Изгой

Он вздрагивает от неожиданности, отшатывается, но тут же натягивает на лицо вежливую улыбку, кланяется, шепчет что-то неразборчивое и откровенно вежливое: то ли «приношу свои извинения», то ли нечто в этом же духе. Мысленно, конечно же, ругается. Но, блядь, никак. Звезда, нахуй. Репутация, ебись она конём. На самом деле, конечно, он достаточно сдержанный человек, образованный, практически интеллигентный, но диктуемые этикетом требования к поведению в общественных местах подразумевают, что расслабиться он может только дома — или внутри своей головы. Внутри своей головы в последний месяц он как-то многовато матерится. Всему виной недостаток времени. Раньше он вымещал раздражение в спортзале — недаром что журналюги, что дамочки на званых и не очень вечерах смотрели с интересом, — но теперь как-то не до того. Да и дома он почти не появляется — какой там спортзал? о чём вы вообще? Дом, точнее, квартиру, точнее, элитные апаты, занимающие целый этаж элитного здания жилого комплекса «Гелиос Сити», он искренне, от всей своей широкой души, ненавидит. В нём ничего его, если вы понимаете, о чём речь, ничего живого: это готовый современный хай-тек с кучей белого, железок повсюду, всё такое электронное и искусственное, и он буквально чувствует себя роботом. Или, точнее, не чувствует. Роботы не могут чувствовать. Поэтому он сбегает каждый раз — куда угодно, на работу, в студию, к Джисону, да даже в спортзал, но, как уже упоминалось выше, у него сейчас не хватает времени ни на что, кроме первого пункта. Ну и третьего, но сугубо потому, что пункты «работа» и «Джисон» в его жизни неразделимы. Знакомьтесь, Со Чанбин — продюсер, владелец собственной звукозаписывающей компании, айдол и в буквальном смысле самый популярный мужчина Южной Кореи, ебись оно все конём. Сейчас Со Чанбин идёт нахе… То есть, конечно, в ебе… Блядь, тоже не из той серии. Со Чанбин идёт по улице на другом конце города и ищет хоть кого-нибудь говорящего на человеческом, а не всех этих бесконечных кошек, потому что он, блядь, заблудился. Телефон у него сел ещё полчаса назад — Чанбин, дитя цивилизации, привык находиться в непосредственной близости от розеток, и он вовсе не рассчитывал, что на середине обратного пути наушник в ухе пиликнет, заглушая навигатор, и вежливым женским голосом сообщит, что, мол, потеряна связь. Чанбин безнадёжно тыкает в чёрный равнодушный экран и растерянно оглядывается по сторонам, потому что всё, что он запомнил, — это «идите прямо ещё сто метров», а улица с невысокими, обветшалыми зданиями вокруг вовсе не похожа на ту светлую, цивилизованную гори, где он бросил свою машину. Плюс пакет. В пакете кислородный датчик на его нежно любимую европейку, белую Пежо 406, потому что вот минусы езды на европейских марках внутри Кореи: хрен найдёшь запчасти. Да, каждый второй, особенно из поколения 30+, тыкает пальцем в его девочку и орёт: «А-а-а-а, это из фильма «Такси»!», и да, она именно оттуда; Чанбин обожает Бессона, но ломается она, особенно с её-то пробегом — за сотню, — достаточно часто, благо хоть по мелочам. И Чанбин бегает, выискивает запчасти, заказывает их через знакомых, покупает сам во время тура, ту же рулевую рейку месяца полтора искал, но принципиально не рвётся менять француженку на корейца. Пежо, на его вкус, абсолютно не французская, хорошо отражает его собственные представления о себе. Простая, но сильная, скрывающая под капотом куда больше, чем можно было бы представить, просто глядя на неё, — ни капли изящества или французских выебонов. Выебоны Чанбин вообще терпеть не может. Изящество — за компанию — тоже. Можно даже подумать, что его в своё время наебала какая-нибудь изящная девочка, изменив во все дырки, и