1
Вопреки мрачным ожиданиям Освальда, в поместье никто не потешался над его неудачей, не скалился насмешливо и не злорадствовал. Слуги были по обыкновению молчаливы. Энгстромы — те и вовсе будто не знали, что писатель куда-то отлучался. В покинутой им ещё утром спальне приветливо горел огонь и всё сияло чистотой. На письменном столе Джеймс обнаружил графин с горячим ягодным пуншем и не смог не улыбнуться. Всё же, в одном Теодор был исключительно прав: нигде в мире к Освальду не проявляли такой заботы, как в долине, что, несомненно, являлось заслугой самого хозяина. Джеймс осознавал это, но решительно не знал, как реагировать на подобное внимание взрослого мужчины. Раз уж сбежать не вышло, придётся выдумать что-то другое, а пока что юноша избрал тактику слепоглухонемого, со стальным упорством не замечающего очевидных вещей. После нескольких часов, проведённых на морозе, в прогретой уютной комнате он почувствовал слабость и апатию, так что остаток дня был посвящён ленивой суете, связанной с разбором багажа и расставлением вещей на прежние места, а также смутным воспоминаниям о далёком прошлом. В пятом часу вечера писатель, не став дожидаться, пока его пригласят, сам спустился в столовую, где под недовольным взглядом гувернёра занял положенное ему место — рядом с хозяйским. Освальд не был уверен, чувствовал ли это лишь он один, или все остальные тоже, но во время ужина за столом царило особенно напряжённое, если не сказать злобное, молчание; даже языки пламени в камине двигались как-то медленно и вяло, сюрреалистично, словно всё происходило во сне. Владелец долины появился позже всех, пропустив аперитив и первое блюдо. Джеймс слева от него тут же уткнулся глазами в тарелку с рагу: отчего-то ощущать на себе давящий пристальный взгляд сегодня было особенно непросто. Впору бы уже привыкнуть к тяжёлой властной ауре вокруг хозяина поместья, ко всем его странностям, но кое-что порой бывает просто невозможно игнорировать. Чужое внимание нервировало и раздражало юношу ровно настолько же, насколько и притягивало. Когда с трапезой было покончено, Теодор и О`Донован уединились в гостиной, туда же прислуге велено было подать сигары и кофе с коньяком. Писателя для беседы в их сугубо мужской компании никто не звал, и не то, чтобы ему того очень хотелось, но в силу юности или по какой-то иной причине, Освальда это слегка задело. За окнами давно стемнело, когда молодой человек поднялся к себе. По его просьбе ванна была уже наполнена; в воздухе витали ароматы масел и самодельного мыла. Сбросив одежды, юноша шагнул в воду и аккуратно опустился на спину, целиком погружая своё тело в тёплую, почти горячую субстанцию. Напряжение в одеревеневших мышцах стало понемногу отпускать, и расслабленно выдохнув, Джеймс положил руки на бортики ванны по обе стороны от себя, проследив, как от светлой кожи поднимаются лёгкие струйки пара, и удовлетворённо прикрыл глаза. Да, зимовка в заснеженной долине определённо не была пределом его мечтаний, но тут, во всяком случае, предоставлялись все удобства. Воспоминания о беспорядочно сменявших друг друга гостиничных номерах Парижа, с их застиранными простынями и продавленными кроватями, со стенами, навеки впитавшими в себя дешёвый табачный смог и запах людского порока, по сей день вызывали у молодого человека брезгливые мурашки. «Джеймс…» Чья-то тень пробежала по лицу Освальда, и он распахнул ресницы. «Джеймс», — вновь послышался вкрадчивый змеиный шёпот. Писатель быстро огляделся, но в комнате никого, помимо себя, не обнаружил. Предположив, что ему просто послышалось, он и не собирался беспокоиться из-за такой ерунды, однако внезапно постороннее присутствие стало более чем ощутимо, и Освальд в страхе замер, не смея даже дышать. Из-за спины юноши показались чьи-то руки, что, тронув обнажённые плечи, неторопливо спустились вниз по влажной коже, вскользь огладив ладонями грудь с запертым в ней возгласом ужаса, пробрались к низу живота… Джеймс мог лишь вращать зрачками, не в силах издать ни звука и позвать на помощь. Нежную мочку уха обожгло, словно пламенем, чужим дыханием. «Джеймс», — повторили в третий раз, и на этот раз он узнал голос. Приблизившись к его губам, Теодор Энгстром зловеще ухмыльнулся… и оставил на них холодный, неизбежный, как сама смерть, поцелуй. Освальд резко вынырнул, задыхаясь и отплёвываясь. От навалившейся разом усталости он неожиданно задремал и с головой ушёл прямиком под воду, которая уже успела остыть. Щелочь разъедала глаза. Дрожа от холода и очередного странного сна, юноша наскоро вытерся и добравшись до постели, спрятал себя в одеялах. В ту ночь волки в лесу выли как-то по-особому громко. В ту ночь Джеймсу так и не удалось уснуть. После завтрака Джеймс задержался в столовой, через вспотевшие окна разглядывая заснеженный двор и жилые строения, размышляя, почему до сих пор ему не довелось побывать во втором корпусе хозяйского дома. Одноэтажное здание, судя по отсутствию замков с внешней стороны, не запиралось, но при этом туда никто никогда не ходил. Писатель повернулся к слуге, проходившему мимо. — Что находится во втором доме? Мне ведь не запрещается его посещать? Норвежец опустил голову, неохотно отвечая: — Не запрещается. — Значит, я могу туда заглянуть? Одевшись, никем не остановленный Джеймс со спокойной совестью толкнул перед собой дверь помещения. По длинному узкому коридору прокатилось гулкое эхо. Трудно было назвать дом обитаемым. Не было пыли или свисающей с потолка паутины, но в то же время отсутствовало некое ощущение уюта, присущее даже угрюмой двухэтажной громадине, в которой на данный момент проживали Энгстромы и сам Освальд. Расхаживая по залам, писатель понимал теперь, куда подевались мебель, картины с декорациями и прочий инвентарь, полагающийся всем богатым домам. Всё было тут: дорогие кресла, сделанные на заказ, хорошенькие тумбочки на тонких ножках, французские шкатулки и коробочки, красочные портреты и так далее, и тому подобное, этакое нагромождение бесполезного хлама с налётом изысканности. От всевозможной мешанины голова шла кругом, и Джеймс был несказанно рад, что комнату для проживания ему выделили не в этом музее дорогих побрякушек. Невольно, снова вспомнились салоны Парижа, шумные улицы, напудренные лица… В конце концов, это уже слишком. Юноша как раз наслаждался работой итальянского художника начала шестнадцатого века, когда услышал ненавистный голос: — Нравится? — спросили иронично. — Отвратительно, — не стал лукавить Освальд, не оборачиваясь. Комментарий его относился не к творению итальянца, а к нежеланно обретённой компании в лице О`Донована. С прилипшим к его физиономии извечным ехидством гувернёр обошёл писателя по кругу. Вид он имел торжествующий и высокомерный, взирая как победитель на павшего ему в ноги, поверженного. — Удивительные люди — Энгстромы. — вкрадчиво произнёс Оливер. — Хранят столь прекрасные вещи под замком, в то время как сами довольствуются малым. Для кого же, спрашивается, всё это? — ирландец взмахнул руками, — Удобство, комфорт, мягкие перины и позолота? Для кого? Для голодных крыс, что рано или поздно всё равно сюда доберутся? Для гостей, коих тут не бывает?.. Хотите знать моё мнение? — Освальд не хотел, но мужчина, надменно усмехнувшись, продолжал разглагольствовать, — Теодор Энгстром — старомодный и суеверный сноб, считающий, что роскошь развращает и опошливает, портит в человеке чистые порывы… А что скажете Вы? — Скажу, что у меня и у Вас совершенно разные понятия о пошлости и разврате. — нахмурившись, дерзко осадил его Джеймс. О`Донован издал неприятный краткий смешок, напоминающий собачий лай. — Вас волнует это, не так ли? — обнажив зубы в наглой ухмылке, он медленным шагом двинулся к писателю, — Снова и снова Вы думаете о том, что видели в тот день, возвращаетесь в него мысленно и вспоминаете в мельчайших подробностях, как я сношал маленькую распутницу прямо в учебном классе. — Оливер остановился совсем близко от оцепеневшего юноши. — Почему Вы не выдали нас, герр Освальд? Почему никому ничего