Грешница и праведник

       Я смотрела на фотографии в телефоне ассистента отца уже минут пять не потому, что не могла поверить глазам, а потому, что мне было стыдно их поднять. Как только я пошевелюсь, нужно будет продолжать жить, принимая собственную вину, свою оплошность. Принимая упрёки – заслуженные – от которых не в праве буду отнекиваться. На снимках была я, в тот самый вечер, когда на меня разорался посетитель ресторана Банчана. Меня щёлкнули в момент, когда я подошла, и в момент нижайшего поклона, кто-то из других гостей зала, ведь людей рисом не корми – дай запечатлеть скандал или нечто выбивающееся из обычного течения жизни.        Мужчина, которому я поклонилась, действительно оказался депутатом, но не просто депутатом, а из соперничающей с отцом партии Кунминый хим. Дочь представителя Тобуро Минджудан поклонилась его сопернику, и это в секунду стало символом неправоты и слабости правящей партии. Просочившиеся в интернет снимки улетели в газеты, пока я ни о чём не ведала в тихой счастливой жизни особняка Хёнджина, сделали сенсацию и на папу обрушились все: журналисты, его союзники, компаньоны, злопыхатели, пользователи интернета. Всем хотелось знать, как так произошло, что его дочь кланяется оппозиционеру? Что произошло у нас в семье? Это признание молодым поколением правоты консерваторов? Как мы это прокомментируем? Отец свалился с ударом, не выдержав обрушившегося на него дерьма, требований, угроз, злорадства. Его карьера повисла на ниточке; жизнь врачам удалось отвести от беды, но всё равно он находился в плохом состоянии.        Наглотавшаяся успокоительных таблеток мама со стеклянными глазами стояла у стены. - Ты специально это сделала? – спросила она, заставляя меня оторваться от телефона, вернуть его ассистенту и посмотреть на неё. Я бы не выдержала её взгляда, но она смотрела мимо, похоже, не желая меня видеть. – Ты специально устроила это?! - Нет! - Ты хотела напакостить отцу? Разобиделась, что он попытался воспитать тебя? - Да нет же! Это случайно вышло, я не знала, кто это! - Не знала она! – мать хмыкнула, скрестив руки на груди и всё так же избегая смотреть на меня. – Ты ничего и никогда не знаешь, Юна! Ты – малолетняя дура, считающая, что у неё палата ума! Но тебе же надо доказать обратное! Что? Доказала?!        Мне нечего было сказать. Я считала, что устраиваю самостоятельную жизнь, что нашла способ стать независимой. Я не предполагала таких последствий. Разве могла я догадаться, чем обернётся извинение перед каким-то говнюком?! - С папой же всё хорошо будет? – тихо спросила я. Если бы не холод маминого голоса, я бы расплакалась от чувства вины, я не могла никак принять мысль, что послужила причиной удара отца. Это было больно и горько, тяжело и несправедливо, и, что самое жуткое, неисправимо. - С папой! – теперь она воззрилась на меня, и я отвела глаза. – Как ты присмирела! Тебя папа взволновал, только когда мы все оказались на краю гибели? Если мы не придумаем, как объяснить твоё поведение и… эту ситуацию, - кивнула она на руку мужчины, державшую телефон, - ему конец! Он потеряет своё место, свои связи – всё! - Мам… - Я не хочу слушать твоих оправданий, - подняла она ладонь знакомым останавливающим жестом, говорящим «замолкни!». – С тобой бесполезно говорить, Юна, ты наглая, эгоистичная особа, которой плевать на всех, кроме себя…        Стиснув зубы, я прошептала: - А ты не такая?! - Вот! Пожалуйста! Втоптав всех нас в грязь по уши и разрушив многолетние труды родителей, она смеет ещё перекладывать на них вину! Всю жизнь всё только для тебя и Юнхо мы делали! Разве для себя? Разве вы этим не пользовались? Какая же ты поганая дочь, Юна! – испепелила меня мама взглядом, взяла со стула свою сумочку и пошла в дамскую комнату, не желая слушать ответа. А я была настолько растеряна и убита произошедшим, что и не нашлась бы, чем возразить. Я, видимо, действительно поганая дочь.        