Ощущение чужого присутствие вытягивает меня из сна. Перед глазами песок, мутное изображение. Рыжая шапка волос становится всё отчетливее, лицо напротив счастливее. Кай, сидя на стуле, вертится точно щенок выжидающий пробуждения хозяина.
— Я на тебя уже два часа смотрю, — говорит он, «виляя хвостом».
Очевидно, задался целью развлечь меня, судя по большому пакету, который он держит в руках. Что там костюм клоуна? Только не это. Меньше всего на свете мне сейчас хочется развлекаться, но избавить себя от его присутствия, к большому сожалению, я не могу. Он будто оставленный на берегу ребёнок. До невозможности милый в своей детской наивности, даже невинности. Конечно, все бы скривили рожи, услышав, как я называю проститутку невинной. Я знаю, что значит слово «проститутка» и какой несёт за собой в обществе негативный оттенок. Но даже если у Кая между ног сгинет табун мужиков, это всë равно не изменит сей факт. Его тревожит вся эта ситуация. Сильно тревожит. Я ужасно напугал его.
— Никому не говори такое, — вымученно улыбаюсь, — звучит жутко. — Признаться мне не особо хочется с ним зависать, но альтернативы, в общем-то нет.
Чудовищное напряжение. Хочется верить, что не из-за меня, но не выходит. Я вижу, как теснится в нём жалость и как нелепо он пытается от меня это скрыть. Чувствую это в каждом его движении, в том, как он держит спину, распознаю по натянутой улыбке, ловлю во взгляде, его глаза такие очевидные — не скрыться. Будь я плаксой, всё это добило бы меня. Вместо того чтобы удариться в слезы, я заинтересованно смотрю на пакет, будто мне на самом деле интересно, что там внутри. На кровать летят: пирожные, консервированные соки, пакетики конфет, фрукты, но в основном вредная, не способствующая выздоровлению еда. Добирается до дна пакета, а я молюсь всем святым, которых знаю, чтобы там оказались сигареты, и они появляются в его руке. На мгновение мне кажется, что солнце, пробивающееся сквозь окно, засветило ярче. Вчера я не думал о них, сейчас же не могу найти себя от никотиновой ломки. Кофе, сигареты, проститутки, где-то есть фабрика, на которой их штампуют.
Кай забирается ко мне в кровать, разрывает пачку пастилы, отправляет мне в рот. Она слишком сладкая, неприятно липнет к нёбу, я пытаюсь разжевать приторный вязкий комок. По выходным мы смотрим с ним шоу, где обычные мальчишки с улицы становятся айдолами. Мне не то чтобы интересно, скорее забавляют комментарии, которые отпускает Кай, если Джин к нам присоединяется, я смеюсь так, как смеялся разве только будучи ребенком. Сейчас мне уже трудно вспомнить, какие вещи смешили меня тогда. Эти светлые воспоминания так померкли, что я почти уверен, что придумал их. Иногда мне кажется, будто и Джин в них был, словно я могу его там вспомнить.
Голова Кая покоится у меня на коленях. Я перебираю между пальцами чуть вьющиеся, растрёпанные, повреждённые краской локоны, открывая вид унизительной стигмы, будто оставленной здесь как напоминание. Круглый, сморщенный, глубокий ожог от сигареты, точно «алая буква» разместилась за мочкой уха. Вот только в отличие от лоскута ткани, её невозможно так просто снять. Мы приучили свою душу не жаловаться на то, что делают с нашим телом.
Переливы нот мёда, персика и нектарина. Мягкие аккорды сливы, чёрный смородины, клементина наполняют душу гармонией, дарят лето. Чуть веду по макушке, еле касаясь носом желёз головы. Феромоны продуцируют ещё активнее, запах мёда уловимее. Я хочу произнести его имя, только в горле что-то мешает. Кай поворачивает голову, его круглые глаза непонимающе хлопают, уставившись на меня.
— Чимин-и, — тянет ко мне руку, проводит по влажной щеке, вот так я и понимаю, что по-настоящему расплакался.