не рассказали, не способствовали тому, чтобы меня с позором выгнали из долины? Почему? Позвольте, я отвечу за Вас. — гувернёр зацепил рукой волнистые каштановые волосы на чужой голове и сжал в кулак, шумно вдыхая носом их аромат. — Вы молчите не потому, что боитесь нажить себе врага в моём лице — нет. Вас пугают Ваши собственные тайные желания и фантазии. Вы думаете, что презираете, тогда как на самом деле отдали бы всё, чтобы оказаться на месте Бьянки. Вас привлекает грубая сила, а не телячьи нежности, настоящие мужчины, властные и выносливые… — В моём окружении Вы станете последним, кого я отважусь назвать настоящим мужчиной. — сквозь зубы выговорил Освальд, нервно дёргаясь в крепкой хватке, — Отпустите меня немедленно. — Можешь сколько угодно сопротивляться, глупый сладкий мальчик, — в развязном жесте Оливер провёл пальцем по гладкой щеке, — но от себя и своих желаний сбежать не удастся… — Вы душевнобольной, — Джеймс, наконец, высвободился, брезгливо отталкивая мужчину на добрых пару метров, — Вам противопоказано общение с детьми, и с людьми в целом. Что Вы несёте?! — Не бойся, я не выдам твой секрет. Считай это солидарностью, благодарностью за твоё молчание и послушание… — О`Донован скучающе осмотрел ногти на своей руке и тут же расплылся в гадкой усмешке, — Когда осознаешь и примешь свою природу и захочешь настоящей мужской любви, дай знать. Помогу тебе с радостью. Ирландец удалился, оставив униженного юношу в комнате, полной бездушных предметов, красивых и совершенно бессмысленных. Джеймс сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, и сев на краешек дивана, накрыл ладонями лицо. Его мелко трясло; комнаты в здании не топились, но кончики пальцев похолодели исключительно от страха и омерзения. О`Донован явно потерял рассудок — более щадящего объяснения его совершенно неприемлемому поведению писатель подобрать не мог. Джеймс направился прямиком в свою комнату в надежде, что его не потревожат хотя бы до вечера, однако покою и одиночеству не суждено было продлиться долго, ибо едва писатель устроился перед печатной машинкой — к нему без стука влетел хозяин поместья. — Герр Энгстром? — Освальд приподнял брови. — Что Вы делали в летнем доме? — скрестив руки на груди, мужчина встал спиной к окну, загораживая дневной свет, хищно раздувая ноздри. Тёмные брови его сошлись на переносице, а в глазах полыхало пламя. Джеймс слегка отодвинул стул, на котором сидел, и медленно поднялся с места. — Кто позволил ходить туда без моего ведома?! — продолжал громыхать голос Теодора. — Я осматривался! — в тон ему рявкнул вдруг писатель, ещё не отошедший от словесной перепалки с ирландцем, глядя на мужчину с раздражением и откровенно не понимая, почему на него сердятся. — Мне этого никто не запрещал, к тому же, там было не заперто! Я ничего не трогал — лишь взглянул на картины в главном зале и сразу ушёл. — Картины? — глаза Энгстрома сузились. — Вы изучали их вместе с нашим гувернёром? Ехидство в его словах заставило Джеймса напрячься. — На что Вы намекаете? — нахмурился он, непроизвольно сжимая пальцы левой руки в кулак. Тяжело выдохнув, Теодор сделал шаг к своему гостю. — Говорить намёками и ходить вокруг да около — не про меня. — негромко произнёс он. В серо-голубоватом освещении Освальд видел его уставшее лицо, черты, заострённые тенями, и отчего-то не мог отвести взгляд. — Со всем, что беспокоит Вас, пугает или пробуждает Ваш интерес, Вы можете прийти ко мне, — заглянув в его глаза, заверил Энгстром, повторяя, — со всем. В любое время дня или ночи — я выслушаю Вас всегда. Только не молчите, прошу. Не закрывайтесь от меня. Тыльной стороной ладони мужчина осторожно дотронулся до чужой щеки, задержав прикосновение всего на секунду, но вызвав у чувствительного писателя непонятную дрожь. Теодор стоял слишком близко. Комната была натоплена слишком сильно. Джеймсу внезапно стало дурно. — Вы… — прошептал он, краснея. Сглотнув, юноша прочистил горло и добавил уже громче, — то есть, Ваше поведение — пока что единственное, что пугает меня и… и беспокоит… Энгстром не ответил. Он невозмутимо спокойно наблюдал за чужими эмоциями, сменяющими друг друга с космической скоростью. Ему как будто доставляло удовольствие смущать писателя. Джеймс не знал, что у мужчины на уме, но мысленно сравнивал самого себя с мышонком, которым умело забавлялся хитрющий взрослый кот. Медленно подавшись вперёд, Теодор замер в сантиметре от своей изумлённой жертвы, внимательно следя за реакцией Освальда, когда их губы почти соприкоснулись. Кожа на лице последнего пошла ярко-красными пятнами; он совершенно забыл, как сделать вдох, и мог лишь таращить беспомощно глаза. — Не бойтесь меня, Джеймс, — устало, даже ласково попросил Энгстром, — я никогда не причиню Вам вред. Попробуйте довериться — и уверяю Вас — Вы не пожалеете. Освальд не отпрянул, не оттолкнул, лишь трепыхнулся запоздало и накрыл руками горящие щёки, когда от него отстранились. Слабо пошатнувшись, он машинально схватился за широкие плечи мужчины, и через мгновение упал без чувств.2
В камине с приглушённым треском догорали почерневшие поленья. Неулыбчивая бледноликая луна безучастно смотрела в узкие окна гостевой спальни, где в этот поздний час не спали двое. Открыв глаза, Джеймс первым делом увидел перед собой точёный профиль, до боли знакомый и каждый раз заставляющий сердце сбиваться с привычного ритма. Будто почувствовав его пробуждение, Энгстром лениво взмахнул ресницами, моргая, и повернул голову к писателю, встречаясь с ним взглядом. — Вы потеряли сознание, — Теодор, очевидно видя чужое замешательство, решил нарушить молчание первым, — очевидно, от нервного переутомления. «Не каждый день меня пытаются поцеловать мужчины», — промелькнуло у Джеймса в голове. Он попытался улыбнуться, но вышло как-то жалко и дёргано. Энгстром откинулся на спинку кресла и какое-то время думал о чём-то своём, поджав губы. — Вы верите в судьбу? — спросил он вдруг, — В то, что всё в нашем мире спланировано и предопределено заранее? Что любая встреча, событие, мельчайшая деталь — ничто из этого не является совпадением? — Вы же знаете, в каких условиях я был воспитан и чему научен, — писатель пожал плечами, — на всё воля Божья — так мне твердили изо дня в день, на протяжении восьми лет. — Меня интересует Ваше личное мнение, не навязанное религиозными убеждениями тех, кто Вас взрастил. Как Вы смотрите на мир? Каким его видите? Что восхищает Вас, что пугает? Энгстром привстал, чтобы подбросить в жаркое чрево камина ещё сухих дров. Комнату озарила яркая вспышка. Вернувшись в кресло, он уселся удобнее и вновь посмотрел на собеседника. — Ваши вопросы звучат так, словно Вы намереваетесь залезть мне прямо в душу, — скомкав в пальцах уголок одеяла, Освальд несмело заглянул в глаза собеседника. — О, если бы только я мог! — хрипло рассмеялся Теодор, — Только это, к счастью или нет, невыполнимо. Вы наверняка хотите знать, почему в летнем доме никто не живёт. — внезапно сменил он тему. Писатель кивнул. — Потому что он весь — сплошь и целиком — напоминание роду Энгстромов об их грехах… — Теодор встал и подошёл к окну, за которым густо сыпал снег. — Супруги Эдвард и Лидия, первые владельцы долины, были молоды, красивы и одинаково распущенны. Они любили тратить деньги, приобретая на них не только новые вещи, но и людское расположение, полезные связи в высшем обществе, а также запретные развлечения. Энгстромы часто устраивали «особые» приёмы, приглашение на которые получали избранные: исключительно знатные господа и дамы с исключительно извращёнными наклонностями… Участники оргий занимались этим добровольно, о принуждении и угрозах не было и речи, но на одном из таких приёмов хозяин дома перебрал и силой взял молоденькую служанку, невзрачную и болезную, а потом пустил по кругу на потеху своим товарищам. Бедняжку насиловали даже после того, как она потеряла сознание, а назавтра никто не придал значения случившемуся: у Эдварда было слишком много денег, чтобы беспокоиться о подобных мелочах. Он продолжал