Сделав щёлку приоткрытой дверью, я заглянула в папину палату. Он спал, подключённый к капельницам и мониторам, показывающим его давление, пульс и всякое такое. Возле него сидела медсестра. Ни к чему мне, наверное, показываться ему на глаза, если он проснётся, и заставлять думать обо всём этом. Я посмотрела на его ассистента, продолжавшего дежурить в коридоре. Другой не отрывался от телефона в холле, пытаясь разрулить все запросы от средств массовой информации. Третий ассистент отца умчался на партийное совещание. Меня так затрясло от отчаяния, что я ощутила, как накатывает то состояние, которое вынуждало меня прежде обращаться к психотерапевтам: мне хотелось исчезнуть, выйти в окно, сделать что-то, чтобы меня больше не существовало. Я – досадная помеха, от меня никакой пользы, всё идёт прекрасно и без меня, я ничего не могу дать этому миру, людям, даже самой себе, только вредить. Все мои инициативы – вред и бездарность. Я паразит, причём не из тех, за которых получил Оскара Пон Джунхо - те были бедными, пытающимися выжить и улучшить своё социальное положение. А я тот паразит, которому и пытаться не нужно, всё вокруг готово, и тысячи людей как раз-таки бедны из-за мне подобных. Но я ничего не делаю – вообще ничего! Я всё порчу, как гнилая клубника, попавшая в корзину – из-за неё остальные начинают тоже портиться, а ведь стоило только одну меня и выкинуть прочь… Выкинуть, выкинуться… Выкинуться, да.        Добредя до какого-то дальнего угла, где никого не было, я сползла по стенке на корточки и разразилась рыданиями. Слёзы душили, аж до астматического захлёбывания, от недостатка – или переизбытка – кислорода начинала болеть голова. Тело разбила слабость, бессилие в ногах и руках, давящая чернота и безысходность. Бесполезность всего. Грудь сковало, словно рёбра зажали лёгкие и не давали им развернуться до конца при вдохах. От меня никакого толку. Зачем я родилась? Для чего всё это? Для чего я проживаю свою жизнь, если она никому не приносит радость, а самой мне эти радости приходится искать постоянно, потому что они быстротечны, мимолётны, непостоянны? Вот бы закрыть глаза – и всё, чтоб не просыпаться больше. Ни с кем не придётся говорить, не придётся выслушивать ничьих претензий, разгребать это всё тоже не придётся. Да я и не смогу, что я могу сделать? Только хуже. Журналисты захотят поговорить со мной, спросят, почему я кланялась противнику отца? А я что скажу? Что работала официанткой, потому что поругалась с ним и ушла из дома? Ещё хуже сделаю. Врать? Но о чём? Никакая достойная история не приходила в голову. О чём я навру? О том, что хотела унизить противника поклоном? Бредятина. Нет, точно, лучший выход – это исчезнуть. Если моё раскаяние выразится в смерти, то публика поймёт, что я сожалею, что мой отец не виноват, кто посмеет лезть к человеку, потерявшему дочь? Это кое-как поправит семейную репутацию. Возможно, если меня не станет, он не будет на меня обижаться и простит.        