теперь он автоматически переносит ненависть к бывшей на всех схожих людей — но хуй там плавал. Чанбин, во-первых, гей, а во-вторых, не имеет отвратительных историй с расставаниями за спиной в принципе. Он вообще со всеми своими бывшими дружит или хотя бы остаётся в хороших отношениях, потому что — ну, просто потому что может. Чанбин просто, ну, ксенофоб. Все эти тонкие, изящные, по его мнению, отличаются от привычного и знакомого ему модус операнди похлеще, чем женщины отличаются от мужиков. Странные, слабые, тощие, увлекаются обычно чем-то странным, типа философии или, и того хуже, рисованием, ну как не мужики вовсе. Про то, что разевать рот на микрофон и делать эгьё на камеру — тоже не особо мужское занятие, он привычно не думает, утешая себя мыслями, что он вообще-то бизнесмен и банки у него такие, что двумя руками не обхватишь. Можно и поорать слегка в микрофон. Тем более рэп же, а не бабские сопли. Чанбин идёт и оглядывается по сторонам; вокруг медленно начинает темнеть. Ситуация настолько смешна, насколько и отвратительна: он не знает, где находится — но точно в жопе города, где полицию раз в год видят, — идёт неизвестно куда, народу никого, а даже если и попадутся — то и ограбить могут, учитывая, что идёт он в дорогой одежде и привычно обвешан всяким говном, потому что, как уже сказано было выше, репутация, блядь. И именно в этот момент Чанбин поворачивает за угол — ему кажется, что север — центр города — куда-то туда, и сталкивается с бомжом. Он вздрагивает от неожиданности, отшатывается прочь и извиняется чисто рефлекторно, как будто говорит с поклонником — хотя откуда бомжу его знать-то, но репутация, мать её за ногу, обязывает, и Чанбин уже привык не думать в такие моменты, а действовать сугубо на рефлексах. На рефлексах же он кланяется, и на лице бомжа — откровенный шок. Где-то в эту секунду сам Чанбин понимает, что именно делает, и, торопливо выпрямляясь, придаёт себе непринужденное выражение лица. Ещё бы автограф предложил, придурок. Бомжу, ага. — Смотри, куда прёшься, крыса помойная, — бросает он, выплескивая накопившееся раздражение. Выражение лица бомжа мгновенно меняется на высокомерное — как на говно смотрит, думает Чанбин и начинает злиться. Бомж усугубляет своё положение, сам того не зная, потому что к раздражающему выражению лица добавляется не менее раздражающее хамство. — Сам смотри! — выплёвывает тот. — Думаешь, у тебя жизнь лучше, так имеешь право унижать тех, кому повезло меньше? Чанбин открывает рот, собираясь поставить наглеца на место, но его взгляд падает на одежду этого бомжа — серый от грязи свитер, сквозь дырки на нём видно смуглую кожу, то есть надет он буквально на голое тело. Возможно, это единственная тёплая одежда, которая в принципе есть у этого человека, понимает Чанбин (ему становится несколько неловко за свою дорогую кожаную куртку ручной выделки), и где-то в этот момент у него наконец-то включается и начинает работать мозг. Чанбин вспоминает, кто он такой, где он находится, чем ему может грозить шумиха в прессе — хотя вряд ли в округе есть хоть кто-то, способный её обеспечить, — что, в конце концов, он на самом деле не какой-то еблан, который самоутверждается за счёт других. — Блядь, — в итоге говорит он, отбрасывая в сторону привычный формальный стиль в пользу приятельского тона. — Извини. Я реально не хотел. Бомж подозрительно смотрит на него, и Чанбин его абсолютно не винит — сложно представить, что перед тобой искренне извиняется тот, кто только что сравнил тебя с переносчиком кучи самых отвратительнейших заболеваний. Честно говоря, когда Чанбин об этом думает, ему самому становится несколько неприятно, но… Но смотреть на этого бомжа тоже не доставляет