Эту сцену прерывает, распахнувшаяся, дверь. На пороге появляется среднего возраста женщина в халате медсестры. Половину её лица прикрывает маска, но по тому, как сходятся её брови, как строго она смотрит на нас, можно сделать вывод, что она не в восторге от увиденного.
— Господин Пак Чимин, — заглядывает она в свою папку, сверяя записи с табличкой на моей кровати. Я одобрительно киваю, подразумевая что она не ошиблась. Еë голос звучит ещё строже: — У нас существуют определенные правила. Это также касается и часов посещения. Здесь больница, а не гостиница.
— Мы оплатили отдельную палату, — встревает Кай, и его как будто вырывают из моих объятий, — разве это не даёт нам некоторые привилегии?
Мой предостерегающий взгляд заставляет Кая остановиться. Он, наверное, самый добродушный человек, которого мне доводилось только видеть. Вот только от мягкости его характера не остаётся и следа, стоит ему столкнуться с какой-либо несправедливостью. И сейчас, пребывая в этой позе, присущей ему боевой готовности, он способен разрушать города. Разумеется, я ещё вчера отметил сей факт моего благоустройства. Только вот я не позволю своим друзьям платить за мой комфорт. Я вообще в принципе не позволю им платить. Хватит и того, что я уже доставил им массу неудобств. Медсестра неодобрительно качает головой, но, очевидно, не стремится вступать в полемику. Маловероятно, что она чувствует себя не правой в этой ситуации, скорее, у неё достаточное количество ума избегать подобного рода конфликты. Ведь если вы спорите с дураком, значит, дураков уже двое.
Кай пробыл со мной ещё около двух часов. Никаких слёз, соплей, задушевных, причиняющих дискомфорт разговоров. Мне даже показалось, что ничего не было. Как липкий сон, какое-то сумасшествие, с которым трудно справиться. Постепенно страх, тревога, беспокойство после ночных кошмаров пропадает, и вот ты уже с трудом можешь вспомнить подробности, а потом и вовсе забываешь. На смену этим чувств приходит равнодушие. Память неосязаема, как ни старайся, подлинное ощущение не вернешь, остается лишь призрак, тень, грустное тающее облако.
Только когда его спина скрылась за дверью палаты, на меня лавиной обрушилось моё привычное состояние самокопания и разрушения. Моя натура такова, что дай мне волю, я обглодаю себе каждую кость, высосу каждый орган до последней капли крови, прокручу мясо через жернова, а то, что останется, кину склевать грифам. Прям как в настоящем «небесном погребении», где тело уничтожается без следа. Тибетцы верят, что каждый хоть раз в жизни должен увидеть этот обряд, чтобы осознать, прочувствовать всю мимолетность и эфемерность жизни.
Никотиновая ломка достигла такого предельного уровня, что я готов жевать сигареты, не будь у меня возможности затянутся. Накинув поверх больничной пижамы пуховик, я покинул свою палату в полной решимости утолить зависимость. Даже узнай я сейчас об обнаруженном у меня раке легких, связанном с табакокурением, я не откажусь от замысла. Стометровый коридор до стойки ресепшен — вот и всё, что отделяет меня от моей ставшей чересчур острой потребности. По всей видимости, мои расширенные зрачки и сбившийся пульс служат сигналом молодому медбрату за стойкой: сигарета или жизнь. Хорошо, что он не убийца и не самоубийца.
Спуститься на первый этаж, пройти приёмное отделение, повернуть налево, пройти коридор, последняя дверь и мы оказываемся на заднем дворе больницы. Я даже усмехнулся, насколько это кажется мне знакомым. Стоит ли говорить, на какой скорости я влетел в грузовой лифт, с каким рвением бил по кнопке первого этажа, как тряслись и потели мои руки.