Какой глупой была вся моя жизнь! Глупой и бессмысленной. А чья жизнь не глупа? Зачем мы все топчемся на этой земле? Никакой логики, никакой цели. Деньги, репутация? Всё такое неважное, и вместе с тем, почему-то, без этого невозможно жить, без этого совсем жутко и люди вокруг, непонимающие люди считают, что если у тебя с этим проблемы, то ты жить и не должен! Господи, мне даже думать тяжело становится, я только и хочу, что потеряться в этом углу, сдохнуть тут по-тихому, чтоб меня просто потом нашёл какой-нибудь санитар, но только не до того, как я сдохну, а то ещё спасёт! Но мне не сто лет, чтоб надеяться на то, что смерть придёт сама. Что же делать? Что мне с собой сделать? Тупая зацикленность захватила мою голову, я не могла не пошевелиться, не рассуждать о чём-то другом. Я будто шла, шла, оступилась и упала в глубочайшую яму, из которой нет выхода. И как будто меня ещё сверху землёй присыпает. Да, такое уже бывало со мной прежде – мысли утыкаются, упираются в одну точку, словно убеждённые, что вот так всё и есть. И в то же время есть какой-то другой далёкий голос, который мечтает, чтобы это убеждение было опровергнуто чем-то или кем-то, но никаких аргументов не появляется. Психотерапевты не могли меня переубедить в том, что всё бессмысленно, они не нашли нужных слов, подтверждающих, что я живу не зря. Они выписывали таблетки, и в какой-то момент – щёлк – словно перевели стрелку железнодорожных путей и состав пошёл в другую сторону. Мысль о смерти оставалась позади, я переключалась на другие вещи и забывала на какое-то время о том, что так пугало и тяготило. Если чувствовала, что приближается возвращение этого состояния, то бежала напиваться, танцевать в клубе, трахаться, делать что угодно, чтобы убежать от мысли. Потому что, если не убежать, то попадаешь в её капкан, в безысходную ловушку. Как в болото. Если вовремя не ухватиться за что-то – потом ничего не поможет.        В кармане затрезвонил мобильник. Мне не хотелось поднимать, потому что каждое движение заставляло организм оживать и нарушало мою попытку застыть и окочуриться. Но он так гадко и навязчиво звонил, что я побоялась – на звук кто-нибудь придёт и найдёт меня. Пришлось достать телефон. На экране высветилось «Настоящий». Я сама переписала его так… Хёнджин. Хёнджин. Хёнджин. Его имя бежало у меня перед мысленным взором, накладываясь на звучавшую мелодию, я никак не могла собраться, чтобы понять, что нужно делать? Звонок не прекращался, настойчивый и непрерывный. Наконец, что-то со скрежетом во мне щёлкнуло, я моргнула и смахнула по экрану в сторону: «принять вызов». - Алло? - Ну что там? Что с твоим отцом? – прозвучал голос, полный неподдельной тревоги. - Он… тут, в больнице. - Ему ещё плохо? - Н-не… знаю. Он спит. - Ты ревёшь, что ли?        Его вопрос напомнил мне обо мне. Я реву? Подняв лицо, я огляделась. Ни единого зеркала. Попыталась найти отражение в гладком чехле айфона. Ни хрена не видно. Но я не красилась, не успела, когда выносилась из дома, так что точно не размазанная. - Юна? - Да? - Ты сама как?        Как я? Я… что тут было сказать? То же самое, что и всем психотерапевтам: - Я хочу сдохнуть. - Ты ёбнулась? – произнёс он так, что я аж приосанилась. Медицинский диплом ему бы точно не дали. Кто ж так отвечает на сокровенные признания? Так можно загнать все загоны ещё глубже, вызвать чувство собственной ущербности, пробудить комплексы… - Ты мне сдохни только попробуй! Я на твою могилу, блять, Ками буду выгуливать.        