удовольствия. Он бы извинился ещё раз, извинился и ушёл куда-нибудь, но дело в том, что он всё ещё понятия не имеет, куда идти. А бомж — всё ещё человек, причём местный, причём наверняка хорошо ориентирующийся, и, что самое главное — единственная живая душа на всю округу, и поэтому Чанбин уговаривает себя не морщиться. По крайней мере, не напоказ. — Ты знаешь, как пройти к Соннам-дон? — спрашивает он. — Знаю, — отвечает тот. Всё ещё смотрит подозрительно, как будто это он здесь боится, что стукнут по голове и ограбят, но хотя бы отвечает. Хотя секунду спустя оказывается, что Чанбин слишком рано обрадовался. — А что мне за это будет? — Ну, хочешь, денег дам? — не раздумывая, предлагает Чанбин. Хлопает себя по карманам, вытаскивает бумажник: — Сколько? Тысяча вон? Две? Десять? У него с собой двадцать тысяч с копейками наличкой — четыре чашки кофе в старбаксе или две с каким-нибудь сэндвичем, потому что ну, серьёзно, есть же кредитка, и кто ж знал вообще, что понадобится? — Засунь свои деньги себе знаешь куда? — раздражённо фыркает бомж. — А если засуну? — поднимает брови Чанбин, принимая несуществующий вызов. Бомж оглядывает его с ног до головы, отдельно задерживает взгляд на кроссовках, ремне, часах, ярлычке производителя на рукаве куртки — в общем, на всём том, что выдаёт статус по-настоящему богатого человека окружающим, и изучающе смотрит в лицо. — Вот на такое зрелище — лощёный красавчик с купюрой в жопе — я бы посмотрел. — Тебе зрелищ не хватает? Помойся сначала, а потом уже предлагай, — отрезает Чанбин и повторно прикусывает язык. Ну что за придурок, а. Ничему жизнь не учит. Ни-че-му. — Ладно. Ладно, блядь, извини еще раз! Тогда что? Реально секс, что ли? — Засунь себе… — начинает бомж, но тут же замолкает и хихикает себе под нос. — Для человека, который не заинтересован в сексе, ты слишком много об этом говоришь, — указывает Чанбин, но тоже смеётся, не в силах сдержаться. — Еда? — Нормальный горячий ужин? — спрашивает бомж и стонет. — Чем я это заслужил? — Доброжелательностью и любовью к ближнему своему? — предлагает Чанбин и напоминает: — Как добраться до Соннам-дон? Я припарковался у стадиона. — Как тебя сюда-то занесло, болезный… — вздыхает бомж. Чанбин демонстрирует пакет в руке: — Запчасти для машины. Лямбда-зонд и там, по мелочи всякое, типа замка на бардачок. — И заблудился? — участливо спрашивает бомж. — Как, наверное, плохо страдать кретинизмом… Топографическим, конечно же. — Что есть, то есть, — ни капли не обижаясь — а смысл обижаться на правду, — разводит руками Чанбин. — Так куда идти? — Так. Сначала идёшь направо пару кварталов, затем поворачиваешь на север и ещё пять кварталов, затем направо и на следующем перекрестке налево… — бомж прерывается, смотрит на остекленевшие глаза Чанбина и коротко вздыхает. — С тебя очень хороший ужин. Пошли. — Куда? — тупит Чанбин. — Провожу тебя, болезного… Если, конечно, тебя не смущает в качестве сопровождающего помойная крыса, — поджимая губы, указывает вперёд бомж. — Блядь, я же извинился, — морщится Чанбин. — Обязательно каждый раз напоминать? Он шагает следом за бомжом практически след в след, смотрит ему на ноги — точнее, на правую, обутую в кед, потом на левую в одном носке, и думает: хорошо, что дождя давно не было, тротуары сухие. Пиздец, если честно, как так вообще можно жить? — Эй, золушка, — нагоняет он бомжа и идёт рядом, задавая темп помедленнее, — на тебя крестная совсем забила, да? — Почему это звучит как абсолютно дурацкий, дешёвый подкат? — недовольно спрашивает тот. — Какая, ко всем чертям, золушка? — Что с обувью, говорю? — Чанбин кивает на его ноги. Если бы бомж умел втягивать ноги подальше от чужих взглядов, то, судя по выражению лица, он