беззаботную жизнь, в то время как несчастная служанка всячески пыталась избавиться от дитя в своём чреве, что оставили ей жестокие господа. Как бы то ни было, через семь месяцев она родила девочку, и волей судьбы ребёнку суждено было выжить, в отличие от матери. Служанку закопали и ни разу о ней не вспомнили, а в скором времени сама Лидия Энгстром заразилась неизвестной в те времена болезнью и почила. Овдовевший Эдвард не шибко горевал об утрате, гулял и кутил, и лишь спустя немало лет начал задумываться о наследниках. Как раз в это же время среди прислуги стала часто мелькать одна юная особа — хрупкая черноволосая красавица с удивительными голубыми глазами. Соблазнившись её свежестью и необычайной красотой, Эдвард изначально возымел желание сделать девушку своей любовницей, но поразмыслив, взял безродную служанку в жёны, и та, хорошенькая и смазливая прежде, засияла в шелках и золоте как самый настоящий бриллиант, на зависть другим и на гордость тщеславному супругу. Надо сказать, он любил её. Действительно любил, обожествлял, всячески пытался угодить. Когда молодая жена забеременела, радости Энгстрома не было границ… Однако, несостоявшийся первенец погиб в утробе матери, а за первой несчастливой беременностью последовали ещё три таких же. В конце концов, на свет появилась девочка. Хилая, слабая, едва живая. Неказистая… Эдвард показывал дочь лучшим врачам, не скупился ничем для её исцеления, но все лишь руками разводили. Только один-единственный лекарь из далёкой Индии был достаточно смел, чтобы высказать влиятельному и богатому иностранцу своё мнение. Причина болезней Эльзы — долгожданной дочки Энгстромов — крылась в том, что последняя являлась плодом инцеста, грязного кровосмешения, ребёнком Эдварда от другого его ребёнка. В бешенстве очернённый отец убил лекаря, щедро заплатив за сокрытие своего преступления, но слова мертвеца накрепко засели у мужчины в голове. Вернувшись в поместье, Эдвард поднял всех слуг на уши, выпытывая настоящее происхождение любимой жены, и те поведали, что она — сиротка, выросшая при кухнях дочь умершей служанки Ханны… Слишком поздно было каяться и просить прощения. Энгстром любыми путями пытался скрыть правду, но, как известно, шила в мешке не утаить. Стараниями прислуги, до супруги Эдварда всё же донеслись кое-какие слухи, и она догадалась, что всё это время делила постель с собственным отцом. Тогда же хозяйка поместья пропала. Живую или мёртвую, её искали много лет, но всё тщетно. По совету няни подросшая Эльза перебралась в большой дом. В малом остался её обезумевший отец. Эдвард слонялся сутками напролёт по галереям, звал возлюбленную супругу с портретов, обещая ей все богатства мира и самые пышные празднества в её честь. Так и скончался — одинокий, старый, немощный, но полный надежд, не отплативший сполна за свои деяния, и позволивший каре настигнуть его потомков. Эльза дважды неудачно выходила замуж, дала жизнь двум дочерям от двух разных браков, но счастья так и не обрела. Когда Теодор закончил и отвернулся от окна, глаза его собеседника были полны слёз. — Это ужасно! — выдохнул юноша прерывисто, — Похоже на какую-то жуткую легенду… Фру Энгстром правда прошла через такое? — Эльза — сильная женщина, — заверил Теодор с долей равнодушия, — и достаточно умная, чтобы не жить прошлым. По сути, она была обречена с самого рождения: болезнь подтачивала, съедала её изнутри, но, как видите, Эльза всё ещё борется. Глубоко в душе Джеймс впал в некий ступор. Тяжело примерять на себя чужую обувь, но отчего-то он был уверен: скажи ему кто-то, что он — дитя инцеста, Джеймс раз и навсегда зарёкся бы заводить потомство и становиться отцом. — Так, Кристина — Ваша дочь? — задал он, наконец, давно терзавший его вопрос, уверенный в том, что прозвучал тот до жути бестактно. — Они все — мои дети, — мужчина неопределённо пожал плечами, — мои милые заблудшие овечки… Если Вы интересуетесь, состою ли я с кем-либо из Энгстромов в кровном родстве, я отвечу «нет», потому как не состою. — Но… фамилия и… поместье… — Освальд пытался выстроить логическую цепь. Мягкий, бархатный смех Теодора зазвучал вновь. — Вы, я погляжу, совсем запутались, мой друг. — добродушно отсмеявшись, он покачал головой. — Я и Эльза Энгстром не женаты, и никогда не были. Годами ранее я заприметил прекрасные земли для разведения овец, обширные территории, достойные щедрого вложения, и принял решение их купить. У вдовствующей владелицы дела шли не лучшим образом, но соглашаться отдать всё в руки первого встречного она, к её чести, не спешила. Тогда мы заключили сделку, удобную для нас обоих: я выкупил большую часть долины, поселился в поместье и принял дела; взяв на себя все расходы, нанял прислугу и занялся, наконец, стадом, а Эльза и её дети перешли на моё пожизненное иждивение. Согласно нашей договорённости, я также сменил фамилию. Таким образом, цепочка семейного правления Энгстромов не прервана, долина всё ещё находится в их руках. Джеймс не знал, чего, по его мнению, больше в поступке Теодора: благородности или цинизма, сочувствия или бахвальства. Помочь вдове с двумя отпрысками на грани нищеты — безусловно, достойно похвалы, но что-то подсказывало писателю, что в этом конкретном случае действовал тот исключительно в собственных интересах. Впрочем, разве не по такому принципу строится настоящий бизнес — всё ради выгоды? Нет, Освальд не осуждал, но и не принимал ничью сторону. Ему, как поклоннику поэзии и литературы, человеку творческому, сухой расчёт был слишком чужд и непонятен. — Как её звали? — ресницы Освальда взволнованно содрогнулись, — Как звали маму госпожи Энгстром? — из всех действующих лиц в услышанной истории, Джеймса почему-то больше всего тронула именно эта девушка. Может быть потому, что ещё утром он видел на одном из портретов прекрасную голубоглазую брюнетку с внимательным и грустным взглядом. — Ундина. Повелительница воды. Кажется, приказчик Эдварда пытался утопить крошку сразу после её рождения, чтобы не пополнять хозяйский двор ещё одним голодным ртом, но главный повар выловил девочку из залива и вступился за неё. — По-Вашему, куда она пропала? — О её исчезновении ходили разные слухи. Утверждали, что Ундина сбежала с кочевниками, якобы, видели её пляшущей у цыганских костров… Кто-то клялся, что она у всех на глазах разделась догола, обратилась волчицей и скрылась в лесу… Были и те, кто говорили, что Ундина сделалась русалкой и живёт теперь в заливе… Лично я склонен думать, что бедная женщина просто не смогла жить с таким грузом на сердце и покончила с собой. Повелительницу волн забрали волны. В коротких беспокойных снах Джеймсу той ночью виделась повелительница здешних вод. Ундина то каталась верхом на серебристых дельфинах, и её звонкий и мелодичный русалочий смех разносило по долине озорное эхо; то убегала в лес, обрастая густой шерстью и падая на все четыре лапы… Под утро приснилось, будто писатель подошёл к самой кромке залива и заглянул вниз, желая увидеть своё отражение, однако вместо собственных на него глядели чужие глаза — бесцветные и мёртвые — глаза вспухшего утопленника.3