Попытавшись что-то возразить, я открыла рот, но слов не было. Тон Хёнджина в конец выбил меня из накатанной колеи, и как-то очень резко, так что сорвался истерический смешок: - Мне на том свете всё равно будет… - Откуда ты знаешь, что тебе будет на том свете? Сидит там, знаток всех светов на свете. Может, в какашках плавать будешь. - Ты что, цветы мне не принесёшь? - Кактус, чтоб ещё жопу колол. Ты в больнице? - Д-да… - Я сейчас за тобой приеду. - Тебя вряд ли в это крыло пустят… - Это уж я разберусь, - собравшись прощаться, он повременил и добавил: - Если тебя хоть немного волнует, как ты передо мной выглядишь, постарайся не быть к моему приезду синей, холодной и дохлой, я люблю живых.        Он положил трубку. Я ещё минуту смотрела в тёмный экран, как будто вместе с пропажей голоса Хёнджина подул оттуда ледяной ветер. С трудом фокусируя зрение, я увидела время и поняла, что сижу тут второй час. В мозгу начало проясняться, и я огляделась. Больница. Где-то там, по-прежнему, лежит папа, и ходит мама, на глаза которой я боюсь показаться. Не хочу отсюда выходить, не хочу! Если Хёнджина не пропустят сюда, и он будет звонить – я не подниму больше, не выйду к нему, и продолжу сидеть. Умру тут от голода. Это займёт некоторое время, но для всех других способов нужно подняться и что-то предпринять, а у меня нет никаких сил. Апатия, полное безволие. Как будто каждая часть меня весит тонну.        Мысли опять застучали. Я обхватила голову и сжалась. Я погубила карьеру отца. Маме не понять, что дело не в деньгах, которые мне теперь точно не светят, а в чувстве вины – оно невыносимо, я не хочу быть виноватой! Не хочу, чтобы обо мне думали, говорили, помнили, просто отстаньте от меня все! Почему они не могли избавиться от меня раньше, видя, какая я дурная? Отдали бы в детстве в приют! У них есть хороший, послушный, успешный Юнхо. Господи, ведь это и на брате скажется! Он останется без места…        Мобильный снова зазвонил. Я посмотрела на него. Это Хёнджин… Не поднимать на этот раз? Он приехал? Или нет? Что делать? Нет, если я всё порчу, то я испорчу и его. Я уже регулярно не даю ему нормально поработать, бешу его и раздражаю. Я не нужна ему, ему без меня будет лучше, найдёт себе достойную девушку, а не такую идиотку, как я… - Ну, и? – раздалось сверху, и я вздрогнула, выронив телефон из рук. Спешно подобрала его с пола и задрала голову. Хёнджин стоял надо мной, опуская руку с трубкой от уха. Звонил, чтобы найти меня… - Чего не берём? - Я… я… - губы задрожали, и я вновь распадалась, меня размывало слезами и расщепляло угрызениями совести. Корчась от презрения к себе, я проныла: - Я – гнилая клубничка! - Матушки мои… - вздохнул Хёнджин, заботливо покачав головой и присев рядом на корточки. Убрал мне за уши растрепавшиеся волосы. – Какая ещё гнилая клубничка? - У меня… у меня есть теория, - втянула я носом сопли. – То есть, это не я придумала… когда что-то гнилое попадает к нормальному – всё нормальное быстрее начинает портиться. Поэтому нельзя давать… нельзя это гнилое, - опять шмыгнула носом я, - допускать к нормальному. Оно всё портит.        Хёнджин выслушал меня до конца. Дорассказав, я уставилась ему в глаза. В них было тепло и спокойно. Что он скажет на это? Что я – больная? Или что у меня больная фантазия? Хёнджин протянул ладонь: - Добро пожаловать в корзину гнилых клубничек. Здесь портить нечего.        Посмотрев на него, на ладонь, в глаза, снова на ладонь, я тяжело задышала. - Хёнджин… - Идём. - Куда? - Домой. - Я… я… меня ноги не слушаются. - Тебя донести? – Он сделал движение навстречу. Я хотела воспротивиться, пообещать, что сейчас соберусь с силами, но он уже поднял меня на руках. Чтобы не упасть случайно, я схватилась за его шею: - Как ты сюда попал? - Приехал и вошёл. - Нет, я про крыло это… сюда не пускают всех подряд… - Воспользовался связями Гынсока. - Ты… Хёнджин! – остановила я его. Он встал в коридоре: - Да, я – Хёнджин. - Нет, я хотела сказать, что лучше поставь меня. Если кто-то увидит, что меня вынесли на руках из клиники… Хуже уже, конечно, сделать трудно, но пойдут другие сплетни. Так что, дай мне самой идти.        