бы именно это и сделал. — Засунь своё любопытство… — начинает он. — Всё-всё, молчу, — Чанбин поднимает руки и тут же заговаривает снова, повинуясь какому-то дурацкому порыву: — А как ты дошёл до такого вообще? Бомж возводит к небесам глаза, останавливается прямо там, где стоял — посреди тротуара, и заявляет: — Ещё один вопрос, и ты пойдёшь дальше один. — Не-не, — тут же пугается Чанбин. — Тогда ты спрашивай! Ему нахер не сдалось чужое любопытство, но об этом он думает только после того, как заканчивает фразу. Не забирать же свои слова обратно, он и так здорово накосячил за последние полчаса. К тому же на горизонте возникает и медленно начинает приближаться огромная туча, и ему вовсе не улыбается остаться одному посреди нигде без возможности укрыться от ледяного поздне-осеннего дождя. Он хочет обратно в машину и домой. В тёплое домой, где есть полы с подогревом, еда и возможность поспать, и срать ему пока что на уёбищный дизайн квартиры, пока она отвечает вышеуказанным условиям. В конце концов, Чанбин всегда может сделать её терпимее, разбросав шмотки по полу и закинув грязные трусы на люстру. Не то чтобы он так хоть раз когда-то поступал, но сама концепция ему в целом нравится. Нарушить этот идеальный порядок своей нестираной, мятой одеждой выглядит таким очевидным протестом, что он определённо планирует хоть раз так сделать. Бомж двигается дальше, но некоторое время молчит. Чанбин шагает рядом, задумчиво посматривая под ноги и по сторонам. Места он так и не узнаёт, но и спрашивать, сколько осталось до стадиона, не собирается, опасаясь всё-таки остаться где-то в неизвестном ему здесь в одиночку. — Рядом со стадионом есть навес, где продают хотток и разные супы, — в конце концов говорит бомж. — Купишь мне что-нибудь там, и мы в расчёте. Чанбин прикидывает, что в таких местах уже должны будут принимать карты, поэтому он не настолько в жопе по финансам, и кивает. — Американо со льдом? — спрашивает он. Бомж передёргивается от отвращения: — Капучино, и такой температуры, чтобы руки обжигал. Чанбин смотрит на него как на предателя нации, но не спорит. Не ему же пить, в конце-то концов. Ещё через несколько минут тишины Чанбину наконец-то начинает казаться, что он где-то уже видел окружающие здания. В любом случае, улицы становятся цивилизованнее, появляется (и включается) уличное освещение, а наконец-то идущие мимо редкие прохожие с недовольством и гримасой отвращения обходят его спутника стороной. Поднимается ветер; Чанбин ёжится, бомж тоже. С тем количеством дырок, что есть на его одежде, тот, вероятно, мёрзнет куда сильнее. На секунду Чанбин ощущает какой-то абсолютно нелепый, непрошеный и несвойственный ему обычно прилив жалости и чуть было не начинает стаскивать с себя куртку. Останавливает его только понимание, что под курткой у него только футболка и тогда здесь замёрзнет и простудится он сам, да тот факт, что куртку потом придется выкинуть. Наконец вдали показывается стадион; Чанбин ищет взглядом машину и находит — почти недалеко, сотни три метров, и торопливо шагает к ней. Бомж спешит следом, хотя Чанбин практически не обращает на него внимания. Ему срочно нужно поставить телефон на зарядку — и он уже заранее представляет, что с ним сделает паникующий секретарь за эти пару часов тишины. Не нанимайте в секретари своих друзей — поверьте на слово Со Чанбину, это плохая идея. Им остаётся около пятидесяти метров до машины и немногим больше до начала ряда навесов с едой, когда начинается дождь. Сезон дождей в Корее — это нечто. Каждый день в эту пору похож на предыдущий, слизан под копирку, и единственное их отличие, то и дело нивелирующееся в пределах нескольких часов, — это интенсивность уровня осадков. Проще