Освальд проснулся от неприятного, тянущего ощущения тошноты. Решив, что попросту проголодался, он попросил Альберта подать на завтрак что-нибудь сытное, но не успел проглотить крохотный кусочек жареного картофеля — как его стошнило. Склонившись над медным тазом, Джеймс резкими движениями несколько раз плеснул холодную воду себе в лицо, но бодрее от этого почему-то не стал. Юноша чувствовал себя разбитым и уставшим. Как и во время болезни, он расположился на постели, уложив печатную машинку поверх одеял, и застучал клавишами, стараясь хоть как-то отвлечь себя от недомогания. Дважды за день к нему заходил Теодор, ненадолго составлял компанию и делал короткие комментарии по поводу прочитанных отрывков новеллы. Только вечером, с трудом заставив себя подняться с постели и присоединиться за ужином к остальным, Освальд узнал, что Оливер О`Донован покинул поместье и отправился в деревню: выяснилось, что у ирландца закончился контракт, продлевать который тот был не намерен. Бросив осторожный взгляд на Бьянку, Джеймс приметил, что девушка совсем не выглядит грустной для той, чьего любовника сдуло ветром. Сам же писатель, как бы малодушно это ни было с его стороны, нисколько не жалел о том, что его знакомство с теперь уже бывшим гувернёром закончилось. О`Донован был подонком в его глазах, вне зависимости от того, какими достоинствами или достижениями он обладал на преподавательском поприще. Ноябрь оказался ещё более скучным и унылым, чем предыдущий месяц. Монотонность одинаковых дней помогал разбавлять, разве что, Энгстром, из раза в раз приносящий в дар писателю очередную красивую легенду или редкую коллекционную книгу из библиотеки, или же иную забавную штуку. Сам того не замечая, Джеймс привык к обществу мужчины настолько, что, когда тому приходилось отлучаться на несколько дней по делам или в лес на охоту, невольно переживал и беспокоился, не в силах думать ни о чём, кроме Теодора. Для Освальда отношения между ними были некой особой дружбой старшего и более опытного с младшим, незрелым, одним своим видом напрашивающимся на протекцию. Тем не менее, зависимость, которую писатель испытывал всё сильнее с каждым днём, едва ли можно назвать просто дружбой, только Джеймс не понимал этого либо не хотел понимать, продолжая на всё закрывать глаза и уши. Голос Энгстрома, его запах, взгляд, чёткие уверенные движения и жесты, мимолётные, как бы невзначай случившиеся касания — Джеймс помнил их теперь наизусть, хотя не должен был запоминать и жаждал новых встреч, хотя не должен был. Впрочем, так же сильно он этих встреч старался избегать. По вине или с благословения Энгстрома в груди разрасталось странное неведомое чувство, обжигающее внутренности, как пылающий шар, и сравнить это чувство можно было одновременно с тревогою и сладкой, не дающей покоя истомой. Вереница снов с участием хозяина долины, неизменно каждую ночь преследующих бедного юношу, только усугубляла положение последнего. Он страдал и мучился, а отчего и почему не знал и сам, но даже в этой своей беде находил плюсы: чем больнее сжималось в сердце, тем легче ложились на бумагу ровные чернильные строчки, и вдохновение, по-настоящему окрылившее однажды, больше не покидало своего мастера. На исходе осени женщины поместья Энгстром, а также прислуга, занялись подготовкой к рождественским праздникам, которые в долине начинали отмечать аж с конца ноября. Пропадая в гостевой комнате, среди кипы бумаг, погружённый в процесс писатель не выказывал сильного интереса к происходящему за стенами его спальни, однако не забывал время от времени вежливо интересоваться теми или иными обычаями и раздавать лестные комментарии относительно скромного убранства дома. Накануне первого декабря слуги сложили на берегу залива кострище, расчистив предварительно широкую площадку от сугробов. Едва стемнело, все, включая Энгстромов, отправились туда через связующий тоннель. Джеймс немного замешкался, и остался в доме один, но он и не спешил, прохаживаясь по комнатам и рассматривая гирлянды из национальных флагов, венки из остролиста и каменные статуэтки гномов, притаившихся по углам у каминов. — Я думал, все ушли, — Теодор обошёл писателя по кругу, дав себя увидеть, чтобы не напугать ненароком. — Я думал так же, — отозвался Освальд, оборачиваясь, — засиделся над книгой. — Как я — над своими подсчётами. — мужчина улыбнулся уголком губ и приподнял левую руку с бокалом, золотистая жидкость в котором красиво отражала всполохи огня, — Виски? Джеймс приготовился было ответить отказом, но в последний момент передумал. Отчего же нет? Он много трудился и имеет полное право немного расслабиться. — Да, — выдохнул он, — конечно. В неверном свете дрожащего пламени юноше на короткое мгновение почудилось, будто глаза Энгстрома зажглись красным светом. Теодор отошёл в соседнюю комнату и тут же вернулся, удерживая в длинных пальцах второй бокал. Передавая напиток, он, нарочно или нет, коснулся руки Джеймса, из-за чего кожа писателя покрылась мурашками. — За Вас, Джеймс, — тихо произнёс землевладелец. Жар камина, тяжёлый гипнотический взгляд и его близкое присутствие — в совокупности всё это слишком сильно влияло на впечатлительного молодого человека. Почувствовав, что во рту высохла вся слюна и в горле теперь першит, Освальд торопливо сделал три длинных глотка, надеясь утолить невесть откуда появившуюся жажду. Крепкий алкоголь нещадно стукнул по вискам изнутри, и в гостиной в тот же момент стало нечем дышать. По венам разлилось щемящее предвкушение, оседая томительной тяжестью в нижней части туловища. Поплывшими глазами Джеймс воззрился на своего визави, не сводящего с него своего фирменного плотоядного взгляда. — Почему… за меня? — прошептал он, глупо моргая. — Если уж пить за что-то — так за что-то стоящее. — пояснил Теодор, легко подхватывая покачнувшегося юношу и прижимая к себе за талию, — Вам нехорошо? Вы пили виски прежде? — Горит, — едва слышно пожаловался Освальд, прикасаясь ладонью к своей груди, — тут. — Пройдёт, — вполголоса пообещал мужчина. Свободной рукой он осторожно заправил за ухо чужие пряди, после огладив румяную щёку. — Тео, — позвали, словно из последних сил, и Энгстром ответил на это нежной улыбкой. Возможно, в его планы не входило целовать захмелевшего гостя, вот только гость сам потянулся к нему, неуклюже смачивая свои губы языком, а Теодор не стал останавливать. Обхватив двумя ладонями лицо Джеймса, Энгстром не раздумывая, накрыл дрожащие губы своими, ощущая его нетерпеливый судорожный выдох. Они пили ещё, а всё остальное Освальд запомнил лишь урывками: вот они двое бегут по подземному лабиринту, взявшись за руки, и хохочут, как мальчишки, останавливаясь на каждом шагу, чтобы слиться в очередном поцелуе; вот полыхает кострище, и слуги, взявшись за руки, водят вокруг него хоровод и поют песни, а Джеймс — вместе с ними, звонко смеясь; вот фру Энгстром, укутанная в шаль, подходит к огню и, согласно обычаю, первой бросает в него сор, чтобы сжечь вместе с ним все невзгоды и печали уходящего года, а вслед за ней так же поступают и остальные… Тёмной ночью Джеймс дышал часто и загнанно, распятый, с обнажёнными телом, сердцем и душой на чужих простынях, позволяя жадным губам целовать каждый дюйм своей кожи. Рукам, которые сжимали его в объятиях, глазам, в которых сияло восхищение и преклонение, мужчине, который любил его нежно-грубо — он доверился, зная, что и впредь будет безоговорочно доверять. — Тео, — хотелось повторять шёпотом в плену сладкого, окутавшего разум тумана, — Тео… — Ты уже придумал название своей книге? — поинтересовался Энгстром, перебирая в пальцах взмокшие каштановые волосы. Юноша, приятно усталый, потянулся и котёнком прижался к чужой груди, не стесняясь своей наготы после всего, что произошло между ними двумя на этой кровати. — Ещё думаю. — Взгляни, какая роскошная луна, — Теодор кивнул на окошко, и Джеймс, проследив за его взглядом, восторженно ахнул, — алая. Идеально круглый, розовый, будто насыщенный кровью лунный диск висел над долиной. Со стороны залива ещё раздавались редкие весёлые выкрики слуг, продолжавших гуляния у костра. — «Алая луна», — наградил писатель новеллу понравившимся титулом, — не слишком вычурно? — В самый раз, — успокоил Энгстром, отстраняя Джеймса от себя, чтобы приподняться на локте и вновь припасть к истерзанным губам. Тихий выдох, сладкий стон — и всё по кругу до самого утра, до тех пор, пока дотлевшие останки костра не схоронили под снегом. После полудня Освальд проснулся в одиночестве и тишине чужой спальни. Не успел он открыть глаза — как в дверь постучал и вошёл Альберт, с невозмутимым видом подав герр писателю треугольные бутерброды с красной рыбой и сливочным сыром и сладкий кофе с топлёным молоком. — Герр… Энгстром в поместье? — осведомился Джеймс смущённо, пытаясь прикрыться уголком перекрученных простыней. — Отбыл в деревню самолично раздать жителям подарки и пожелания счастливого рождества, — донёс норвежец и не задерживаясь, деликатно скрылся с глаз, дабы не заставлять англичанина краснеть и робеть ещё больше. Освальд с большим аппетитом разделался с поздним завтраком и избалованно покрутился на постели, прижимая к себе подушку, впитавшую сон и запах волос Теодора. Счастливая улыбка, как ни прятал, всё же выползла на лицо, а жар в груди поутих, переплавившись в вязкую сладкую патоку. В это утро Освальд понял и принял, что он глубоко и прочно влюблён. Как и то, что рано или поздно их с Энгстромом пути неизбежно соединились бы под одним одеялом.4
