Чимин, ты вроде рукой зеркало разбил, а не головой. Нахрена мне давать ему какие-то советы? Чен — большой мальчик. Он не бегает по миру, как потерявшейся в супермаркете карапуз. С чего это ты вдруг о нём заговорил?       Я прокручиваю в голове все возможные варианты лжи. Джин продавливает меня свой мощной аурой, простреливает пулями карих глаз. Ненавижу это, когда он начинает давить, прёт как танк. В итоге я всегда ломаюсь и уступаю, хотя и не хочу. Или я просто лисица, которая всегда винит западню, а не себя.       — Встретил его утром, — говорю, пережевывая губы. Стараясь вообще не смотреть в его сторону. Тянусь к тумбе, опрокидываю лампу, и это меня выдаёт.       Его печаль выходит молчанием. Иногда и весёлость бывает грустна, а у уныния бывает улыбка на устах. Носить в сердце невысказанную любовь — значит приумножать свои печали. Он всегда подбадривал меня, шутил так громко, что я почти не слышал за его смехом собственных страхов, будто старался не замечать, как он скатывается на самое дно горя неразделёных чувств. Всё это стало понятно по выражению его лица, глазам, которые моментально погасли, точно пробки выбило от напряжения.       — Чен такой молодец. Даю ему советы? Да он сам кого угодно жизни научит. Вот рассчитается с долгами — откроем маленький магазинчик. Ты знал, что такой магазинчик приносит владельцу до десяти миллионов в месяц? И это только чистой прибыли.       И тут его начинает нести. Он сбивчито рассказывает что-то о магазинах, поставщиках и бизнес стратегиях начинающего предпринимателя. А я думаю лишь о том, что в тени чужого счастья обязательно есть чья-то печаль. Пока тянется этот бесконечный монолог, до меня доходит осознание возможной причины всей этой искусственности вокруг. Неестественность эта объясняется нежеланием касаться некоторых тем. Одна из которых, конечно же, Чен. Он так параноидально боится разговора о нём, что остановить его сейчас возможно только ядерным авиатором.       — Джин, мне нужно кое-что тебе рассказать. — Меня не покидает мысль, что я совершил страшное злодеяние. Но он меня словно вообще не слышит. Чувство вины нельзя локализовать и вырезать, как опухоль — оно течёт в крови: — Видишь ли, там был Сухо, он говорил всякие гадости. Не знаю, что на меня нашло.       — Нет, ну только гляньте на него. Валяется себе тут, отдыхает. — Я, машинально реагирую на голос, и замечаю Кадзую, стоящего в дверях. Одной рукой он придерживает грелку со льдом на голове, и вид у него, как у крекового наркомана.       — Вы без меня будто ни минуты прожить не можете, босс. Точно истеричная мамаша, место себе не находите от волнения.       — Здравствуйте, — я поднимаюсь с пола и вежливо здороваюсь, словно передо мной незнакомец. Отчего-то всё вокруг, кроме Джина, кажется мне чужим. Хотя, если быть до конца честным, то и с Джином я чувствую себя как-то не так. Точно что-то между нами пробежало.       — Дерьмо собачье. Здрасте, — точно плюёт он в меня. И больше старательно не смотрит в мою сторону, как будто есть некая степень не-смотрения на человека. — Ты молодец, — обращается к Джину, — Ватанабэ-сан доволен. Как ты это провернул, мерзавец?       — К сожалению, не могу рассказать. Контент для взрослых. — Джин переводит на меня взгляд, и я заметил хитрую искру в его глазах. В этот миг над пропастью, которую я чувствовал ранее, выстроился мост, и я улыбнулся ему в ответ.       — Ни на кого нельзя положиться. Блядство. Сплошной стресс, — зашипел Кадзуя.       — Неужели кто-то разбавил вашу привычную рутину? — язвит Джин и Кадзуя запускает в него грелку:       — Вот же поганец!       — Эй! Ты меня оскорбляешь или комплименты делаешь? Уж определись. Мечешься между двух стульев, на месте не усидишь. Как говорится: на одном стуле пики точёные, на другом хуи дрочёные.       — Ну и засранец! Как сейчас помню тот день, когда ты заявился к нам на порог, такой обтрёпыш, из подворотни. Ни семьи, ни денег, один лишь гонор.       — Пф, не расходуй себя на впаривание мне всякой ностальгической мишуры.       По всей видимости, голова Кадзуи из-за отсутствия грелки отплатила ему очередным приступом головной боли, и он жестом попросил вернуть её. Когда рука Джина поднялась в воздух, я рассчитал, с какой скоростью и траекторией мешок вернётся владельцу, поэтому я вырвал грелку из рук Джина и передал Кадзуе. Если бы не сделал этого, случилась бы катастрофа.       — Так, слушай, — осматривает меня Кадзуя с головы до ног, — ты очень даже кстати. Сегодня поработаешь за меня.       — Че~го?! — Джина буквально выбрасывает из кровати.       — Говорю, поработает за меня, — проговаривает Кадзуя каждое слово, как будто у Джина имеются какие-то проблемы со слухом. — Дурья башка, чего ты не понял? Это же не бесплатно, мать вашу. Вы меня доконали… — продолжает бубнить себе под нос, отдаляясь от нас по коридору.       — Ладно, — выдыхает Джин, упираясь руками в бока, — мне надо поспать пару часов. Ничего не делай. Разбуди меня в три. Хотя нет, лучше в четыре. Да, в четыре нормально. И мы вместе тут всё приберем. Что там ещё надо? — почесывает он указательным пальцем затылок: — Отвечать на звонки? Вот! Отвечай на звонки.       — Я справлюсь, — подталкиваю я его в спину. — Иди отдыхай.       — У тебя рука, как щупальца омара. Как ты собираешься со всем справиться? Просто принимай звонки, окей? Типа: Алло, это место бескрайней любви и мира. Наше фирменное блюдо «жареные кальмары», а наши моллюски и проститутки — просто улёт.       Когда Джин отправился спать, вопреки его запрету, я начал потихоньку наводить порядок. Хотя он был прав, с перебинтованной рукой это выходило довольно непросто. Собрал пустые бутылки, посуду и коробки из-под еды, протёр пыль, подмел пол. Хотел было протереть его мокрой тряпкой, ведь кое-где оставались липкие пятна, но посмотрев на руку, понял, что это станет слишком затруднительно. Можно было надеть резиновую перчатку, но только рука к этому моменту начала так сильно болеть и пульсировать, что я решил взять тайм–аут. На ресепшене, у Кадзуи, стоял маленький, старый телевизор марки Sony, по которому он постоянно смотрел дорамы. Я включил его. По центральному каналу шла какая-то образовательная передача про морских животных. «...отшельники ведут одиночное существование. Их жилище — раковины, оставленные моллюсками. Раки-отшельники всю жизнь растут, поэтому поиски «дома» для них постоянно актуальная задача». Кажется, у них неплохая жизнь, — подумал я.       Зазвонил телефон. На дисплее высветились буквы «Господин Ан». Господин Ан захаживает к нам раз в месяц, по всей видимости, в день зарплаты или пенсии. Пожилой дядечка много пьёт и в принципе, ведёт себя безобидно. Как-то раз он так напился, что вырубился прямо на диване, пока Кай завывал «Fantastic baby». Только вот с него взяли полную плату, как если бы у него с Каем был секс. Он извинялся и говорил, что совершенно ничего не помнит. Потом выскреб из старомодных поношенных брюк наличку. Раскланялся и ушёл. Помню, мне было его тогда очень жаль. После этого случая у меня даже возникло нечто вроде симпатии ко всем мужчинам пожилого возраста. Я был уверен, господин Ан больше никогда не придёт, но этот дурак всегда возвращался.       Сначала господин Ан замешкался, разволновался и хотел уже было положить трубку. Когда я сказал ему, что Кадзуя отдыхает, а я временно отвечаю на звонки, он обрадовался и сказал, что хотел бы приехать к десяти вечера, ведь завтра у его внука крестины, ему положено быть утром в приличной форме. Конечно, — сказал я, — без проблем.       Пока наводил порядок за стойкой, по телевизору показали мёртвого рака. Я решил включить ноутбук, и тот запросил пароль. Хотя в этом всё равно не было никакого смысла, я не имею никакого представления, как Кадзуя ведёт дела. Поэтому решил просто записывать на листе всё, что буду делать в роли управляющего, а потом просто отдам ему.       Выкинул мусор, загрузил посудомойку, проверил запасы алкоголя, которого оставалось не слишком много, и я забеспокоился, хватит ли этого количества на вечер. Скорее всего, у Кадзуи должна быть корпоративная карта, вот только где она, я не знал. Дальше дело оставалось за продуктами. В холодильнике были готовые нарезки, прикрытые пищевой пленкой. Помыл фрукты. Хотел было почистить яблоки, вот только ничего не выходило. Кожа под бинтами стянулась и горела. Снова зазвонил телефон. На дисплее отобразился номер. Мужчина-альфа на другом конце провода вел себя надменно и по деловому, я бы даже сказал, что он вел себя грубо и практически хамил. У их компании корпоратив. Они хотели бы провести у нас вечер. Я поинтересовался, сколько их человек. Он ответил, что если все сотрудники придут, то около двадцати. Тогда до меня дошло, что эти люди действительно собираются праздновать корпоратив и не предполагают, какой вид услуг предоставляет наше караоке. К сожалению, сегодня нет свободных мест, — сказал я, попутно расправляясь с апельсином. Он послал меня в жопу и продолжал обкладывать матом, пока я не повесил трубку. Мы всё время так пренебрежительно относились к работе Кадзуи, что мне стало немного стыдно, ведь у него действительно непростая работа. Конечно не такая унизительная, как наша, но вот физически она сложная, ведь за эти два часа я по-настоящему вымотался.       