говоря, то льёт как из ведра, то просто моросит, то ещё и гроза начинается. В этом году сезон дождей как-то подзадержался, пришёл вместе с холодным циклоном, принеся с собой атмосферу паники по поводу глобального потепления и озоновых дыр. Честно говоря, Чанбин абсолютно не рассчитывал, что попадёт под дождь именно сегодня. Причём под такой сильный, как этот — за секунды, что проходят, пока он соображает, куда деться, он уже мокрый насквозь. Деться некуда; ни козырьков, ни крыш, ни чего-нибудь ещё. Ближе всего — его собственная машина, и Чанбин бежит к ней. На ходу нашарив пульт сигнализации, он щёлкает брелоком, скользит на водительское сиденье, захлопывает за собой дверь и, устало выдыхая, откидывается на спинку. Затем вытирает абсолютно мокрое лицо подолом футболки, заводит машину (дворники включаются автоматически; датчик дождя — вещь!), автоматически пристёгивается и смотрит вперед. Бомж одиноко стоит под дождем на том же месте, где Чанбин перешёл на бег, и смотрит куда-то в сторону. С кончиков его пальцев тонким ручейком на асфальт стекает вода. Блядство, думает Чанбин. Ну что за блядство. Чехлы точно выкидывать. Он снимает машину с режима парковки, давит на педаль газа и медленно, ещё давая себе шанс передумать, катится прямо к замершей на тротуаре тёмной фигуре. Не передумывает. Чанбин тормозит совсем рядом, перегибается к пассажирской двери и дёргает за ручку, распахивая её целиком. — Залезай! — машет он бомжу. Тот не реагирует. — Не тупи, давай быстрее, всю машину зальёт! Протормозив ещё несколько мгновений, тот всё-таки садится внутрь, принося с собой тяжёлый запах мокрой псины. Захлопывает за собой дверь, и Чанбин срывается с места — без визга шин, но сразу на третьей, на максималке в черте города. Он замёрз, заебался и очень, очень проголодался. — Что происходит? Чанбин скашивает взгляд на бомжа и осознаёт, что тот тяжело дышит, панически вцепившись дверную ручку. — Пристегнись, — командует он и объясняет: — Мы едем ко мне. Я обещал тебе ужин? Ну так заодно и помоешься. — Я не собираюсь с тобой трахаться! — кричит бомж, и Чанбин с перепугу чуть резче, чем намеревался, нажимает на тормоз. Так и не пристегнувшегося бомжа кидает вперёд, он выставляет перед собой руки и упирается в бардачок грязными ладонями. Чанбин недовольно думает, что салону машины тоже придётся устроить шоковую химчистку. И только потом вспоминает, что надо бы ответить. — Я тоже не собираюсь с тобой трахаться! — кричит он в ответ и снова давит на газ. Бомжа откидывает обратно на сиденье, и он всё-таки цепляется пальцами за ремень, тянет его поперёк свитера и застёгивает. Ну точно, полная химчистка салона. И антибактериальный спрей. Тонну. Чанбин выдыхает и немного тише поясняет: — Я реально тебе был должен, ну и… Не оставлять же так под дождем? — Это ты меня с уличной блохастой кошкой сравниваешь? — возмущённо спрашивает бомж и снова повышает голос: — Останови, дай мне выйти! Ливень за окном не прекращается, даже, кажется, становится только сильнее; Чанбин как раз едет по развязке, на которой тротуары и места для парковки не предусмотрены в принципе, как концепция, поэтому он просто качает головой. — Что плохого в том, чтобы побыть немного в тепле, поесть, помыться и поспать? — устало спрашивает он. — Что плохого? — вопит бомж. — Что плохого? Да ты издеваешься, что ли? Чанбин оглядывается через плечо, смотрит, нет ли машин по встречке, и выворачивает на проспект. Скользит взглядом по бомжу, морщится от запаха и интонаций. — Похоже, что я издеваюсь? — спрашивает он, честно говоря, уже немножечко заебавшись. — Проблема, блядь, в том, — начинает бомж, — что потом мне придётся возвращаться обратно на улицу! М-да, признаётся себе