Энгстром возвратился в поместье после захода солнца. Бесцеремонно ворвавшись к Освальду, он застал того колдующим над своими рукописями и сел прямо на стол, нагло и по-собственнически впившись в тёплые губы. — Рассчитывал увидеть тебя в своей комнате, но ты здесь, — недовольно упрекнул мужчина. — Я ждал тебя весь день, — усмехнулся Джеймс, охотно продолжая поцелуй. — Очень ждал? — Теодор встал, и придерживая юношу за плечи, поставил на ноги и его. — Очень, — подтвердил второй, за что ему подарили улыбку. Энгстром резко развернул Джеймса лицом к столу, прижавшись сзади, и тяжело выдохнул в шею, губами собирая проступившие мурашки, старательно зацеловывая нежную кожу. — Тео, — Освальд предпринял вялую попытку уйти от ласки. — Не хочешь? — понимающе уточнил Энгстром. — Дело не в этом… я хочу, но… — юноша умоляюще заглянул ему в глаза, — а если сюда войдут? Слуги будут шептаться, и фру Энгстром узнает… — Эльза мне не супруга, напоминаю, — суховато бросил мужчина, отпрянув, и повернулся к окну, — условия нашего с ней договора никоим образом не стесняют меня в плане проявления симпатии к кому бы то ни было. Или ты стыдишься наших отношений? — Не злись, — Джеймс подошёл к нему со спины и ласково обвил руками поперёк живота, — дай мне привыкнуть к тому, что у нас происходит. Теодор перехватил его ладонь и дёрнув в сторону, поменял их местами, зажимая мигом покрасневшего Освальда у подоконника. — Как можно злиться на такую прелесть? — игриво усмехнулся он, мазнув губами по чужой щеке и избавляя их обоих от одежды. Время суток мало волновало Энгстрома: вне зависимости от того, чем был занят предмет его интереса, он мог в любую минуту сцапать юношу за руку и утащить в какой-нибудь укромный уголок, заполняя мысли и тело исключительно собой. Тем не менее, днём Освальд старался не отвлекаться от новеллы, с головой уходя в работу над «Алой луной», а ночью согревал постель своего господина, целиком завладевшего его сердцем и разумом. Несколько долгих недель под покровом темноты юный Джеймс то покорно ложился под мужчину, то восседал с гордым видом на его бёдрах, раскрепощённый и отзывчивый, познавший высшее удовольствие, чувственно выгибаясь навстречу требовательным толчкам и запрокидывая кружащуюся от страсти голову. Порой, забывшись, на самом пике наслаждения он вонзался ногтями в крепкие плечи, грудь или спину, оставляя бордовые росчерки, и если поначалу стыдился этого и просил поутру прощения, то после вошёл во вкус и нарочно метил любовника царапинами и укусами, подсознательно желая всем и каждому доказать, кому тот принадлежит. — Ты веришь в мистику? — спросил однажды Освальд, лежа с запрокинутой на Энгстрома ногой, пока мужчина лениво поглаживал кончиками пальцев ложбинку промеж мягких ягодиц. Такие откровенные ласки стали для него давно привычными, и Джеймс с радостью им поддавался. — А ты? Веришь? — хмыкнул Теодор, искоса глянув на юношу, разнеженного и словоохотливого после долгой ночи. — Если так подумать… Какие-то вещи в моей жизни происходили, — лицо писателя сделалось серьёзным, но надутые губы смотрелись забавно, даже смешно, — вещи, которые трудно объяснить, находящиеся за гранью человеческого понимания. — Какие же? — Энгстром мягко подтолкнул его на рассказ о себе. — Например… Например, то, что я единственный уцелел в ужасном пожаре, — голос Джеймса дрогнул; он поёжился и инстинктивно прижался ближе к мужчине. Тот погладил его по спине и бережно накрыв простынями, крепко обнял. Джеймс благодарно прикрыл глаза. — Мы жили в двухэтажном деревянном доме… Всё произошло глубокой ночью, никто не знает, почему это началось, но наш дом вдруг вспыхнул, как факел, пропитанный маслом, и меньше чем за час обратился в пепелище. Они все сгорели, понимаешь? Дотла. Мои родители, сёстры, младший брат — никого из них больше нет. А я выжил… зачем-то… — он всхлипнул. — Ох, Джеймс… — сочувственно протянул Теодор, баюкая писателя в своих руках, как маленького мальчика. — Чонгук, — сказал тот совсем тихо, — моё настоящее имя Чонгук. Так назвали меня мои родители. Энгстром молча стирал с чужого лица непрошенные слёзы, давая выплакать забытую, застаревшую боль. Почувствовав, что молодой любовник немного успокоился и готов говорить, он спросил: — Какие-то ещё явления, с которыми тебе доводилось иметь дело, ставили тебя в тупик? — Да, — Освальд кивнул, — было ещё кое-что. В приюте нам, подросшим мальчуганам, было до безумия тягостно и мучительно проводить будни в служении Господу, и время от времени мы придумывали, втайне от наставников, какие-нибудь развлечения. Видишь ли, среди воспитанников далеко не все были сиротами. Встречались мальчики из полноценных семей, бедных или зажиточных, и у каждого имелись свои причины находиться при монастыре. Кто-то бежал от голодной смерти, кто-то — должен был учиться послушанию и познать Бога… Мне же, как понимаешь, просто некуда было деваться. Итак, одним из ребят, вышедших как-раз таки из богатой уважаемой семьи, был Джеффри Томпсон, широкий в плечах, на голову выше меня, с громким пугающим басом. Сказать по правде, я побаивался его, и не случайно: по мелочам, конечно, но при любой удобной возможности Джеффри старался задеть меня — незаметно дать подзатыльник или обозвать… Как-то он покинул приют, чтобы навестить родных, а когда вернулся, привёз с собой забавную штуку — книгу цыганских гаданий, которую стащил у старшей сестры. Нам тогда всё новое казалось безумно интересным, и той же ночью мы все сели в круг в нашей общей спальне, в полной темноте столпившись над большим зеркалом, опущенным на пол, и принялись дрожащими от страха голосами взывать к духам умерших, как это описывалось в гадательной книжонке. Уж не знаю, кого из мертвецов мы хотели разбудить тогда, но в какой-то момент кто-то из мальчиков дико завопил. Перепуганные, мы разбежались по местам и шмыгнули под одеяла, а один из нас всё кричал и кричал, пока на крик не сбежались наставники с огнём. Из любопытства я выглянул, чтобы посмотреть только одним глазочком, и сразу об этом пожалел. Лицо Джеффри — оно… его не было… Я имею в виду, у него действительно больше не было лица. Глаза, нос и губы — всё исчезло, а вместо этого — сплошное кровавое месиво, будто кожу содрали живьём. Мы предпочитали не вспоминать и не говорить об этом больше, но всё же, то, что случилось той ночью — до сих пор загадка. — После этого вы больше не тревожили покойников? — усмехнулся Теодор. — Упаси Господь, — нарочито испуганно пробормотал Джеймс, притворившись, что собирается перекреститься. — Лежишь на мне голый и упоминаешь Господа, — мужчина цыкнул и с размаху опустил тяжёлую ладонь на проступающие под тонкой простынёй формы, — покайся, бесстыдник. — Каюсь, — безропотно сдался юноша, прикрывая глаза и окольцовывая руками шею нависшего над ним Энгстрома, — Тео? — позвал он шёпотом на ухо. — Мужчина вопросительно заглянул в чистые, искренние глаза. — Мне кажется, я тебя люблю. И, кажется, ты тоже… — Тебе не кажется, дитя моё, — с улыбкой ответил тот, — ты любишь, и чувствуешь мою к тебе любовь. Никогда не сомневайся в ней. Освальд послушно закивал, через секунду утянутый в долгий липкий поцелуй. Ещё одна ночь отправилась в его копилку бессонных ночей, ещё одна, о которых он никогда не будет жалеть.5