Пока ковырялся на кухне, Чен зашёл попить воды. Заспанный, в растянутой футболке, он казался мне моложе своих лет, и я опять отметил, что он очень похудел. Я поинтересовался, известно ли ему, как клиенты находят нас? Могут люди, которые действительно собираются всего навсего попеть в караоке, найти нас на каком нибудь сайте или ещё где-то, взять наш номер? Он задумался и сказал, что навряд ли, но если честно понятия не имеет. Его задача раздвигать ноги, а об остальном пусть беспокоится начальство. Когда Чен ушёл, я вбил в интернете слово «караоке». Первыми в списке значились заведения Итэвон и Хондэ. Тогда я подумал, что можно поискать по номеру телефона, но на дисплее опять высветился номер. Мужчина говорил вежливо. Иногда в его речи проскальзывал диалект. Первое, что он спросил: какого типа наше заведение? И я, признаться, растерялся. Да, я слышал, что заведения подразделяются на типы: А, В, С, D, S, T. Вот только к какой категории относится наше, понятия не имел, и относится ли вообще. Поэтому решил сказать, что я стажёр, а управляющий сегодня приболел. Тогда он спросил: есть ли у нас хосты (на этом слове он замялся, как если бы подбирал нужное слово) омеги и желательно мужчины до тридцати? Я сказал, что только такие у нас и есть. Его это почему то развеселило, а потом он очень вежливо спросил, может ли сегодня со своим другом провести вечер в компании двух юношей? Почти шёпотом добавив: с продолжениям. Без проблем, — ответил я, — наши моллюски и «хосты» просто улёт. И он очень долго смеялся в трубку, но мне было не смешно. Когда мы распрощались, я вспомнил про господина Ана. Нужно подготовить румку, в которой я не был уже несколько месяцев. Ту самую, в которой я последний раз видел Юнги.       Казалось, у меня брадикардия, и что когда рука коснётся дверной ручки, сердце остановится. Вот только сердце билось, когда я присел на диван, когда провёл пальцем по пыльному столу. Когда взял каталог, когда открыл его. Пока листал и пока обрывки того вечера скакали перед глазами, расталкивая буквы, а тоска по нему вгрызалась в меня, сродни голоду.       Прошел ещё один день, в котором не было Юнги. Чем больше я стараюсь его отвергать, тем больше он становится центром моей жизни. Жить избегая человека — это всё равно что жить ради него. Потому что ты думаешь только о нём. Всё на что я смотрю напоминает о нём: куски льда растворяющиеся в бокале, сигареты, чёрные деловые костюмы, белая занавеска — всё приводит меня к нему, как бы моё сердце не хотело отдалиться. Всё о чем я думаю, всё чем я живу, всё что я чувствую это форма быть с ним. Поэтому я знаю что такое любовь. Знаете, кого сложно забыть? Того, к кому ты прикасался не телом, а душой. Сколько бы ни прошло времени, если человек запал в твою душу, ты всегда будешь его ждать. Это ожидание ползает в тебе, точно гусеница плодожорки. Пораженные плодожоркой яблоки можно есть, предварительно, удалив испорченные участки плода. Кстати, если вы заметили червивый фрукт, то смело можете брать даже пару кило. Червяк — такое существо, которое в химии не живет.       — Привет, — на меня через дверную арку смотрел смуглый парень-иностранец в жутких серебряных брюках, похожий на расфуфыренную деревенщину. В его приветствии улавливался сильный акцент, и я предположил, что он филиппинец.       Его имя Рабин Анхелес и он действительно оказался с Филиппин. Ниже меня на полголовы, худой и жилистый. Пусть тело его и было похоже на мешок с костями, руки у него крепкие и натруженные тяжёлой работой. Говорил на корейски с ужасным акцентом, и я предположил, что в Корее он недавно. Как выяснилось, Рабин с успехом прошёл собеседование и сегодня его первый рабочий день. На работу он пришел заранее, чтобы разложить вещи, да и жить ему, собственно, было негде. Сначала я отказывался от его помощи, но потом вспомнил неочищенные яблоки и всё-таки принял предложение. Хочу отметить, парнишка орудовал ножом, как какой-то ниндзя.       Разговор не клеился, и он то и дело со смущённой улыбкой поглядывал на меня. Для таких, как он, — размышлял я, — проституция — это единственная возможность хоть как-то заработать себе на жизнь. В отличие от нас, иностранцы торгуют своим телом, потому что у них нет другого выбора. Я могу понять филиппинца, для которого на Филиппинах всей огромной семьёй собирали деньги, чтобы он смог приехать в Корею и отработать всё с лихвой, пусть и на панели. Такие, как он, приехали сюда продавать то единственное, что они могут продать. Для того, чтобы обеспечить своим родным хоть какой-то необходимый для существования минимум. Наверное, это плохо, но, по крайней мере, это можно по-человечески понять. А корейцев я не могу понять. Такая жизнь для них должна быть противоестественна. Но самое ужасное, что никто этого будто не понимает.       — Что с тобой? — спросил Рабин, указывая ножом на мою руку.       — Было больно внутри, а когда я её поранил, стало легче. Боль из сердца перенеслась в руку. — Он внимательно смотрел на меня, а потом засмеялся. Меня это нисколько не обидело. Должно быть, у него в голове сложился какой-нибудь забавный перевод. — Тебе надо выбрать псевдоним, — говорю. И он опять уставился на меня. — Nickname. Понимаешь?       — А-а-а, понял. — До него, наконец, дошло, и он задумался. А потом выдал: — Балисонг.       — Это на твоём языке? — спрашиваю, и он кивает с какой-то даже, я бы сказал, гордостью. — Как это переводится?       — Бабочка, — говорит. И я захохотал. Филиппинец тоже засмеялся и спрашивал, почему я смеюсь. Дёргал меня за рукав и всё время повторял со своим дурацким акцентом: «Почему смех? Почему?»       Тогда я открыл ему правду банальности данного прозвища и нетерпимости к нему Мадам.       — Нет, ты не понял! — замахал он руками. — Бабочка по филиппински — парупаро. А балисонг — это нож-бабочка.       Я понял, что он говорит о национальном филиппинском складном ноже. Рабин поведал мне, что настоящие ножи-бабочки изготавливаются в городе Тааль, откуда он родом. Я сказал ему, что если хочет оставаться Балисонгом, то эту информацию стоит опустить, и он понимающе закивал. Тогда я предложил сказать всем, что это просто второе имя, вроде как у тайцев, и оно вообще ничего не значит.       — Значит, ты хочешь взять такой псевдоним, потому что этот нож изготавливают в твоём родном городе?       — А? Нет! — запротестовал филиппинец. — Вот, — задрав футболку, он продемонстрировал мне шрам, который тянулся по его смуглому телу белой полосой.       — Кто это сделал? — Я еле отлип взглядом от его живота.       — Мой отец, — сказал он как между прочим, пожав плечами, и продолжил стругать яблоки.       Этот пацан произнёс это как само собой разумеющееся. Будто это какая-то штатная ситуация. Будто у них там так принято наказывать избалованных детей. Вы когда нибудь видели филиппинский нож? Как по мне, его смело можно внести в тройку опаснейшего холодного оружия. Во многих странах такой нож вообще запрещён. Да наверное он везде запрещён. В то время как на Филиппинах он заменяет отцовский ремень. И в меня закралось какое-то нехорошее предчувствие. Мне уже как-то чуточку меньше начал нравиться этот парень.       После он отправился в свою комнату, а я на своё временное рабочее место. По телеку шла какая-то дорама с сюжетом, полным штампов и стереотипов о «Золушке» и неприлично богатом говнюке, сынке владельца компании, который впоследствии, разумеется, бросит всё ради любви, в душе оказавшись хорошим парнем. Просто его родители — засранцы. Вывод: всегда и во всём виноваты родители. Так что я уминал уже вскрытую до меня пачку чипсов, смотрел дораму и принял ещё пару звонков. Я настолько быстро вжился в роль управляющего, что мне казалось, работаю я на этой должности не менее недели. Однако такие люди, как я, быстро приспосабливаются к переменам, как щенки — у них это природой заложено ради сохранения вида.       Раздался новый звонок. Я опрокинул в себя пакет с остатками чипсов и жирным пальцем принял вызов. Звонил какой-то малолетний шутник-онанист.       — Трахни своего папашу, выродок! — прокричал я в трубку. Как-то слышал, Кадзуя так делал.       