От первой тяги у меня закружилась голова, как от первой выкуренной мной когда-то сигареты. К горлу подступила тошнота, ноги стали ватными, и я оперся о ледяные перила, чтобы не свалиться. Третья тяга, и вот курить уже не хочется совершенно. Как никогда я близок к осознанию, какая же это отрава. Однако курение — это не только физическая зависимость, но и психологическая, успокаивающий ритуал, иллюзия.
Обратный путь проходит куда веселее, а если ещё избавиться от мерзкой горечи во рту, то это вообще будет казаться идеальным завершением вечера. Автомат с напитками привлекает моё внимание. Я щупаю карманы куртки и обнаруживаю кошелёк. Белая полоса, не иначе. В детстве я как-то нашёл футбольный мяч, но даже тогда я не чувствовал себя таким везунчиком.
Шипящие пузырьки сладкой газировки приятно щекочут язык. Я раздумываю, стоит ли мне вернуться в палату или предусмотрительнее будет немного задержаться, после чего минут так через пятнадцать выкурить ещё одну, последнюю на сегодня сигарету и вот тогда, уже полностью удовлетворенным, постараться немного вздремнуть. Люди ложатся спать, чтобы хоть во сне всё было хорошо, а не для того, чтобы им снились кошмары. У меня так не всегда срабатывает.
Долгожданная доза никотина, пусть и была отвратна, всё равно подействовала на меня расслабляюще. Присев на голубой пластиковый стул в зале приёмной, я пускаюсь на поиски телефона. Не обнаружив его, по всей видимости, слишком шумно вздыхаю, чем привлекаю внимание молодого омеги, на коленях которого мельтешит маленький альфа, на вид около пяти лет. На мальчике тёмно-зелёная шапка, натянутая до самых бровей, теплый шарф с детскими рисунками, какого-то популярного персонажа из мультиков. Он крутит в воздухе игрушечный грузовик, издавая при этом брюзжащие звуки. Рядом маленькая инвалидная коляска. Омега бережно усаживает в него ребёнка, тот, в свою очередь, совершенно никак на это не реагирует, словно это кресло с рождения заменяет ему ноги.
— Из-извините, — обращается ко мне незнакомец. Только не это. Что ни на есть настоящий «ред флаг». Все эти случайные знакомства с омегами до добра меня ещё не доводили. Я мог бы не реагировать, просто встать и уйти, но, по всей видимости, мне не хватает мозгов учиться на собственных ошибках. Отставив на соседний стул банку, я вопросительно смотрю на нового знакомого. — Вы не могли бы недолго присмотреть за моим сыном? Мне нужно отойти, — указывает он в сторону стойки регистрации. Она всего-то в десяти метрах, я не понимаю, в чём проблема оставить его одного? Что этот мальчик может сделать? Убежать?
Я просто мотаю головой в знак согласия. Может, если не вступать в открытый диалог, мы так и разойдемся незнакомцами. Послежу пару минут за его ребёнком, после он меня поблагодарит, и я отправлюсь по своим делам набивать свои лёгкие никотином. Омега растекается в благодарственной улыбке, немного уставшей, и я замечаю, какой замученный у него вид. Скорее всего, он даже моложе тех лет, на которые выглядит. Малыш ещё активнее изображает звуки двигателя, совершенно не обращая на меня внимания, будто не осознавая, что рядом с ним его временная нянька. Пять минут и всё закончится. Надо просто немного потерпеть. Мне не нужно ничего делать, просто посидеть рядом, попивая свою газировку.
Женский плач заставляет меня инстинктивно устремиться к источнику звука. Пожилой мужчина напротив сидит, положив руки на сдвинутые колени. Глядя на него, можно подумать, он в церкви. Врач говорит так тихо, что отсюда мне не разобрать. Он явно не горит желанием привлекать внимание посторонних. Оглядывается, чуть проводит женщине по спине, пытаясь её успокоить, но та уже воет. А потом, в одно мгновение, словно что-то осознав или вспомнив, её плач прекращается, она замолкает и отводит руки от заплаканного лица. Опускается рядом со стариком и сгребает в ладони его руки. Фраза, которую она произносит, заставляет меня возмутиться. Не знаю, как мне удалось сдержать себя.