Прогулки верхом по окрестностям, осмотр заснеженных владений, долгие увлекательные беседы на разные темы и много поцелуев и объятий — таким стал быт двух влюблённых в долине. Всё, что было до, Джеймсу казалось теперь ненастоящим, просто декорацией, в которой он проживал год за годом в ожидании встречи с Тео Энгстромом. Рядом с этим мужчиной он забывал горечи и утраты прошлого, несбывшиеся надежды, навсегда оставшиеся в минувшем детстве, и даже своё имя. Теодор мог быть жёсток и жесток с кем угодно, но только не с ним. В его руках юноша пребывал в безопасности, ощущал свою собственную ценность, то, как сильно им дорожили. Сколько секретов было поведано лунными ночами — уже не счесть, но Энгстром сберегал каждый из них, сохранял, благодаря за безграничное доверие. Холодным январским вечером из деревни негадано-неждано пришли дурные вести — якобы, были выявлены случаи заражения чумой. Теодор отбыл немедленно, чтобы переговорить с врачом и проверить правдивость слухов. Утром воскресенья Освальда разбудили мелкие влажные поцелуи, настырные и неизбежные. Открыв глаза, он увидел в своей постели донага раздетую Бьянку, ластящуюся к нему всем телом. Оттолкнув девушку, писатель скатился с высокой кровати на пол, больно ударившись локтем, и трясущимися пальцами принялся собирать разбросанные накануне одежды. Бьянку такая реакция ничуть не оскорбила. Игриво хихикнув, она ухватила Джеймса за руку и с силой потянула на себя, заваливая обратно в постель. Худшего момента для прибытия Теодора нельзя было и придумать, но именно в эту самую секунду владелец долины и распахнул двери в спальню Освальда, застыв на пороге. — Джеймс? — произнёс он, озадаченно разглядывая представшую перед ним картину. Названный обречённо выдохнул и прикрыл глаза, предвидя бесконечный поток вопросов и обвинений. — Бьянка? Как это понимать? Отбросив длинные волосы назад, Бьянка насмешливо взглянула на мужчину через плечо. — Kan du ikke se, far? Vi elsker hverande*. *Разве не видишь, отец? У нас любовь. — Elsa! Elsa, kom og beundre datteren din umiddelbart! * — голос разъярённого Энгстрома сотряс стены обоих этажей. — Если я — единственный, на кого осталось воспитание этой девчонки, я сделаю это, воспитаю из неё человека! — с этими словами Теодор отстегнул пряжки от ремня и одним резким движением выдернул его из шлёвок, взмахнув, точно хлыстом. *Эльза, немедленно приди и полюбуйся на твою дочь. Слабо вскрикнув, в коридоре застыли обескураженные фру Энгстром и Кристина, обе одинаково бледные и готовые вот-вот свалиться в обморок. За их спинами толпились слуги, не решаясь прийти на помощь кому-либо из задействованных в уродливой сценке лиц. — В нашем договоре не указано, что я должен делить моих любовников с членами твоей семьи, — прорычал Теодор, обращаясь к Эльзе, — или ты забыла условия? Так позволь, напомню. Ты не лезешь в мои дела, а я сохраняю долину в изначальном виде, а не распродаю по кускам, оплачиваю твоим детям еду, тряпки и образование, а также предоставляю возможность регулярно путешествовать по миру и играть в зажиточных барышень в светских кругах. Будь столь любезна, поправь, если я что-то пропустил… Госпожа Энгстром повержено уронила голову. Джеймс хорошо видел, как сильно дрожали губы униженной женщины. Теодор тем временем двинулся вперёд, щёлкая ремнём перед лицом онемевшей от страха Бьянки, которой было уже не так весело. — Не надо! — неожиданно даже для самого себя, Освальд ринулся защищать девушку собой, — Бьянка ничего не сделала! — в отчаянии воскликнул он, — Это я, всё я один!.. — и тихо затараторил, — Прошу, Тео, поговорим наедине? Я очень виновен… Прошу… На несколько мгновений воцарилась абсолютная тишина. Эльза с неверием и толикой надежды вскинула подбородок, влажными глазами впившись в писателя, как в последний оплот своего спасения. Первой во всеобщем замешательстве нашлась Бьянка. — Он напал на меня в коридоре и затащил сюда! — громко разрыдалась юная госпожа, — Закрыл мне рот и велел молчать! Я просто растерялась и была вне себя от страха… Мама! Мамочка, поверь мне, пожалуйста! Я не лгу! — За мной, — приказал Теодор, метнув в Джеймса короткий бесстрастный взгляд. В своём кабинете Энгстром плеснул в два бокала виски и начал неторопливо раздеваться. Освальд присел на диван и уязвлённо поёрзал на месте. — Пей, — мужчина накинул излюбленный чёрный халат и устроился рядом, — тебе надо успокоиться. — проследив за тем, как юноша осушает стакан, он легонько хлопнул себя по коленке. — Иди ко мне. Джеймс ловко перебрался к нему на бёдра и тяжело вздохнул. — Если бы я знал, что так получится, запирался бы на ключ… — Теодор в ответ промычал что-то невнятное в чужое плечо и проглотив алкоголь, повторил: — Если бы я знал, где буду падать, подстелил бы соломы… Чью честь ты там отстаивал, мой дорогой английский джентльмен? — по-доброму упрекнул Энгстром, — Если Бьянки, то её честь утеряна давно, и мы с тобой тут не причём… — Нехорошо получилось, — писатель с сожалением покачал головой, — особенно с фру Энгстром. Никогда ещё не видел её такой жалкой и зависимой, как сегодня. — С Эльзой всё будет в порядке, — хозяин дома пожал плечами, — собакам необходимо время от времени напоминать, кто их кормит, иначе они забудутся и откусят дающую руку по самый локоть… Эти женщины — выродки. — безжалостно озвучил он свою оценку, — Грязное семя. Они обречены. — Зачем ты так? — прошептал Джеймс, внутренне сжавшись от холода, которым сопровождалось каждое чужое слово. — Ты не согласен со мной, моё нежное дитя? — Теодор погладил его по щеке, после мягко целуя, — Но я прав. От яблони не родятся груши, от ястреба — пустельга, а от Дьявола — златокудрые ангелочки. У такого ублюдка как Эдвард Энгстром не было и не могло быть ничего святого, в том числе — потомство. Особенно потомство. Они прокляты, и, как я уже сказал, обречены. Джеймс устало положил голову мужчине на плечо. — Как дела в деревне? — Паника на пустом месте, всё как я и думал. Ты ещё не завтракал, прелесть моя? — юноша отрицательно мотнул головой, — Сейчас Альберт набирает нам с тобой ванну в моей спальне. А после водных процедур мы вместе наведаемся в кухню и попросим Матильду достать все самые вкусные запасы. Желудок Освальда голодно заурчал. — Чего же мы ждём? — вскочил он на ноги, — Скорее пойдём к тебе! Энгстром довольно усмехнулся и повёл его за собой. Тесно, но тем не менее уютно расположившись в одной ванной, полной тёплой воды с маслами и душистыми травами, любовники принялись по новой изучать тела друг друга, целуясь, негромко переговариваясь и иногда — дурачась. — Как ты накажешь Бьянку? — спросил Джеймс, позволяя обсушивать свои волосы, уложив голову на колени Теодора. — Я не стал бы наказывать ребёнка, — безразлично ответил тот, — даже своего собственного. Но я могу наказать Эльзу, урезав её ежемесячный бюджет втрое. Может тогда она пересмотрит свою систему воспитания и придумает, наконец, управу на дочь вместо того, чтобы оправдывать родительское равнодушие постоянным недомоганием. Увидев, что за гости явились к ней в кухню, Матильда разволновалась и засуетилась, не зная, куда себя деть. К герр писателю она давно привыкла и испытывала к нему, скорее, материнскую симпатию, а вот Энгстром, очевидно, бывал в этой части поместья крайне редко. — Чем же накормить-то вас, родненькие? — причитала женщина, так и сяк стараясь угодить. — Давай всё, что есть! — весело смеялся Джеймс. Перед ним на деревянном столе, как на сказочной скатерти-самобранке, появлялись горячие и холодные блюда, закуски, салаты, печёное, соленья и всё, что бедная Матильда успевала достать из закромов. Теодор только улыбался, радуясь разошедшемуся аппетиту своего избранника, и попивал горький кофе. Истошный женский вопль, донёсшийся из дома, заставил всех, находившихся в кухнях, вскочить на ноги и подбежать к окнам. — Герр Энгстром! — запыхавшийся Альберт влетел в прикрытую дверь. — Фру Бьянка найдена на втором этаже библиотеки. Она мертва.6