Отстойная всё-таки у Камэнаси работёнка. Выслуживаться перед всякими мудаками. Ещё и мальчики, которые постоянно хнычут. Подтирай потом за ними. Пока за всем уследишь. Даже суток не прошло, а уже столько всего. Любой, кто попадёт на это место, станет грубым, это и так понятно.       К трём начали выползать парни. Кай сделал мне кофе и смешил рассказами о клиентах, которые захаживали в моё отсутствие. Сюмин беспокоился о моей руке. Сухо молча взял бутылку воды из холодильника и вышел, даже не взглянув на нас. Из комнаты Чена доносилась музыка. Около пяти проснулся Джин. Он двигался на меня к стойке ресепшен в своём бордовом халате, одной рукой почёсывая задницу, а другой поправляя спутавшиеся в районе паха трусы. Волосы у него были взъерошенные, глаза заспанные, между губ тлела сигарета, и пепел с неё свободно падал на пол. Через пару часов Джин будет подобен принцу из старомодной манги. Но я навсегда запомню его именно таким.       — Почему не разбудил? — забубнил он, и я пододвинул к нему пепельницу.       — Хотел, чтобы ты выспался. Тем более мне помог Балисонг.       — Кто? — скривившись, он стряхнул пепел в кружку Кадзуи. Не знаю, умышленно ли у него так вышло.       — Рабин. Филиппинец. Новый работник.       — Ах, блядь, всё-таки он пришёл, — зашипел Джин.       — Ну да. А что, он тебе не нравится?       — Конечно, он мне, блядь, не нравится. Что за глупый вопрос?       — Он меня беспокоит.       — Я, как бы, и сам не на шутку обалдел, знаешь ли.       — У него шрам от ножа через весь живот, — зашептал я. — Это сделал его отец. А он так к этому относится, будто в этом вообще ничего такого нет.       — Да срать мне на его предков. Дело не в его двинутой семейке.       — А в чём тогда? — нахмурился я, подменяя кружку Кадзуи пепельницей.       — Чимин, не тупи. Он филиппинец.       — И?       Джин на это закатил глаза, будто я слабоумный. Взял со стола карандаш и держа горизонтально возле моего лица, начал рисовать поверх невидимую карту.       — Вот здесь Корея, Япония, Китай, Тайвань, Тайланд. — Тайланд, по его мнению, находится где-то в районе карандаша. — А вот тут, — обвёл он рукой под карандашом, — Филиппины. Понял?       — Не очень. Я как-то не особо дружу с географией.       — Боже, — вздохнул он, — да при чём здесь география? Карандаш — это дно. И это дно пробито. Понял теперь?       — Да.       — Ну вот.       — Тебе не кажется, что это откровенный нацизм?       — Нет, конечно. Лично у меня никаких претензий. Что я, нелюдь какой, что ли? Окажись я на Филиппинах, я бы жрал их моллюсков, запивая пальмовым вином, обзавёлся молодым филиппинским любовником и купался бы с ним в океане. Дело же не какой-то быдловатой расовой ненависти. Что за вульгарность? Расовая дискриминация — более подходящее определение. Я уже так и вижу, как господин Шин говорит мне: «Джин-и, детка, как так вышло, что между тобой и дешёвыми шлюхами эмигрантами из нищих стран, больше нет никакой разницы. Скоро тебя можно будет снять за тарелку карри». Чимин, даже если каждая вторая вьетнамская шлюха приедет сюда на заработки, меня это не колышет. Но я отказываюсь стоять рядом с ними в одном ряду. Это никакой не нацизм. Ничего личного. Просто бизнес. Бренд Chanel никогда не позволит себе коллаборацию с каким-нибудь H&M. Ты понимаешь?       — Понимаю. Хоть и то, что ты говоришь, просто ужасно.       — Клянусь богом, если порог этого борделя перешагнет шлюха из Центральной Азии, в тот же самый момент я спрыгну с члена господина Шина и помчусь собирать вещи.       — Правда так поступишь?       — Нет, это враньё. Сперва подожду, пока этот урод кончит. Лови меня на слове. Если я останусь и смиренно приму это, то можешь вставить мне в зад ананас, я перевернусь вниз головой и так пройдусь по Кванхвамун-гу.       — Если мне не изменяет память, кто-то здесь имел подобный опыт. Или это был киви?       — Это местечко — настоящая квинтэссенция людского идиотизма. Я будто в психушке. Слушай, может я тоже псих, просто не замечаю? Психи же не осознают, что они двинутые.       — И всё же беспокоит меня этот мальчик-нож.       — Забудь о нём. Мы ведь избегаем дерьмо не потому что боимся его, а потому что оно грязное.       Послышалось шарканье тапок, и на стойке повис Кай. Он был похож на футон, который повесили просушиваться на солнце. Опасаясь, что он мог слышать часть нашего разговора, я запаниковав опрокинул пепельницу. Она звякнула о пол, но не разбилась.       — Чимин, ты как затравленный зверёк. Соберись уже, ей-богу, — заворчал на меня Джин, пока я собирал вонючие разлетевшиеся окурки. После чего переключился на Кая: — Что такое, м? Что произошло? Можешь всё мне рассказать. Обязательно тебе помогу. На «дать денег» не распространяется. — Кай законючил, как избалованный ребенок. — Ну же, в чём дело? Мне доставляет невероятное мучение видеть, как ты дышишь. Я действительно хочу, чтобы ты прекратил это.       — Я умираю.       — Что за депрессуха? Это какая-то новая модная болезнь? В такие моменты я чувствую себя стариком. Во времена моей молодости было модно думать позитивно.       — Я слишком голодный сейчас для депрессии. Сюмин пошёл за сигаретами. Его нет уже двадцать минут. Если я начну есть курочку без него, то, боюсь, ему ничего не достанется.       — Он пошёл за сигаретами на другой конец Кореи, что ли?       — Не знаю, — заскулил Кай, — может, Сюмин решил сходить в тот новый магазин? Чимин! — вскидывает он голову, уставившись на меня. — Как думаешь, Сюмин мог?       — Эй, — Джин отвешивает Каю лёгкий подзатыльник. — Здесь, в нашей дорогой республике Корея, на своих двоих можно всю страну оббежать. Рассказать тебе почему? Рассказать? Да потому, что у нас земли размером с твой член.       — Может, начнём без него? — Кай заговорчески обвёл нас глазами, ища поддержки.       — Невероятно, — с осуждением протягивает Джин. — Это великолепная идея. Идёмте. Не будем терять ни минуты.       — Серьёзно?! — взвизгнул Кай.       — Делайте так, как хён говорит. Чимин-и, бросай эту неблагодарную работëнку. Пусть это станет легким аперитивом перед полноценным ужином.       Стол стафф-комнаты весь был заставлен коробками острой курочки на вынос и дешёвым легким пивом. Кай плюхнулся на пол и принялся разворачивать коробки. Всё вокруг наполнилось приятном ароматом жаренного цыпленка.       — Ты ешь прям как голодный волчище. Заглатываешь всё на одном дыхании. Секунда и нет.       — Еда передо мной словно сама исчезает. Моргну глазом, и её уже нет.       — У тебя всё во рту оказывается. Чимин-и, как думаешь, сколько членов поместится в его рот?       Сюмин подошёл примерно через полчаса. У него в руках были пакеты с пивом и готовой едой из супермаркета. Постепенно подтянулись Чен и Сухо. Все пили, хватали друг у друга еду, шутили и меняли темы так быстро, что я не успевал переключиться. Мне было грустно. Я соскучился по таким посиделкам. Похоже, я даже не осознавал, насколько сильно мне будет их нехватать.       — У нас в классе был один мальчишка, которого все звали Автобус, потому что на него мог любой взобраться. Сразу уточню, все мои познания о сексе, на то время, складывались исключительно из, просмотренных с другом, порнофильмов. Автобус же, в отличии от нас, не просто не понаслышке знал, что такое секс, но и познал в библейском смысле. Он тогда таскал шорты «по самый сникерс», а теперь у него огромные ляжки. Так вот, брожу я, значит, пару дней назад по СU, смотрю Автобус в молочном отделе молоко с полки берёт. Пузо такое, что сначала оно в дом заходит, а потом уже он. Ну я ему и ору через весь зал: «Автобус!» — У Кая на этом моменте пиво носом пошло. — Мужик ещё рядом с ним ботаник, ну знаете, толстый такой, лысеющий, в очках со здоровыми линзами. В общем роняет Автобус бутылку, а я уже через весь зал к нему пру. Говорю: «Автобус, вот же шлюшка, ты всё-таки залетел!» и хлопаю его по плечу. Он на рыбину стал похож. Таращился на меня и только рот открывал-закрывал, будто вздохнуть пытался. Альфа рядом с ним, глазами то на меня, то на него. «Я Ким Сокджин, помнишь?» — говорю: «Класс 3-1. Надо бы встретится всем классом, а? Посидеть, повспоминать школьные годы». Ну и всё в таком духе. А потом к муженьку его обращаюсь: «Ваш омега у нас в школе настоящей звездой был». И он так понимающе, дескать, закивал. В общем, я так и ушёл. Автобус, наверное, уже на пути в Пусан где-нибудь.       — Интересно, он в Пусан поехал на поезде или на автобусе? — добавляет Сюмин. И тут всех просто прорывает.       — Придурки, я себе от смеха уже пресс накачал.       — Что за шум, мерзавцы? Здесь вам не трущобы. — Мы не заметили как в стафф вошёл Кадзуя, за спиной которого мельтешил Балисонг.       