Подумав немного, он, придерживая и подстраховывая, поставил меня на ноги. - Стоишь? - Да вроде бы. Если упаду – ничего страшного. - Не упадёшь. - Почему ты так уверен? - Я не дам, - сказал он. Встретившись с ним взглядом, я чуть было не заплакала опять. Но уже не от боли и страданий, а от облегчения, обрушившегося от присутствия Хёнджина.        Я пила на кухне горьковатый, противнейший чай, но Хёнджин сказал, что он помогает и расслабляет, и я послушно глотала зеленовато-желтоватую прозрачную жижу с лёгким запахом жасмина и травы. Пересказав всю историю, я повторила, что всё порчу, попыталась сорваться на жалобы и доказательства, что и ему лучше держаться от меня подальше, но меня заткнули: - Прекрати, немедленно. Ты специально ничего не делала. - Но тем хуже! Если бы специально, я могла бы предотвратить, а так… - А так – твои родители виноваты не меньше. Они занимались карьерой, а не тобой, на что же теперь обижаться? - Боже, Банчан! – очнулась я. – Мне же на работу… последний день… - Я позвоню ему и скажу, что ты не придёшь, успокойся, - достал Хёнджин мобильник и, набрав друга, стал с ним говорить. Я следила за беседой, пытаясь расслышать, как отвечает Банчан. Сильно ли зол на то, что из-за меня вновь и вновь какие-то накладки? Закончив, Хёнджин подошёл ко мне и, взяв свободную от чашки руку, пожал: - Всё в порядке, можешь не приходить. - Он… разозлился? - Нет, напротив. Говорит, журналюги навалились к нему, опознав по фото заведение, и просят подробностей, так что тебе там и нечего сейчас делать. - Господи… - закрыла я глаза, понимая, что и ещё один человек из-за меня пострадал. – Как же я всех подвела…        Мне не хотелось размыкать веки, смотреть на Хёнджина, видеть в нём, возможно, осуждение и укор за то, что подвела его перед другом. Я почувствовала, как он опускается на соседний стул, не отпуская моей ладони. - Знаешь… мои родители живы, - вдруг сказал он. Я распахнула глаза и повернулась к нему, изумлённая: - В смысле?! Ты же сирота?! - Ну… не совсем. Мой отец – известный режиссёр, а мать – актриса первых величин. Они тайно поженились, соблюдая условия контракта, и чтобы не лишиться фанатской любви, которая часто зависит от того, есть у тебя вторая половина или нет, а не от твоего таланта. Родился я. Им некогда было мною заниматься, но, всё же, я радовался, когда они приезжали домой. У меня были папа и мама. Но их это всё больше тяготило, у них и друг с другом стало разлаживаться. В общем, когда пришла пора идти в первый класс – меня отдали в приют. Они решили, что я – обуза, и не вписываюсь в их жизнь. - Отдали… тебя… в школьном возрасте… в приют?! – опешила я. - Да, - засмеялся Хёнджин над моим выражением лица. – Видишь, твои предки не самый отстой, да? Около четырёх лет спустя меня оттуда забрал Гынсок. Усыновил, можно сказать, стал воспитывать. А я каждый год ждал, что он вот-вот отдаст меня обратно или ещё куда-нибудь, как мои родители. Ну, типа, поиграл и надоело. Ведь родителям же надоело… - Хёнджин… - Всем всё надоедает, помнишь? Ты так сказала, когда мы познакомились. И люди надоедают тоже. Мне это слишком хорошо известно. - Я не знала… - Никто ничего не знает о других, все судят исходя из своих ощущений и своих мыслей. – Я замолчала, судорожно вспоминая, где ещё какое дерьмо ляпнула, представления не имея об истинной жизни