Что подтолкнуло юную красавицу соорудить петлю и влезть в неё же, распрощавшись с жизнью, уже никому не узнать. Послужил ли причиной тот скандал, или всё дело в равнодушии Джеймса, а может, Бьянке слишком тяжело далась разлука с ирландцем? Как бы там ни было, в её смерти виноватых нет, но и невиновных, увы, тоже. Так или иначе, каждый был по-своему причастен к трагедии. И скопище взрослых мужчин, не уследивших за избалованным подростком, и мать, отрешённо взирающая прямо сейчас сквозь погребальный костёр, и даже Кристина, не выдавившая из себя ни слезинки, ни единой даже самой скупой эмоции. Жизнь не стоит на месте — это Освальд понял на следующий день после того, как тело Бьянки было сожжено. Комнату покойной с красивым видом на залив и часть леса быстренько заняла тихоня Кристина. Для неё же из поместья Гёхтен, расположенного к долине ближе всех других, прибыла новая гувернантка — француженка Надин, со спокойной совестью оставившая прежних работодателей, когда Тео Энгстром пообещал платить вдвое больше. Всё и правда как будто наладилось. Никто не стал держать траур по усопшей, заботясь каждый сугубо о своих интересах, и это страшило Джеймса, наблюдавшего за всем со стороны, и печалило. — Конец мира близок, — в полном отчаянии произнёс он, зарываясь глубже в объятия своего покровителя, — ты это видишь? — Гораздо важнее, что видишь ты, дитя моё, — неопределённо высказался Теодор. — Грехи. Я вижу их повсюду, наблюдаю в других и в самом себе тоже. — надломлено поделился молодой человек, — Похоть, — окидывая взглядом их голые тела, сплетённые на постели, — зависть, — вспоминая Оливера, — лень, — фру Энгстром с её младшей дочерью, — жадность, — французская гувернантка, — гнев, — это про Теодора, — гордыня, — а это уже про самого Джеймса. — Ну, а чревоугодием занимаемся мы все, — дополнил он, удручённо вздыхая. Теодор расплылся в хищном оскале. — Если есть грех — будет и кара. — заверил он. — Спи, моё прелестное создание, у тебя был тяжёлый день… И ведь не соврал. У Освальда на самом деле был невероятно сложный день, и как же юноша был рад, что он закончился. Веки потяжелели, и юноша уснул под защитой любимого мужчины. Утром Джеймс чувствовал себя просто отвратительно. До обеда провалявшись в постели, он ни в какую не поддавался на уговоры съесть хоть что-нибудь, и даже дорогой Тео не мог на него повлиять. Устав от безделия и слабости юноша рассудил, что не лишним будет пройтись на свежем воздухе — авось, поможет побороть ломоту в костях? Протоптанной тропинкой он направился к кухням, а оттуда — в тоннель и к заливу, покрытому плотной ледяной корочкой. Снег на холмах переливался на солнце, как какая-то драгоценная ткань, но не радовал глаз, а ослеплял и раздражал. Взгляд писателя остановился на пустой площадке у воды: ещё совсем недавно на этом месте они веселились и прыгали у костра, поздравляя друг друга с рождеством, а вчера тут же отправили в последний путь Бьянку. И — ни единого намёка на произошедшее, ни единой обгорелой веточки — всё зачищено и заметено снегом, как не бывало. Ударившие в конце октября морозы немного притупили стойкий запах вокруг овчарни, но зимой загоны топились, потому Джеймс примерно представлял себе, какой смрад стоит внутри. Он вышагивал по узкой тропке, по которой, наверное, немного людей ступало в эту пору, и скорее по наитию, нежели из большой охоты, всё-таки решился заглянуть в овчарню. Кругом было на удивление тихо, не слышно ни блеяния, ни топота копытец, будто две тысячи голов разом уснули безмятежным сном. Ощущение чего-то неправильного, чего-то злобного и несправедливого внезапно овладело разумом писателя. С каждым новым шагом сердце его билось всё тревожнее, и тут он увидел. Овцы покорно стояли в своих загонах, раздельными, огороженными друг от друга группами, и безмолвно наблюдали омерзительный акт насилия человека над самой природой. Йохан, вспотевший и обнажённый ниже пояса, натужно хрипел, время от времени издавая жалобные тонкие всхлипы, беспорядочными движениями вбиваясь в тело несчастного животного, беззвучно сносившего измывательства. Джеймс видел белоснежную, такую мягкую на вид шерсть, тоненькие ножки. «Последний выводок», — зачем-то промелькнуло в мозгу. Юноша вспомнил ягнят, которых смотрел здесь по осени вместе с Тео, и зажав себе рот обеими ладонями, быстро попятился к выходу. Едва он снова оказался на улице — его согнуло пополам и обильно вырвало желчью. В глазах потемнело, и перед ними затанцевали противные мурашки. Этот запах овчарни, это кошмарное безмолвие, это непотребство, свидетелем которого он стал — Джеймс хотел бы забыть немедленно и не вспоминать никогда, вырвать собственные рот, нос и уши, ничего более не чувствовать, ни о чём не думать… Конечно, он не смог рассказать Теодору об увиденном, и дабы избежать ненужных подозрений, в пять вечера прямо-таки вынудил себя оставить постель, причесаться и кое-как преодолев препятствие в виде крутой лестницы, спустил своё налитое свинцом тело в столовую. Внизу все уже восседали на своих местах. Даже Энгстром, проводивший юношу долгим пристальным взглядом. — Тебе нездоровится? — участливо поинтересовался он шёпотом. — Всё чудесно, — невпопад улыбнулся Джеймс, и вытянулся, точно струна, от внезапной режущей боли в области живота. Блюда на столе сменяли одно другое. Вяло орудуя приборами, Освальд даже не замечал толком, что он ест, пока с очередной тарелки не сняли медную крышку. — Смалахове, — объяснил Теодор, завидев ужас в глазах писателя, — традиционное блюдо. Опасаясь, что лишний глоток воздуха может в эту секунду стать для него фатальным, Джеймс предельно осторожно отодвинул свой стул назад. На тарелке перед ним лежала целая овечья голова с кривыми зубами и пустыми глазницами. Подсознание — предатель тут же наложило одна на другую шокирующие картинки из овчарни. Побег с ужина не удался. Джеймс в панике захлебнулся на вздохе и вывернул всё скудное содержимое своего желудка прямиком на стол. В спальне на втором этаже Тео Энгстром долго успокаивал дрожащего от слёз и стыда возлюбленного. — Ну зачем ты спустился, если плохо себя чувствовал? — говорил он, точно ребёнку, очевидные вещи. — Ты же знаешь, никакие правила не будут мне дороже твоего благополучия, моё несмышлёное дитя… — Я хочу уехать, — всхлипывая, признался Джеймс, — мне здесь не нравится. — Что, и меня оставишь? — улыбнулся Теодор. Освальд посмотрел на него как на сумасшедшего. — Нет! Нет, конечно! О чём ты говоришь?! — встрепенулся юноша. — Тише, тише. Ни о чём не беспокойся. Ты ведь веришь мне? — Верю. — Это единственное, что имеет значение — твоя вера в меня, в нас. Тише, мой любимый мальчик. Тебе лучше, скажи? Чего ты хочешь? — Чтобы ты поцеловал меня… И мочёную треску с клубничным вареньем. — Треску с вареньем? — усмехнулся мужчина, — Будет исполнено.7
Через две недели Освальд догадался, что постоянные приступы тошноты — не от стресса и точно никакая не случайность. Организм его перестраивался, в то время как в теле непрестанно двигалось что-то маленькое, скользкое и омерзительное. Помимо прочего, менялись повадки и аппетиты юноши: всё чаще он требовал едва прожаренное мясо, сочащееся изнутри свежей тёплой кровью, всё реже говорил «спасибо» и «пожалуйста». — Что со мной? — задал он прямой вопрос Энгстрому, относившемуся к нему с пущей заботой и преданностью. — Во что ты меня превратил? Теодор заглянул в обозлённые глаза красивого, воинственно настроенного юноши, и аккуратно прижав к себе, с невыразимой нежностью погладил по животу. — Помнишь, я просил довериться? — напомнил он, целуя Джеймса в висок, — Обещал, что не причиню вреда. — Помню. Но носить в чреве ребёнка, будучи мужчиной — это… это… — Грех? — подсказал Энгстром с издевательской усмешкой, — Богохульство? Преступление против природы? Грех давно в нас, и мы сами — в грехе, ты сам сказал. Этому миру всё равно конец. Так чего ты боишься? Осуждения? Люди вокруг нас — овцы, тупоголовое стадо, следующее за пастухом. А если пастуха нет — они просто мясо, баранина на заклание… — Я даже не знаю, что это! — вспылил Джеймс, с долей презрения глядя на свой живот, — Что за тварь во мне растёт! — Не надо так, прелесть, — пожурил Теодор, — наше дитя прекрасно. Ты подаришь мне наследника и надежду этому проклятому, гнилому миру, надежду на