Чанбин. Это аргумент. — Давай решать проблемы по порядку? — предлагает он, не придумав ничего лучше. — Сейчас тебе всё равно нужно как-то спрятаться от дождя, заодно и помоешься, и поешь. Сейчас доедем, запаркуемся, и, пока будем подниматься, закажу доставку. И ттокпокки, и суп, и хер знает ещё, что ты захочешь. Только договорив, он недоумённо моргает. Как это вообще так случилось, что он — Со Чанбин — уговаривает какого-то сраного бомжа разрешить ему о нём позаботиться? Как такое вообще могло произойти? «Гелиос Сити» показывается на горизонте, и Чанбин радостно вздыхает. И тут же снова кривится. Блядь, завтра точно на такси. Без вариантов. Позвонить в автосервис, пусть сами «Пежо» забирают. Пока он у шлагбаума прикладывает пропуск, въезжает на подземную парковку и крадётся в поисках своего места, шурша шинами, бомж удивлённо оглядывается по сторонам. Оборачиваясь, без помощи зеркал — эх, парктроники бы, — Чанбин загоняет машину на своё законное место и, подхватив барсетку и пакет с датчиком с заднего сиденья, вылезает наружу. — Ты идёшь? — наклоняется он к зависшему бомжу. В принципе, Чанбин его даже не винит — на соседнем месте припаркован целый «Майбах», а по диагонали в соседнем ряду — «Феррари», и рядом с ними его «Пежо» кажется неуместной. В общем, есть на что посмотреть, помимо неё. Бомж трясёт головой и выходит из машины. Что удивительно — всё ещё молча. Лифт стартует по ключ-карте. Цифры бегут по табло, от единицы и выше; Чанбин ждёт привычную «29». И когда те замирают, створки лифта распахиваются прямо в квартире. Он в очередной раз морщится. Сейчас — потому что белое, и кое-где проблески железа. Бесит — пиздец. — Стой тут и ничего не трогай, — говорит он сделавшему шаг из лифта наружу бомжу, и уходит вглубь квартиры. Быстро моет руки, проходит в гардеробную и хватает с полки поочерёдно футболку, джинсы, новую упаковку трусов. Тормозит, думает — и берёт ещё и тёплые носки. Вернувшись обратно, Чанбин с некоторым удовольствием видит, что бомж послушно мнётся на светлом коврике, пытаясь не натоптать и не запачкать ничего лишний раз. По следам видно — он отошёл, может, сантиметров на десять, не больше. — Раздевайся, — приказывает он. — В каком смысле? — пугается бомж. — В прямом, — Чанбин встряхивает вещами, которые всё ещё держит в руках. — Чистая одежда. Ванная. Душ. То, что было на тебе, я выброшу; если есть, что нужно оставить, отложи в сторону. Я сейчас отвернусь. Андестенд? — Андестенд, — кивает бомж. В его голосе слышно некоторое облегчение. Чанбин поворачивается к нему спиной, смотрит на коридор, и думает, что завтра в кои-то веки у уборщицы будет чем заняться, а не только пыль вытирать. Шуршание за спиной прекращается. — Готов? — не поворачиваясь, спрашивает Чанбин. Слышит согласное мычание и идёт к ванной. Распахивает дверь, укладывает одежду на тумбу и инструктирует: — Одноразовая бритва и новая зубная щётка где-то в верхнем ящике, не смей пользоваться теми, что стоят на раковине. Всё остальное можешь брать спокойно, если что-то понадобится уточнить — кричи, я услышу. — Расчёска? — спрашивает бомж. Чанбин вспоминает его грязные, сальные лохмы и задумывается. Запасных у него нет. — Можешь взять мою, — говорит он в результате, — но не раньше, чем вымоешься дочиста. — Принято, — откликается тот. Всё ещё не глядя, он отступает в сторону, давая бомжу пройти внутрь, и вспоминает только в последний момент: еда. — Что заказать? — спрашивает он. Бомж недоумённо мычит. — Что из еды ты будешь? — Мне кажется, всё, — вздыхает тот, но, видимо, спохватывается: — Только не баклажаны! Чанбин неожиданно для себя смеётся. — Принято, — зеркалит отклик он и ползёт на кухню. За его спиной захлопывается дверь.