Восторженное до этого настроение Джина заметно поугасло. Он скорчил рожу и отхлебнул пиво, как всегда делает, прежде чем вбросить в разговор какую-нибудь гадость:       — Господи помилуй. А я-то всё думаю, от чего у нас тут светло, как в церкви. — Всё, конечно, поняли, что речь зашла об ужасных штанах новенького.       — Вот ведь щенок. Хрен управишься с таким. Дайте парню немного времени освоиться. Помогли бы ему лучше. У самих шкафы от барахла ломятся.       Я сказал, что раздам ненужную, мне теперь, одежду новенькому и остальным. Джин закатывал глаза, когда Кай запищал от восторга, как пищал бы ребенок, которого родители пообещали отвезти в магазин игрушек.       — Вы думаете, я люблю ругать вас, парни? Да у меня от этого сердце кровью обливается. Вы только посмотрите на этот бардак. Это же рай. Кай, взгляни на себя. Я думал, это свиная голова выглядывает из кустарника. Что с твоими волосами? Думаешь, ты гангстер или кто? Иди работать и постарайся сбросить вес. Иначе тебе не место в этом бизнесе. Мне нужен Ричард Гир.       — Если бы я был Ричардом Гиром, я бы тут не сидел.       — Ты стыдишься этого места? Вы, как голливудские звёзды, можете грести деньги лопатой. Вот ты, Чен, когда заработаешь денег, что сделаешь?       — Открою маленький магазинчик, — ответил Чен, выковыривая между зубов остатки еды.       Услышав это, я первым делом посмотрел на Джина, оценивая его реакцию. Он, поднося банку ко рту, остановил руку на полпути. На его лице отразилось некоторое беспокойство. После чего он тоже посмотрел на меня и встретившись со мной взглядом, смущённо отвёл глаза.       — Слышали? Вот это я называю амбициями. Заработаете денег и сами сможете снимать мальчиков. Это ли не счастье?       — Извини, но пока это они меня снимают, — вставил Джин.       — Да какая разница? Посмотрите на Сюмина, моего красавчика. Вы все скоро купите себе дом на вершине горы. Проснитесь, ребята. Вы продаёте любовь с выгодой и удовольствием для себя. Сейчас не тридцатые, когда нужно было копить на гроб отца. На дворе новое тысячелетие. Некоторые закладывают страховку, чтобы выжить. Жизнь — нелёгкая штука, так что считайте, что вам повезло. А теперь за дело. И снимите этого красавца со стены.       — Это Джей Ди! — начал возмущаться Кай.       — Он на него дрочит, — уточнил Сухо.       — Чтоб ты знал на него вся Корея дрочит.       — Я не дрочу, — отметил Джин, отхлебнув пиво.       — Конечно, тебя скорее интересуют люди твоего же пола.       — Как прямолинейно. Не будь дураком. Совсем уже ниалё? Нафига вообще браться пить, если тебя с одной рюмки вырубает?       — Вы видели его член? — Кай взывая ко всем присутствующим ударил рукой по сгибу локтя другой руки, и та взлетела в воздух стрелой кулаком вверх. — Ни у одного омеги не может быть такого огромного члена. Ты что, мутант?       — Придурок, твой хуй просто размером с мизинец. Боже, нет, этот дурак совсем необучаем. Ещё и пьёт постоянно, так что совсем уже без мозгов.       — Ну всё, сворачивайте лавочку, — хлопнул в ладоши Кадзуя. — Да будь этот Джей, Кей, или как его там, президентом Южной Кореи. Ему здесь не место. Не хватало, чтобы его увидели клиенты и почувствовали себя неполноценными. Он же самая настоящая секс-бомба. Святая дева. Снимите его… и отнесите в мою комнату.       — Мама-сан сегодня в игривом настроении.       — Я не отдам вам Джей Ди! И пусть это всего лишь мечта. Даже если у меня нет ни единого шанса. Что плохого в такой любви?! Я буду просто поддерживать его и желать ему счастья, ведь он мне нравится. Если тебя переполняют чувства от того, какой человек потрясающий, как их вообще можно в себе давить?       — Вау, блядь, ну что за грёбанный романтик. Вот оно, значит, каково это — быть ослеплённым любовью, — говоря это Джин смотрел на меня, как делают лучшие друзья, и я захихикал в пивную банку.       — Вы все такие жестокие. В вас насмешек больше, чем сочувствия.       — Если скажу: моё сердце разбито, тебя это утешит? Забавно, что это говорит дырочка, которая раскроется, если внести определённую плату.       — Можешь высмеивать меня, сколько влезет. Но не смей насмехаться над моими чувствами к Джей Ди!       — Если я ещё хоть раз услышу «Джей Ди» я нахрен взорвусь. Я уже сам готов заплатить этому Ди, чтобы он тебя трахнул.       — Если найдешь окошко в моём плотном графике. Я на пике карьеры. Мадам вот ругает меня за лишний вес. Ха! Сейчас я самый популярный мальчик и зарабатываю больше всех. Цифры не могут лгать. Выходит, в последнее время я та ещё горячая штучка.       — Не смеши меня. Ты просто валяешься в дерьме.       Филиппинец, который всё это время молча слушал, подошёл ко мне поделиться информацией, что ему у нас нравится и что Джин интересный. Меня как будто ударили или толкнули. Какого хера тебе надо от моего друга? — хотелось мне заорать на него. Но у меня не было для этого ни одного основания. Что я мог предъявить? Я чувствовал, что с тобой что-то не так? Что нужно держаться от тебя подальше. Вот только этот парень был чертовски мил и ни сделал ничего плохого. Я просто надеялся, что Джин со своей расовой дискриминацией будет держаться от него подальше.       Когда все покинули стафф, я решил задержаться и навести порядок. После чего, передал Кадзуе записи, подробно рассказав, что делал в роли управляющего. Он меня даже похвалил и попросил сгонять до CU прикупить алкоголь. Я был не прочь прогуляться. Уже на выходе он перехватил меня и протянул конверт. Сказав, что это расчет, также он добавил туда от себя за сегодняшний день. Я запротестовал, не хотелось брать его денег. Он отчитал меня в своей привычной манере. И конверт всё же пришлось взять. Выйдя на улицу, находясь во власти дешёвого пива, мне захотелось пустить слезу, но я сдержался.       Когда я вернулся, Кадзуя во всю распинался перед пьяным клиентом. Тот обернулся, и я поздоровался. Хотел было пройти мимо него, но тот закричал:       — О! Я хочу его!       Кадзуя на это забегал глазами, и по его лицу расползлась идиотская улыбка.       — Это всего лишь курьер, господин, — залепетал он, отмахиваясь от меня, будто я не достоин внимания этого алкаша. Состроил гримасу и кивнул мне в сторону кухни, намекая, чтобы я поскорее убирался. — Послушайте, у меня для вас есть настоящий экзотический фрукт. Свеженький, прямо с Филиппин.       — Какого хера? — запротестовал мужик. — Я пришёл сюда за сексом, а не жрать какие-то сраные фрукты.       — Какие ещё фрукты? — захохотал Кадзуя идиотским смехом. — Я говорю о мальчике. Конечно, речь о мальчике. Но вы правы, он действительно точно спелое манго.       — Он что, филиппинец? — Дядя весь скривился от отвращения. И сам стал похож на сухофрукт. Старый рассохшийся чернослив. — Мой приятель сказал, у вас приличное заведение. Но у вас, видимо, только грязные шлюхи. Не хватало ещё подхватить гепатит. Эти бляди там уже рождаются больные хламидиозом.       — Да о чём вы говорите, господин хороший? — жестикуляцией Кадзуя начал походить на итальянца: — Конечно, я говорю о корейце. Я имел ввиду корейца, понимаете? Просто он был в отпуске, на Филиппинах. Только вернулся. Загоревший, отдохнувший. С самолёта и сразу сюда. А тут вы. Это ли не судьба? Не иначе! Я называю это судьбой.       С ума сойти, Мадам прям живое воплощение лицемерия. Пиздит, как дышит.       — А он там ничего не подцепил? И что значит загорел? Мне нужна шлюха с белой кожей.       Меня передёрнуло от отвращения. Вот же крыса помойная!       — Что мне с тобой делать, долбанный ты ж козёл? — проворчал Кадзуя. От неожиданности у меня пакет из рук чуть не выскочил. Одна ручка сорвалась, и бутылки, балансируя в пакете, громко зазвенели.       — Это вы мне? — скорчился мужик, и его аж покосило назад.       — Да как я могу, уважаемый? Это я курьеру. — Кадзуя взглянул на меня. Затем дернул подбородком и жестом приказал мне проваливать. — И какой ещё, к чёрту, загар? У нас работают профессионалы. Это место — сокровищница. И Вы только что открыли сундук со сверкающими драгоценностями. Уважаемый гость, позвольте, я вас кое с кем познакомлю. Он вообще не человек. Небожитель! Уверен, мы вас от него потом не оттащим.       — Не-б-бо кто?       Вот и всë. Стоическая бдительность пьяного самца пала перед силой плотского воображения. Большая часть клиентов настолько тупые кобели, что стоит нассать им в уши или немного позаигрывать, и они готовы принять любое дерьмо за платину. Речь не о нас, не каком-то конкретном человеке, скорее о качестве услуг, которые мы порой им предлагаем.       Аккуратно расставив по местам покупки, я решил перекусить картофельным салатом. Музыка гремела из каждой румки на полную катушку, в то время, как еда падала в мой желудок тяжёлым камнем.       