— На то воля божья.
Мне захотелось закричать. Только она меня не услышит, даже если я порву себе гланды. С какого хрена тебе знать, какая у него воля? Все знают, какая его воля, что он задумывает. Вот поэтому придуманные людьми боги такие же тупые, как и их создатели. Бог якобы говорит: если вы не будите следовать всему, что я предписал, то отправитесь гореть в аду вечность. Это не слова Бога, а психопата, созданного людьми. Это люди создали его по своему подобию, а не наоборот. Они создали диктатора, карающего их, вот только он всё равно их любит. Так что я не верю ни в одного бога, они все дрянь. Все боги, которых я знаю, похожи на людей. Они злятся, сердятся, наказывают, вызывают потопы, наводят болезни, если не слушаться Библии, сгинешь в преисподней. Это маньяк какой-то, а не Бог. Единственное доказательство его существования является то, что Библия гласит о своей истинности. В то время как она не что иное, как сплошной сборник противоречий. Наука не стремится угодить никаким вероисповеданиям. История уже не раз видела, как прогресс обращается вспять, как все достижения человеческого разума выжигались и уничтожались вместе со всеми неугодными, а на место высоких идеалов приходили самые глупые суеверия. Та же концепция мужика на небесах, который слепил людей из глины и заселил их в прекрасный сад. А Ной, который взял каждой твари по паре? Да этот корабль должен был быть длинной в материк. И кто, интересно, с него дерьмо вычищал? Эти истории настолько неправдоподобны и глупы, что люди, которые в них верят, словно вообще не получали никакого образования. Они даже не задумываются о том, что крест никак не связан с учением Иисуса. В те времена таким вот варварским способом казнили тех, кто критиковал власть и правящую верхушку. Христос там всем был им как кость в горле. Чувак, который говорит, что является сыном самого Бога, создавал массу проблем. Опять же никаких доказательств, просто он так сказал. Так что крест на шее — это не символ Иисуса, а символ людей, убивших его. Если вашего близкого человека повесили, вы бы носили петлю на шее? Да у людей по умолчанию нет никакой веры. Никто не рождается с этими знаниями. Религия — это то, чему учат людей. Как и политика, она лишь инструмент управления массами. Случись война, всех делают патриотами. Мне было шесть, когда я понял, что Санта нужен для управления глупыми детьми. Мне было десять, когда я понял, что Бог нужен для управления тупыми взрослыми. Говорят, что Бог живёт на облаках и всё видит, каждый поступок. Он всё знает. Но если Он всё знает, то непонятно, почему его сын перед самым распятием сказал:
Отче, прости их, ибо они не ведают, что творят. Как будто Бог не знает, какое кругом дерьмо творится. Засуха, растения умирают, люди носятся по полям, заклиная, что им нужен дождь. Если Он всё знает, то накой чёрт тогда молиться? Если бы вы увидели, как какой-то человек издевается над ребёнком, вы бы остановили его? Я бы остановил. Дети, а они, как говорил Достоевский, — образ Христов. В Библии сказано: Будьте как дети. Не греховными существами. В душах которых нет зла, несущих в себе добро и неумение лгать. Точно образы ангелов с крыльями за спиной.
— А ты знаешь, что лопатки — это то, что осталось от твоих крыльев? — Машинка мальчишки зависает в воздухе. Он косится на меня недоверчиво через нахмуренные густые брови. — Не веришь? Тогда это что по твоему? — я легонько щупаю его за худенький выступ на спине. — Это всё, что осталось человеку от его крыльев. Ты мог бы сейчас летать. И я. Все мы. Вот только жестокий Бог лишил нас этой радости. Скажи, ты летаешь во сне?
— Угу, — мычит, не поднимая головы, но я чувствую, как он весь так и навострился.
— Ну вот. Это ещё одно доказательство, — щëлкаю я пальцами. — В нашей крови, в нашей памяти ещё живёт ощущение полёта.
— А почему он их забрал? Мы плохо себя вели?