Хёнджина. Сколько раз я ранила его? Сколько раз корчила из себя знатока, не догадываясь, что пришлось пережить ему? – Когда я стал встречаться с Йеджи, я мечтал создать свою семью. В восемнадцать лет – да, это очень глупо, но мне безумно хотелось построить неразрушимое семейное гнездо, найти опору, что-то своё, что не развалится, заменит мне родителей, обеспечит меня надёжным тылом, твёрдой почвой под ногами. Я думал, что если любишь и строишь отношения, то всё – это скрепляет навек, что появляется ответственность и, как ни ругайся, ни ссорься, всё равно будете вместе, ведь главное – хотеть быть вместе. Я подумать не мог, что окажусь ровно в той же ситуации – меня опять оставят. Йеджи выбрала карьеру, как и мои отец с матерью. – Хёнджин посмотрел на меня. – Я был готов на всё, чтобы меня прекратили оставлять, но суеверный страх поселился слишком глубоко. Гнилая клубничка, да? Я был уверен, что проклят. Что возле меня никто и никогда не останется. Я бунтовал против дяди, дерзил Феликсу, выделывался, как мог, показывая, что мне и не надо никого. Я не хотел больше быть брошенным. А если я им стану, то пускай хотя бы не просто так, а за какие-то дурные заслуги. Лучше вести себя чёрт знает как и осознавать, за что от тебя отвернулись, чем совершенно офигевать от подлости на ровном месте. А лучше всего, конечно, ни к кому не привязываться и больше не заводить никаких отношений…       Теперь он опустил взгляд, глядя в никуда, а я рассматривала его профиль, желая коснуться его волос, обнять его, поцеловать. Но по непонятным причинам не решалась. - Поэтому я больше ни с кем не строю общих планов, - произнёс он, - не загадываю на будущее. В мыслях я со всеми сразу расстаюсь. - И со мной? – тихо спросила я.        Он улыбнулся, поворачиваясь: - С тобой в первую очередь. Не так паршиво, поверь мне, быть гнилой клубничкой, как пустой корзиной, в которую даже гнилая клубничка не хочет упасть. - Но я хочу! – возразила я, ахнув. Глаза Хёнджина расширились, уставившись на меня. Я спохватилась, но, подумав, решила, что ну и хер бы с ним всем. Мне плохо, ему плохо, всем плохо, мир катится в тартарары, завтрашний день несёт неизвестное, а я буду тут рисоваться, лгать и играться во что-то, вместо того чтобы просто жить? – Я хочу быть в твоей корзине! Никуда из неё не хочу! Я… если ты скажешь, что разрешишь мне тут остаться навсегда – я останусь! Я не хочу никуда уходить, возвращаться к себе. Я хочу быть с тобой! - взяла я его за руки. Но реальность ударила меня в висок, и я поникла: - Только бы как-то пережить эту ситуацию с отцом… Я не могу просто взять и бросить семью сейчас, смотаться, будто ни при чём, оставив их разгребать созданные мною проблемы. Я должна нести ответственность…        Хёнджин, переваривая мои слова – как будто бы сказанное в начале не дало ему услышать вторую часть, и она долетела до него позже – смотрел на меня пристально. Потом прижал к себе, поцеловал в щёку и сказал: - Мы придумаем что-нибудь. Ведь тот мужик, перед которым ты поклонилась, вёл себя как мудак конченный, разве нет? - Ну да, - согласилась я. - Так если он депутат, и люди увидят, как он себя ведёт… у Банчана разве нет камер в ресторане? - Есть, кажется… - зашевелилась во мне надежда. Хёнджин потрепал меня ободряюще: - Ну так и нечего киснуть! Размажем соперника твоего отца. Если не можешь обелить себя, очерни другого так, чтобы смотреться на его фоне беленьким. - И откуда ты такой хитроумно подкованный? – прищурилась я. Хёнджин загадочно подмигнул: - А ты ещё не поняла, что слишком мало обо мне знаешь?