Идя по коридору, я заметил, что дверь четвёртой румки приоткрыта и оттуда доносятся какое-то жуткое завывание. Пьяный служащий средних лет с видимым удовольствием распевал какую-то популярною песню. Его спутник и, скорее всего, подчинённый, мужчина, с покрасневшим от выпитого лицом, хлопая в ладоши, мычал ту же мелодию. Сухо, который подавал клиенту микрофон, не успел убрать руку, и клиент так и пел, держа его за руку. Вообще, обстановка здесь напоминала какое-то жертвоприношение в древнем храме, и парни были, разумеется, жертвами.       Эти альфы, наверное, приехали откуда-то из провинции. В таких местах много селян, приехавших в большой город по работе. Для большинства клубов Итэвон такие люди слишком уж простоваты. Одеваются по-другому и держат себя иначе. Ещё их часто обманывают, потому что распознать деревенских очень легко. Пока я смотрел на отблески цветомузыки и думал о жестокости всего происходящего, дядечка на дикой громкости истошно завопил в микрофон, не особо задумываясь о приличиях. Мысль о том, что портит настроение присутствующим, не приходила ему в голову. Когда он старательно выводил сложные пассажи на высоких нотах, от усилий его лицо искажалось. Выглядело это отвратительно. Он из кожи вон лез не потому, что пела его душа, а для того, чтобы произвести впечатление. Выходило, он был занят абсолютно бессмысленным занятием, и все кроме него, понимали это. Было очевидно, дядя выбрал эту песню с единственной целью — понравиться парням. Большой вопрос, насколько это верный путь к их сердцам? В любом случае, пел он с огромным энтузиазмом.       — Это насилие над личностью — заставлять окружающих слушать свое блеяние на полной мощности, — Джин, стоявший у меня за спиной, тоскливо взглянул в ту сторону и беспомощно развёл руками.       Песня наконец-то закончилась. Послышались вялые аплодисменты. Дядя издал победный писк и выбросил вверх кулак с двумя пальцами «viktori». От абсурдности происходящего стало ещё грустнее.       Стены сжимали, и мне чудилось что, задержись я здесь хотя бы ещё на пять минут, они меня раздавят. Комната казалось более тёмной, и дело не в том, что свет ослабел, просто я отдалился от источника света. Пластинка закончилась, игла проехала до конца со звуком разрываемой ткани. Я быстро оделся и выбежал на улицу, по пути ни с кем не столкнувшись. Накинул капюшон и побрёл в сторону метро. Сел на поезд, после чего сделал одну пересадку на шестую линию, до станции Итэвон.       Недавно в какой-то рекламной брошюре мне попалась на глаза любопытная фраза: «Несмотря на сомнительную репутацию, район Итэвон в последнее время переживает ренессанс». Может, так и есть. Только вот единственное, на что я обратил внимание, за всеми этими нагромождающимися друг на друга ослепительными неоновыми вывесками, — это запах: алкоголя, пота и помойки.       Неподалеку от клуба NB2, прижавшись к стене соседнего здания, стояла пьяная размалёванная школьница. Мужчина рядом с ней шарил у неё под юбкой. Она выдыхала ему в лицо сигаретный дым и хихикала. Я видел достаточно таких школьников, которые зарабатывают на брендовые шмотки, встречаясь со всякими извращенцами. Они не из бедных семей. Они не голодают. Они даже могут учиться в частных школах. Просто такие, как они, существуют в своем собственном мире — за непреодолимым барьером идиотизма. Скажи ей, что она безмозглая дура, и она начнёт смеяться, расспрашивая, что это значит. Объясни ей значение слова, и она накинется на тебя с кулаками. Всему виной эго, а оно у подростков размером с планету. Оно требует себе постоянных удовольствий и мук, мутирует ежеминутно, подобно плющу овивает мир и сжимает его. Мальчики и девочки не думают о последствиях, ими управляет громогласное «я хочу», впоследствии оставляя следы на их лицах, сердцах, душах.       Мужик навалился на неё, ещё сильнее прижав к стене. Школьница упёрлась ему в грудь подбородком и смотрела на меня из-за его плеча. По её глазам было видно, как она растягивается в хищной улыбке. Не улыбка даже — оскал. Тогда я подумал, жертва здесь отнюдь не она, а этот мужик, из которого в ближайшем лав-отеле, эта девочка-вампир, высосет все деньги. Такие втыкают соломинку им в вены, как в коктейль, и пьют их кровь.       Идя вдоль улицы, я старался ни в кого не врезаться. Народу было не слишком много, просто все ходили небольшими пьяными компаниями, петляя по, и без того узкой, улице зигзагами. Нельзя было предугадать, в какую сторону может повести человека. Мне хотелось найти небольшой бар, и, пройдя почти весь Итэвон, на пути не попалось ничего подходящего. Так что я совсем отчаялся и хотел было вернуться назад, но заметил заведение с японской вывеской, находящееся где-то на задворках улицы. Рядом стояла двухсторонняя рекламная доска с меню на японском и корейском языке. Я замешкался и хотел было уйти, но здоровый как шкаф японец, похожий на якудза, открыл передо мной дверь, очевидно, приглашая войти внутрь.       Интерьер был выдержан в традиционном японском стиле. Пахло едой, свежей рыбой и рисовым вином. Присутствующие были исключительно японцы. Они пили, много ели и громко разговаривали, видимо по причине того, что были достаточно пьяны. До меня начали долетать их природные запахи вперемешку с кислым потом и дорогой парфюмерией.       На одной стене висела плазма. На экране крутилась запись концерта Киётаки Сугияма в сопровождении ансамбля Омега Трайб. Киëтаки пел вечный хит сити-попа «Summer suspicion». Так что музыкальная составляющая заведения меня сразу расположила.       За барной стойкой было пусто. Бармен стоял, натирая посуду, старательно делая вид, что не замечает меня. Я присел за стойку, отполированная столешница которой была похожа на какого-то гигантского жука, и не сводил с него глаз, так что он был вынужден отставить стакан. С крайне недовольным видом он подошёл ко мне, выдавив из себя что-то на японском. Я сказал ему на корейском, что не понимаю. Тогда он закатил глаза и выдохнул, всем видом давая мне понять, что мне здесь не рады. Наверное, тоже самое чувствует в Корее и Балисонг, — подумал я и вспомнил лицо мальчишки. Человека, состоящего сплошь из одних только ран. Ни истерии, ни мотиваций. Пожалуй, такой способен на то, чтобы совершенно равнодушно убить живое существо.       — Что будете? — произнёс бармен с чудовищным акцентом. Мне показалось, он вообще не старался произнести это правильно.       Я не знал, что ответить. Мне просто хотелось выпить. Изначально планировал соджу. Но, скорее всего, соджу здесь нет, да и бармен мог принять это за оскорбление. Решит ещё, что я насмехаюсь над ним и его культурой, и тогда эта «горила» у входа за шкирку выволочит меня вон.       — Саке, — говорю. Японец удивился, приподняв брови.       — Какое саке? — Он смотрел свысока, как-будто принимал у меня экзамен. Я пытался вспомнить то, что говорил мне Юнги, то ли он называл бренд, то ли сорт, но как ни напрягался, не удавалось воспроизвести в памяти.       — На ваше усмотрение. — Не хотелось сознаваться, что я в нём ни черта не разбираюсь. Хотя, думаю, бармен это и так понял, судя по тому, как самодовольно он ухмыльнулся.       Передо мной появился кувшин с круглым основанием и узким горлышком. Керамическая плоская чаша алого цвета, расписанная журавликами. Я покрутил её в руках, отмечая филигранную работу мастера, который её изготовил. Взял кувшин и налил немного саке. Бармен издалека с интересом наблюдал за моей реакцией, пусть и делая при этом вид, что занят работой. Вкус был неприятным и горьким. Совершенно отличающийся от того, что мы пили с Юнги. По всей видимости, персонал здесь не слишком заботится о возвращаемости иностранных гостей.       Я поднялся с места, и барный стул, проехавший по полу, издал противный скрипучий звук. Бармен бросил обеспокоенный взгляд в сторону выхода, где стоял амбал. У меня не было затеи устраивать скандал, я лишь хотел узнать, где можно покурить, изложив это бармену, сопровождая жестами, будто объяснялся с глухонемым. Он кивнул, и выйдя из-за барной стойки, увлёк меня за собой. Мы прошли до конца зала, сделали поворот и пересекли узкий коридор, по обе стороны которого располагались комнаты с традиционно японскими дверями из полупрозрачной бумаги, крепящейся к деревянной раме. Отовсюду доносились пьяные голоса и музыка, исполняемая на вагакки. Дойдя до конца коридора, бармен обеими руками отодвинул дверь и чуть поклонился мне. Меня удивила такая переменчивая, с его стороны, учтивость.       В небольшом помещении стояли красные низкие диваны, а по центру такой же низкий столик из красного дерева, очень дорогой на вид. Но, возможно, он был дешёвым и изготовлен из обычной фанеры. Такой трюк часто практикуется. За красивой оберткой часто скрывают простоту, неприглядное содержание или уродство.       