— Очень плохо. Бог создал людей крылатыми. Но они вели себя глупо, стали воевать прямо на небе. А небо — оно не для войны. Тогда Бог рассердился и отнял у них крылья, оставив только бесполезные ноги. Осталось совсем немного, и мы снова полетим.
От демонов внутри нас спасает только тонкая грань, перейти которую проще простого. А что, если мы несём ад внутри себя? Зло существует не во вне, оно не в отвлеченном понятии Дьявола, не во внешних факторах, которые, как нам кажется, постоянно искушают нас. Зло обыденно, мелко, просто, и оно в нас самих, в наших страхах. Даже Эдем в мгновение ока может превратиться в сущий ад. Нам не создать рай, потому что мы отравлены страхами. Это и есть змей, постоянно искушающий людей на протяжении всей истории человечества. И большая их часть рождается из неизвестности. Почему мы боимся темноты? Потому что в ней мы лишены зрения, и воображение рождает на свет самых страшных чудовищ. Нам кажется, что темнота порождает монстров, но на самом деле они прячутся внутри каждого из нас.
***
Если вы смотрели хоть один фильм ужасов, где святой отец изгоняет демона, он кричит одну и ту же фразу:
Назови своё имя, Демон! Если задаться вопросом, почему священник всё время просит назвать своё имя, ответ будет очень простой: для того, чтобы иметь над ним власть. Для того чтобы иметь власть над своими чувствами, нужно знать их имена. Ты поселился во мне тогда, когда сопливый мальчишка, которого я считал своим первым другом, украл у меня единственную принадлежащую мне вещь — пластикового игрушечного медвежонка. Я расплакался, а воспитателям было всё равно. Им было плевать на мою самую страшную боль. Тогда я понял, что никому нельзя доверять, никто не будет мне защищать, что я один. А ты поселился во мне тогда, когда мне впервые понравился альфа. Я так сильно переживал из-за непонятных захлестнувших чувств, что ревел по углам. Набравшись смелости, я открылся. Надо признать, положенная доля насмехательств досталась мне тогда вполне заслуженно. Но это не смертельно. Физически слова не убивают. Все, кому я открывался, распарывал не затянувшиеся швы, заносили туда инфекцию. Каждый, кто зашивал меня, забывал что-то внутри. Я всю жизнь старался быть добрым, никогда никого не ненавидеть, поэтому я начал ненавидеть себя. В сущности, я презираю себя, и мне всегда было важно, чтобы меня не распознали, не разворошили.
За эти дни у меня было достаточно времени обо всём подумать. И знаете, когда на тебя никто не смотрит, ты начинаешь сам на себя смотреть. Зеркало в моей палате гораздо больше того, что я разбил. Все последние события начинают вращаться, как в калейдоскопе. Не могу придумать ни одной долбанной причины, почему мне нужно продолжать жить. Никогда не понимал, как люди могут преднамеренно лишить себя жизни. Ужасающий акт. Много раз я думал об этом. Что движет теми, кто идёт на такое? Вот так взять и убить себя — это храбрость или достаточно крайняя степень отчаяния? Не думаю, что тогда я намеревался совершить нечто подобное. Просто надо было как-то выключить отражение. Вот я и выключил.
Хотелось бы верить, что грустные истории заканчиваются хорошо, да только это всё сказки. В настоящих историях про любовь герои в конце не женятся и не живут долго и счастливо. Человек с опытом не настолько наивен, чтобы верить, будто единению двух людей мешают коварные злодеи и нелепые обстоятельства. Чаще всего последним и неопределенным препятствием становимся мы сами. Агония умирающих чувств будет мучительно долгой. На смену угрызения совести приходит гнев — глухой, медленный. Посмотри на себя, Чимин, какой же жалкий у тебя вид. Ты всего лишь маленькая рыбëшка, пытающаяся дышать в аквариуме, полном гнилой воды. Отчаянно желая, чтобы кто-нибудь его разбил.
— Если
Ты действительно существуешь…
тогда...
спаси меня.