лучшее завтра, на очищение и искупление… — Бог бы не одобрил, — Освальд покачал головой, — это противоестественно… — Я твой Бог, — резко оборвал мужчина, и в зрачках его вспыхнуло адское пламя, — единственный существующий. Длинные пальцы дёрнулись к воротнику на чужой рубашке, расправляясь с пуговицами. — Ты — мой Бог, — повторил Джеймс, охнув в поцелуй, — единственный существующий. В долине не было слепых, а потому все замечали, какие метаморфозы происходят с телом герр писателя, но спросить напрямую никто не отваживался. Матильда, вздыхая и бормоча про себя молитвы, стоило ей только увидеть Освальда, бросалась к мяснику за порцией хорошего мяса, чтобы сиюминутно поджарить то на сковороде. Не пользуясь бесполезными приборами, юноша хватал угощение голыми руками и вгрызался в кровавую плоть, рыча от удовольствия и пугая этим прислугу. Джеймса их глупая суета забавляла так же, как и выводила из себя. Он теперь смотрел на всех, кроме Теодора, свысока, и, наверное, ему было бы плевать, если прямо на его глазах оборвалась чья-то жизнь. Наивный чувствительный мальчик безвозвратно гас, умирал в нём день за днём, уступая место холодному жестокому эгоисту. Лишь Тео по-прежнему был дорог, лишь Тео заслуживал его любви. По весне на заливе пошли льды. Быстрое течение несло большие и маленькие пластины, растворяя памятники ушедшей зимы в тёмных водах. Поддерживая объёмный живот, Джеймс гулял в одиночестве, когда прямо у берега всплыл синий обезображенный труп, словно решивший поздороваться со старым знакомым. С большим трудом узнав в утопленнике Оливера О`Донована, Освальд задумчиво помолчал несколько секунд, а после — оглушительно расхохотался. О, он больше не тот мальчишка из сиротского приюта, неспособный постоять за себя. Разбухшим мертвецом его не напугать. Внезапно в голову пришла шальная мысль. — Йохан! — закричал он зычно, — Йохан! Тощий уродец появился как из-под земли. Джеймс не мог читать мысли, зато хорошо различал эмоции, ориентируясь по жестам и взглядам. Йохан ненавидел его, и пусть прятал глаза, то и дело порывался поднять их, глядя с брезгливым отвращением. Освальда вновь пробрало на смех, такой громкий, что слуга вздрогнул. Подумать только! Этот насильник животных презирал Джеймса за беременность. Считал грязью и… чем ещё? Ошибкой природы? — Сколько раз ты насиловал наших овец? — с дружелюбной улыбкою поинтересовался Джеймс. Йохан побелел, как кусок мела. Тонкие змеиные губы заходили ходуном. — Ч-что герр Освальд имеет в в-виду? — еле произнёс бедняга. — Герр Освальд имеет в виду, что тебе пора помыться, грязная ты тварь! — со злым весельем провозгласил юноша, и ухватив слугу за шиворот, столкнул в залив, с равнодушием отмечая, что тому не повезло здорово приложиться затылком о льдину. Каким-то необъяснимым, шестым чувством Джеймс знал, что Йохан не умеет плавать, как и знал, что течение отнесёт его к лесу и выбросит на скалистый берег, а там стая найдёт израненное тело по запаху и выпотрошит ещё живого, с особой жестокостью. Джеймс ликовал, когда возвращался по тоннелю в дом, насвистывая мрачную мелодию, ликовал, когда перешагивал порог этого дома, но выражение лица Теодора, встретившего его в гостиной, насторожило юношу. — Больше ты не выносишь, — кивнув на живот, обеспокоенно сказал мужчина, — пора доставать ребёнка. — Что ты такое говоришь? — нахмурившись, Джеймс зарычал, защищая себя руками. Шёл март, а значит, плод внутри него был совсем крошечным. — Он не выживет! — Выживет. — уверенно возразил Теодор. — Ему уже пять месяцев, этого более, чем достаточно. — Пять?! — Освальд обомлел. А потом вдруг разом вспомнил все свои сны с участием Энгстрома, такие реалистичные, совсем натуральные сны… — Ты… что? Ты пользовался мной?! — озверел юноша, — Только чтобы зачать своего наследника?! Я только за этим был тебе нужен?! Острая боль прошила низ живота. Вскрикнув, юноша упал на колени. — Пора. — повторил Теодор. Уложив Джеймса на спину, он склонился к его губам с долгим поцелуем. — Ты всё ещё веришь мне? Сквозь пелену боли, застелившую рассудок, Освальд едва ли понял его слова, но прошептал преданное: «Верю…» — Последняя глава в твоих руках, дитя моё. Одному тебе решать, как всё закончится, и закончится ли. Последнее, что Джеймс услышал — звук рвущейся плоти. Его собственной плоти, распарываемой длинными когтями возлюбленного. — Надо же… Вы посмотрите, кто тут у нас, — нежно ворковал Теодор, вытаскивая из вывернутого навзничь чрева своё окровавленное чадо. Укутав младенца в своё пальто, новоиспечённый отец вышел из дома, ни разу не обернувшись. Смотревшие ему вслед стекленеющие глаза Джеймса, умирающего на полу в собственных кишках, уронили одну-единственную, кристально-чистую слезу.8
Чонгук проснулся посреди ночи. Смутное предчувствие чего-то великого, грядущего впереди, больше не давало заснуть. Мальчик встал и ведомый таинственной силой, бесшумно обошёл дом по кругу, посмотрев по очереди на сестёр и брата, матушку и отца… Пустяки! Эти люди не были его родителями, ведь они — всего лишь люди. Выйдя в сенцы, Чонгук вынул из железной петли пылающий факел и заперев двери, без колебаний поджёг соломенную циновку. Горящие люди танцевали вокруг него странные, смешные танцы и верещали не своими голосами, а мальчик стоял, согнувшись, и смеялся, смеялся до коликов в животе… Теперь он вспомнил. Вспомнил, кто оставил Джеффри Томпсона без его гадкого лица. Этот здоровяк был совсем невкусным, но он так смешно вопил, лишившись носа и глаз, так визжал, этот поросёнок! Чонгук до рассвета хихикал в подушки, чтобы не быть услышанным. Теперь он понял. Понял, на чей зов прибыл в долину, кто устраивал дожди, снегопады и даже чуму, чтобы только не отпускать его от себя прочь. Кто в порыве ревности убил О`Донована, распределив его на корм рыбам, а потом — и распутницу Бьянку, подвесив в библиотеке, точно ёлочную игрушку. Милый Тео! Кашляя кровью, Джеймс расхохотался так, что выползшие наружу органы затряслись. Подобрав части себя и засунув всё в зияющее отверстие, он встал и с усилием взошёл по лестнице. «Алая луна» была почти дописана. Не хватало лишь финальных строк. «Благодатный огонь объял грешников, — быстро застрочили пальцы, — и правосудие свершилось». Поставив свою последнюю точку в этой истории, Джеймс доковылял до камина и позволил языкам пламени лизнуть страницы дописанной книги. Следуя из комнаты в комнату, он ронял листок за листком, поджигая дом и его обитателей, поджигая их грехи. Все они были здесь — Эльза — дитя разврата, и Альберт, порешавший некогда собственную жену, и Матильда, зарубившая соперницу, и все остальные грешные души. Они не бежали и не просили пощады — лишь разевали беспомощно рты, и на перекошенных лицах читались ужас и страдания. Джеймс смеялся до слёз. Когда большинство зданий на холме были охвачены огнём, из одноэтажного дома выскочило существо с рожками, копытцами и человеческим лицом. — Господин! — почтенно склонился чертёнок, ожидая приказа. — Кристина?! — удивился писатель. Хохот его был подобен грому. — Вот так встреча! В тихом омуте черти водятся! Насвистывая, господин направился вниз по склону. Юркий чертёнок бросился за ним. В залитой кровью овчарне ползал на четвереньках крепкий голенький младенец. — Наелась, прелесть моя? — с любовью спросил Тео. Ребёнок пролепетал что-то на своём и протянул к родителю ручки. Подхватив девочку, мужчина, не оборачиваясь, произнёс, — Что так долго? — Прощался с друзьями, — ухмыльнулся Джеймс и посмотрел на дочь, — как она? — Превзошла все наши ожидания, — гордо заявил Тео, — только ты мог дать мне такого сильного наследника, любовь моя. Пойдём, Фенрир, нас ждут великие дела. Юноша кивнул своему Богу и тряхнув головой, упал на четыре лапы, обернувшись в гигантского чёрного волка. Сбросив маску землевладельца Теодора, тысячеликий Локи весело зашагал за сыном, за своей единственной вечной любовью. Чертёнок скакал впереди, извещая всех демонов о том, что их повелительница, равных которой по силе нет и не будет, уже пришла в этот мир.