На диване сидел зрелый мужчина-альфа лет около сорока, а рядом с ним юноша-омега, на вид около двадцати пяти. Они курили, и омега изящно смеялся. Рука альфы покоилась на его колене. Но это не выглядело пошло или вульгарно. Скорее деликатно. Со стороны они казались парой, и их запахи прекрасно сочетались друг с другом. Я присел напротив них. Они обратили на меня внимание, поздоровались, слегка кивнув, я ответил им тем же. После этого моё присутствие их больше никак не интересовало. Люди эти были слишком хорошо воспитанны и никаким видом не давали мне понять, что я «не ко двору».       Со стороны могло показаться, что выглядели они довольно просто. Обыватель не разглядел бы их статус. Но я уже кое-что знал о богачах. О настоящих богачах, а не тех, кто старался выглядеть богатым. Люди, сидящие напротив, хорошо обеспеченные — сразу видно. Их одежда хоть и не вычурная, но очень дорогая. Чему свидетельствовали натуральные, дорогие ткани и хороший крой. Никаких кричащих крупных логотипов во всю грудь. Такую линейку модные дома выпускаю для домохозяек, малолеток и тех, кто очень хочет почувствовать себя частью роскоши и изобилия, но не может.       Я курил и старался не пялиться на них слишком открыто. Поэтому решил чем-то занять свои мысли, и почему-то мне вспомнился Джин. Скорее не сам он, а то, что говорил про него Кай, или точнее о той пикантной анатомической подробности его тела. Мне никогда не доводилось видеть Джина голым. Я миллион раз видел его в нижнем белье, но вот чтобы как «только на свет родился» — никогда. Настолько он там у него большой? И действительно, насколько это нормально? Я бывал в общественных саунах и членов омег видел не мало. Могу сказать, все они стандартного, небольшого размера. Эволюция такая штука, которую не проведёшь. Раньше люди поедали сырое мясо, и им просто необходимо было иметь как можно больше зубов. Стоит ли говорить, что у пещерных людей и стоматологии-то не было. Вот и распорядилась природа, что тридцать два вполне должно им хватить. А потом миллиарды лет эволюции и вот уже челюсть человека от поедания мягкой пищи стала меньше. Четыре лишних зуба стали никому не нужны. Теперь от них избавляются. Они мешают, их дерут дантисты и зарабатывают на этом огромные деньги. Тоже самое коснулось полового члена омеги. Если ты не в состоянии осеменить, то значит и большого размера прибор тебе не нужен. В этом же нет никакого смысла. Иногда члены омег такие маленькие, что достигают всего пару сантиметров, и никто по этому поводу не переживает. Почему же с Джином всё обстоит не так? Может действительно какая-то мутация? Или Кай, нахлебавшись пива, преувеличил масштаб проблемы?       Пока я размышлял о членах и дантистах, в комнату вошёл ещё один японец — мужчина-альфа в годах, приятной внешности, лощеный, в дорогой обуви и приличном костюме. Часы свидетельствовали о том, что передо мной очень статусный мужик. К такому, как он, так и хочется обратиться «господин». Он заговорил с присутствующими на японском. Те посмеялись, после чего встали и отправились на выход. Японец сел напротив меня и закурил.       — Как ты меня нашёл? — заговорил он. Я завертелся по сторонам, совершенно не понимая, к кому он обращается. В комнате были мы одни, так что я впёрся в него взглядом. Он смотрел прямо на меня и улыбался. Все его зубы были на месте. — Что, не узнаёшь меня? — выдохнул он вместе с сигаретным дымом: — Моё имя Кэн Ватанабэ. Я вчера имел удовольствие пообщаться с твоим другом. Забавный паренёк. Джин, кажется? Уверен это не настоящее имя.       Этот японец говорил на корейском на очень приличном уровне. Понятное дело, акцент присутствовал, но не резал слух. Все слова он произносил легко, будто не делая при этом никаких усилий, и, что немаловажно, каждое произносимое им слово я отлично понимал. Что это? Совпадение?       — Он передал мне Вашу визитку.       — Нет, пожалуйста, обращайся ко мне Кэн. И не в коем случае никаких «господин». — После чего засмеялся. — Знаешь, какая самая глупая вещь, с которой я сталкиваюсь в Корее? Когда корейцы говорят: Господин Ватанабэ-сан. Это же какая-то тавтология. Но если тебе сложно вот так сразу обращаться ко мне по имени, то «Ватанабэ» вполне меня устроит.       — Хорошо, — говорю, — Ватанабэ.       — Вот и отлично. Не против если я буду обращаться к тебе по имени? Чимин, верно? Очень красивое имя. Твои родители не скупились, подарив тебе его.       — Вообще-то я вырос в приюте. Так что особо не за что их благодарить. Помимо меня там был ещё один Чимин. Только тому дали фамилию Ким, а мне Пак. Там особо не заморачивались. Все дети были либо Пак, либо Ким.       — Ты, полагаю, очень злишься на своих родителей.       — Да не особо. Даже если бы мне и захотелось посетовать на сложную жизнь, это же бессмысленно. Ведь я не знаю объекта своего гнева.       — Это очень грустная тема для разговора, — японец заёрзал на диване, как-будто ему в заднице что-то мешает: — Мне бы не хотелось сейчас касаться грустных тем. Так что же ты здесь делаешь, Пак Чимин? — он закинул ногу на ногу, как если бы приготовился долго и внимательно слушать мой рассказ. У меня к нему был тот же вопрос, но разумеется я его не задал.       — Хотел выпить и как-то случайно забрёл. Бармен налил мне какой-то жуткий на вкус саке, так что я пришёл сюда покурить, чтобы хоть как-то перебить мерзкий привкус во рту.       Ватанабэ захохотал.       — В Японии существует поговорка: «Хороший саке пьют холодный. Плохой — тёплым». Не обижайся на Хитоши. Не думаю, что он намеренно хотел тебя обидеть, предложив дешёвый вариант. Видишь ли, ты похож на студента, и он не был уверен, что ты потянешь счёт. Тебя же не задевают мои слова?       — Нет, — искренне ответил я. В толстовке и пуховике я действительно походил на студента подрабатывающего в доставке после лекций, чтобы самостоятельно оплачивать обучение. Такой, который живёт в общаге и питается исключительно рамёном. Максимум, что такой может себе позволить — дешёвое баночное пиво из супермаркета и соджу в прикуску с потрошками.       — Хитоши немного твердолобый. Никак не может смириться с тем, что в питейной культуре стерлись границы. Раньше в барах чувствовалась какая-то дискриминация. И то, что в тех старых чопорных барах были настоящие, по его словам, коктейли, по-моему, просто химера. Ладно, — господин Ватанабэ откашлялся в кулак, и черты его лица приобрели серьёзные очертания. — Что на счёт моего предложения? Ты размышлял о нём?       — Не о чем размышлять. Как и сказал мой друг, я ушёл из этой сферы. Ваше предложение — та же клетка, разве что решётки в ней чуть пошире.       — Чимин, ты же не против, что я так к тебе обращаюсь? — Я согласно кивнул. — Так вот, Чимин, я не какой-нибудь там, глупый влюблённый мальчишка или офисный служащий, который ходит развлекаться после тринадцати часового рабочего дня по всяким злачным местам. Я не ищу себе проститутку. Ты понимаешь? — Если честно, я его не понимал. То есть я разбирал то, что он говорит. Скорее не понимал, к чему он клонит. — Вижу, что не понимаешь. Ну хорошо. Чимин, видишь ли, так получилось, что я джентльмен. Из той породы альф, которые придерживаю дверь или любезно предлагают зажигалку. Джентльмен — устаревшее слово, правда? Но я действительно не молод. Мне уже шестьдесят один год, если я не просчитался.       — По Вам не скажешь. — Меня действительно удивил его возраст. Ему нельзя было дать больше пятидесяти. Обычно, даже если пожилые люди выглядят молодо, их настоящий возраст всегда выдают глаза. Но глаза этого альфы были гораздо моложе его возраста. И почему-то я сразу подумал о Чене.       — Расскажу тебе немного о себе. Родом я из маленького городка префектуры Вакаяма. Сирахама. Слышал о таком? — Я отрицательно замотал головой. — Конечно. Это же очень маленький городок. Иностранцы знают только Токио, Осака и Киото. Так вот, Сирахама, как я и сказал, очень маленький. Всё, что так есть, это белоснежные пляжи тихого океана, леса, горы и старый термальный курорт. Вот и всё, что там можно найти. Когда я был ребёнком, моим любимым развлечением было исследовать эти пляжи. Ещё с детства меня влекли красивые, необычные вещи, и я часто находил их там. Меня интересовали не часы или украшения, позабытые туристами. Хотя и они, конечно, попадались. Меня интересовал другой вид драгоценностей, созданые матерью природой, которые были совершенны в своём первозданном виде: раковины, кораллы, окаменелые морские обитатели и даже камни. Как-то я нашёл раковину, которая казалась красивее всех, каких мне только до того момента доводилось видеть. Я бежал домой со всех ног, чтобы похвастаться перед дедом своей находкой. «Смотри, смотри, деда, что я нашёл!» — кричал я. Он покрутил её руках и вернул мне, сказав, что в ней нет ничего особенного и весь пляж завален подобными ракушками. Вот только для меня не было ничего прекрасней. Больше мне не попадались подобные ей раковины. Хотя и встречались такие, что удерживали моё внимание достаточно долго. — Ватанабэ закончил свой рассказ и посмотрел на меня так, будто бы я должен был что-то ему на это ответить.       — Это очень милая история, господин Ватанабэ. — Мне больше нечего было сказать. И он снова засмеялся:       — Хорошо, давай на чистоту. Видишь ли, я люблю красивых омег. И, как уже сказал тебе ранее, я джентельмен. При этом в моей компании никто не сочтёт меня моралистом. Я не люблю бордели, хоть и отношусь к людям, работающим там, с пониманием. Вот только когда я вижу мальчиков, выстроившихся в шеренгу, мне на ум приходит только одно: «рыбный прилавок» или «невольничий рынок». И то и другое, на мой взгляд, проявление крайней человеческой жестокости. Мне нужен спутник, компаньон… любовник, назови это, как сочтешь уместным. Человек, который будет полностью мной обеспечен, но взамен составит мне компанию, когда я буду по рабочим делам посещать Корею. Сейчас я часто вынужден сюда приезжать, поэтому мне необходима приятная компания. А ты мне приятен. Ты как та раковина. Казалась бы, в тебе нет ничего необычного, вот только для меня ты более чем привлекателен. Также вижу, ты не избалован. Ни наглости в тебе, ни самодовольства. Хоть я и падок на юность, всё-таки уже далеко не в том возрасте, чтобы вокруг таких особ суетиться. И ещё, что немаловажно, ты понимаешь японский.       — Я не знаю ни одного слова на японском.       — Я неправильно выразился. Как бы это сказать? Довольно трудно сформулировать на корейском. Ты понимаешь японцев. Я бы даже сказал, в душе ты японец. Ты когда-нибудь бывал в Японии?       — Я дальше границ Сеула-то никуда не выезжал.       — О, тебе непременно стоит там побывать. Я бы с удовольствием свозил тебя туда. Тогда бы ты понял, что я имею ввиду. Японию нельзя понять, сколько бы ты не жил в этой стране, японцем тебе не стать. Японцем можно только родиться и никак иначе. Как бы это сказать? — подбирает он слова: — Японец любит своё несчастье. Оно составляет ему компанию на протяжении всей жизни. Я не могу представить себе красоты, не связанной с несчастьем. Порой, когда я временно счастлив, мне даже не хватает этой занозы. На хандру легко подсесть. Тебе не кажется, что люди во всём мире сейчас кажутся такими одинокими, что даже страшно. Интересно, что же случилось со всеми этими людьми? — Я пожал плечами вроде как понятия не имею. Ватанабэ прикурил новую сигарету: — Вопить от радости, громко плакать, страдать до саморазрушения, испытывать бурный восторг — все эти функции изначально не свойственны человеческой природе. И если будничная жизнь человека нестерпимо скучна, то он легко их утрачивает. Богатое выражение чувств и эмоций — это своего рода привилегия.       — Господин Ватанабэ, — замямлил я, — Вы не подумайте, мне кажется, Вы очень хороший человек. И Вы мне нравитесь. С моей стороны глупо отказываться от Вашего щедрого предложения, ведь буквально ещё вчера я раздвигал ноги перед любым, кто был в состоянии мне за это заплатить. Но сегодня. Сейчас. Я не хочу принимать такие предложения. Вы понимаете?       — Как такое не понять, — развел он руками, и взгляд его погрустнел. — А хочешь ещё одну историю? — Я кивнул, потому что на самом деле хотел. — Когда я поступил в Токийский институт, то встретил одну девушку. Она была майко. Ты знаешь, кто такие майко, Чимин? — И я задумался. Было в этом слове нечто знакомое. — Это ученицы гейш. Очень древняя и уважаемая японская профессия. Стоит ли говорить, что впоследствии гейши стали самым настоящим национальным достоянием и визитной карточной Японии. Некоторые обиженные интеллектом люди считают, что гейши — проститутки. Так вот, гейши никогда не были проститутками. Эти люди — служители культуры, живое воплощение искусства. — Взглядом Ватанабэ куда-то устремился и будто посветлел: — Я был влюблён в неё бешено. Она учтиво обрубала мои надежды на взаимность. Ревновал её жутко. Но ничего не мог сделать. Напротив её окна было футбольное поле. Не могу сказать тебе, что я хороший футболист, но когда она смотрела, я играл, как Марадона и кричал: «Дайте мне мяч!» И бил! Она исчезала, и у меня ноги не ходили. Родители оплачивали часть обучения, остальную часть я оплачивал сам. Денег мне не хватало. Так что я изо дня в день прилежно учился, брался за любую подработку в надежде закончить институт, найти высокооплачиваемую работу и занять высокую должность. Однажды прийти в её окия и провести в её компании вечер. Я уже говорил тебе, что гейши не проститутки. Но гейша вправе выбрать себе покровителя. Покровитель оплачивает все её расходы: кимоно, украшения, косметика и прочее. Вот такой человек и вправе стать для гейши любовником. Я жил, предвкушая этот день, старательно трудясь ради мечты. — Ватанабэ замолчал, и мне показалось, ему стало больно говорить, как будто у него лезвие поперёк горла застряло. Я хотел уже было что-то ответить, но он продолжил: — Я узнал, что она погибла из утренней газеты. «Разбушевавшийся пьяный посетитель чайного дома зарезал юную гейшу ножом. Куда катится Япония?». Как-то так там было написано. Всё рухнуло. Ни осталось ничего, кроме исступлëнного эха моих страстных мечтаний.       Мне было не подобрать слов. История действительно была ужасная. Наверное, бедный Ватанабэ до сих пор не может забыть её, поэтому и ищет образ той девушки всюду. Но пытаться сделать из шлюхи хоть какое-то подобие гейши — смех.       — Господин Ватанабэ.       — Просто Ватанабэ.       — Да, хорошо. Ватанабэ, у вас есть семья? Мне просто интересно, заключили ли вы брак, раз так сильно были влюблены. Можно ли забыть такую любовь?       — Понемногу воспоминание о ней блекло, как всегда блекнут воспоминания, даже самые дорогие сердцу. Словно помимо нашего сознания душа исцеляется, и раны заживают, как бы ни велика была наша отчаянная решимость ничего не забыть. Разумеется, я любил потом. Много раз. Единожды, даже состоял в браке. Человеку непременно необходимо влюбляться. Очаровываться кем-то и делать это как можно чаще. Полностью отдать себя возлюбленному, а когда роман закончится, относиться к нему с почтением и быть благодарным за то, что он подарил тебе часть своей жизни. Все мои бывшие партнёры знают о моей жизненной философии и всегда могут обратиться ко мне за любой помощью. А я помогу. Теперь вот и ты знаешь. Время, друг мой, стирает из памяти самое больное, самое острое. Жить-то надо. И всё-таки оно иногда бывает, вспыхивает в душе чем-то саднящим, горьким.       Господин Ватанабэ распрощался со мной и добавил, что если я передумаю или если мне захочется провести с ним время за ужином и приятной беседой, то он будет рад подобному исходу. Мне бы хотелось, вот только спать с ним я не хотел. И мне сразу стало жаль себя за вспыхнувшее острое желание иметь такого же отца, как Ватанабэ. Я вообще всегда ругал себя за подобные мысли и сразу начинал ненавидеть своих биологических родителей. Надеюсь, они умерли. Я бы почувствовал что-то вроде облегчения, узнай, что их нет в живых. Раньше я бывало воображал, как они могли умереть. И почему то видел, как омегу, который воспроизвёл меня на свет, терзают собаки. Его грызёт стал собак на заброшенной стройке, отрывая и растаскивая остатки тела по пыльной земле. Наверное такая у него могла быть смерть.       Бармен сказал, что по моему счёту уже заплатили. Вид у него был извиняющийся. Наверное, Ватанабэ его отчитал. Интересно, как он меня представил? Может, он сказал, что я сын председателя какой-нибудь крупной корпорации типа Samsung. По-крайней мере, Хитоши, если я верно запомнил его имя, так выглядел. Всучивал мне бутылку саке и говорил, что это просил передать Ватанабэ-сан, и что если я не приму подарок, того это оскорбит.       — Какой это сорт саке? — спросил я.       — Дайгиндзё, — передавая обеими руками бутылку, ответил Хитоши.       Точно. Дайгиндзё. Я улыбнулся и принял подарок, попросив его передать от меня благодарность Ватанабэ-сан.       Метро уже не ходило, и я взял такси. Водитель оказался болтлив. Он спутал меня со студентом и всю дорогу читал лекции о том, как нельзя гулять допоздна. Пока мы ехали, я разглядывал бутылку и думал о том саке, которое мы пили с Юнги. Завтра я хочу зайти в магазин и постараться найти то самое. И почему я не могу вспомнить господина Ватанабэ? Скорее всего, мы встречались с ним в тот период, когда я практически всегда был пьян. Однажды у меня был такой период. Я даже думал, что сопьюсь и стану алкоголиком. Но, как выяснилось, спиться не так уж просто. Или может это мне нелегко давалось. Мне после попойки всегда так плохо, что на следующий день проще пить уксус, нежели алкоголь. Таксист заговорил про поколение бездельников, к которым естественно причислял и меня.       — Вот моя работа! — крикнул я ему. Водитель замолчал. Затем закашлялся. И пока я не вышел и не закрыл дверь, он не проронил ни слова.       Чен сидел на ступеньках и курил, находясь под прессом беспокойных мыслей. Взгляд его стремился сквозь пространство. Кожа была бледная, отчего казалась тоньше, и возникло такое чувство, что расстояние от того, что зовется душой, до кожи его лица ничтожно мало.       — Ты был с альфой? — спросил он меня, когда я присел рядом с ним.       — Я был в баре.       — В Сеуле не осталось баров, где омегам можно было бы спокойно выпить.       — Ты ел? Хочешь, приготовлю тебе? — На Чена было больно смотреть. Странный он какой-то. Видно, что не ест толком. Глаза всё время в одну точку.       — Я ел, — очевидно, врёт он: — Приятный запах. Очень взрослый и… престижный. — Меня это рассмешило. — Я сказал что-то смешное?       — Престижный. Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так говорил о запахе.       — Я говорю, — улыбнулся Чен. А потом замолчал и мне показалось, он хочет что-то сказать, но никак не может решиться.       — Что тебя беспокоит? На тебе лица нет. — Мне хотелось уже было сказать ему, что я не трепло и что он может обо всём мне рассказать. Но тут же прикусил язык вспомнив, как утром облажался, практически выдав Сухо невысказанные чувства Джина к Чену.       — Кое-что я действительно хочу тебе рассказать. Точнее, я не знаю, кому кроме тебя могу рассказать. — Он всматривался в мои глаза, будто стараясь в них что-то найти: — Дай свою руку. Ты же знаешь, что я встречаюсь с одним нашим клиентом? Нет. Ты знаешь, что мы видимся с ним вне борделя? — Я кивнул, давая понять, что догадался. — Господин Ким. Вы знакомы. Он оплатил мой долг. Так что скоро я уйду. Наверное, мы с ним ещё какое-то время будем встречаться, а потом я ему надоем. Скорее бы это случилось. Ты видел меня этим утром, когда я возвращался. Эту ночь мы провели с господином Кимом в отеле. Он заснул, и я уже было собирался уходить. Вызвал такси, но тут мне позвонил мой друг Шайнинг. Он китаец. Вот поэтому такое необычное имя. Мы с ним работали в массажном салоне. Такие массажные салоны с продолжением. — Чен внимательно посмотрел на меня, как бы проверяя, понимаю ли я то, что он имеет ввиду. Разумеется я понимал. — Идея там такая, ты делаешь клиенту массаж, который заканчивается дрочкой. За дополнительную плату можно и сексом заняться, но только расценки не такие высокие, как здесь. Я бы мог там до конца своих дней дрочить члены и всё равно не выплатил бы долг. Может, Кадзуя прав хотя бы в отношении меня и мне действительно повезло.       — Можно я закурю? — Мне ужасно хотелось курить. Но он продолжал держать мою руку.       — Да, уже всё. Извини.       — Всё?       — Нет, не это, — он опять улыбнулся. — Просто нужно было кое-что проверить. На чём я остановился? Ах да, мой друг. Шайнинг до сих пор работает в том салоне. Недавно я пил с ним кофе. Мы продолжаем держать связь. Я даже предлагал ему прийти к нам, но он отказался.       — Кадзую бы удар хватил, — подхватываю я, и Чен рассмеялся. Смех этот не казался мне весёлым, в нём отчётливо потрескивали нервные нотки.       — Это было примерно пару недель назад. Шайнинг мне рассказал, что у них новый мальчик. И что этот мальчик работал у нас. Ты же помнишь его, Бом Гю? — В этот момент все мои мелкие страхи и подозрения слились в одно огромное дурное предчувствие.       — Мне кажется, я не смогу забыть, даже если очень сильно захочу это сделать, — отвечаю я, и не могу смотреть на Чена. Отчего-то я чувствовал перед этим мальчишкой какую-то нелогичную вину. Хоть головой и понимаю, что ни в чëм перед ним не виноват.       — Тогда я могу тебе рассказать. Раз ты его помнишь. — Он замолчал, будто не собираясь продолжать. Губы плотно сжаты, дыхание медленное, как через аппарат искусственной вентиляции лёгких. Чен как бетонная статуя, и чтобы сдвинуть его с места, придётся вызывать подъёмный кран.       — Хён, ну говори же! Я ведь волнуюсь.       — Да. Извини. Так вот, Бом Гю работал у них, и вроде как его всё устраивало. Жалоб на него не было. А утром я был на его похоронах. Смотрел, как в печи горит его тело. Шайнинг сказал он наглотался таблеток. Знаешь где?       — Нет, — это всё, что я мог из себя выжать. Внутри меня что-то оборвалось, да так и осталось невосполнимой пустотой. Тело стало неестественно лёгким, звуки полыми.       — В сауне. — Чен хмыкнул, как если бы посмеивался над ситуацией. Вот только кривизна этой улыбки говорила об ужасе случившегося. — Джин тогда пошутил, что он умрёт в сауне, помнишь? Так и вышло. Только не говори никому. Особенно Джину, ладно? Он был пьян тогда, нёс что в голову взбредёт. Тем более, этот пацан же не из-за него так поступил. Мальчишка ведь ещё тогда у нас, в тот самый день, должен был умереть.       — Зачем ты мне всё это рассказываешь?       — Потому что ты единственный здесь, кому не будет на это наплевать.       — Какая глупость, — возмутился я, повышая голос. — Ты что, думаешь, я святоша и мне всех жаль раз я рос в католическом приюте? Так вот что я скажу тебе: вся эта дребедень про любящего и добренького Бога — дерьмо собачье. С твоей стороны довольно низко рассказывать такое человеку, который только что вышел из больницы потому что намеревался убить себя.       — Ты собирался убить себя?       — Нет, не пытался. Но все так считают.       — Тот, кто так считает, просто дурак. Человек, который хочет убить себя, как правило, убивает. Тем более, я знаю, что ты не убьёшь себя. Ты проживёшь долгую жизнь с любящим человеком, и вас будет трое детей. Умрёшь стариком в тёплой кровати, и, как видишь, никаких тебе вспарывания вен и виселиц.       Мне аж рассмеяться захотелось на такое его заявление. Трое детей? У меня то? Не произнеси он эту глупость, может я и смог бы поверить в его ясновидение и прочую потустороннюю хрень. Вот только это заявление уничтожило любую такую возможность.       — Откуда знаешь?       — Знаю. Просто знаю и всё.       — Ты мне сейчас что пытаешься сказать? Типа, ты экстрасенс или что?       — Мне хорошо понятны такие вещи. Но не их причина. Я просто чувствую. — Он смотрел на меня. В глубине его зрачков вязкая жидкость выводила диковинные водовороты. Какое-то время этот прекрасный жуткий мрак заглядывал в меня: — Ты ведь тоже иногда что-то чувствуешь, верно? Когда так происходит, ты очень сильно боишься. Бояться нельзя. — Он хотел продолжить говорить, но обрывок фразы словно остался висеть в воздухе. То есть его рассказ не закончился, а куда-то внезапно пропал. Казалось, он хочет его продолжить, но ничего не получается. Будто бы что-то испортилось. И испортил, скорее всего, я.       — Чен, что с тобой? Тебе плохо?       — Я просто очень сильно устал. — Ему словно не хватает энергии на продолжение. Он стал похож на механизм, которому вдруг отключили электричество. Приоткрыв губы, Чен отрешённо смотрит на меня, а глаза заволокла плёнка.       — А Джин?       Мутные глаза Чена забегали по грязному снегу, будто что-то лихорадочно на нём искали. Как если бы всюду были разбросаны кубики разрушенной пирамидки и он пытался её собрать. Со стороны выглядело это жутковато. Весь Чен выглядел жутковато, я бы сказал, как-то безумно.       — Ты очень переживаешь за него, верно? — Я беспокойно заëрзал, не зная, какие подобрать слова, чтобы хоть как-то намекнуть Чену о чувствах своего друга. И он будто мои мысли прочитал. — Знаю. Чимин, я устал. Пожалуйста, мне не в моготу.       — Ты веришь в Бога?       — Наукой можно объяснить «как». Но не «почему». — Чен ответил так, будто мой вопрос его не удивил.       — Я думаю, этот мир просто безумен в самой своей основе. Первичном коде. День за днём нам всем приходится ползти по блевоте и разбитому стеклу, со сломанными костями, преодолевать каждый метр, чтобы выжить. И всё равно все продолжают боятся смерти. Только мне кажется, есть кое-что пострашнее смерти. Перерождение души гораздо ведь страшнее. Смерть по сравнению с этим вообще фигнёй покажется. Вот Бом Гю, например, так отчаянно желал избавить себя от страданий. Наверняка ведь думал, что контролирует свою жизнь и после того, как он с ней покончит, всему конец. Но что, если нихрена не заканчивается? Тогда тебя опять сюда, и всё по-новой, круг по кругу, бесконечное количество раз. Разве это уже не есть ад?       Тюрьма строгого режима с пожизненным в неё заключением.