Изгой

Только собравшись делать заказ, Чанбин вспоминает, что так и не зарядил телефон. Он идёт за ним в коридор, видит гору грязной, мокрой одежды и, снова отвлекаясь, вздыхает. Он ненавидит убираться. Как в детстве задолбался, так никуда это и не делось. Но сейчас приходится — и он нагло лезет в кладовку, где уборщица хранит всякие штуки для чистки всего и вся. Хватает резиновые перчатки, достаёт и расправляет мусорный мешок — и за несколько минут, кривясь и чуть не сблевав пару раз, избавляется от этого… Этого. Никакой отдельной кучки вещей он не находит, так что решает выкинуть всё, что и проделывает с неимоверным облегчением. Когда он наконец добирается до телефона и ставит его на зарядку, то уже буквально жопой чует негодование Чонина. Разумеется, тот звонит сразу же, как только симка регистрируется в сети. — Хён! — кричит он в трубку. — Где ты был? — Телефон сдох, — поясняет Чанбин без подробностей, ставит Чонина на громкую и запускает приложение доставки еды. — Сейчас я дома, всё хорошо. У меня же был свободный вечер, правильно?.. — Сегодня — да, — подтверждает Чонин, — но завтра! Завтра у тебя фотосессия и предварительное подписание договора с лейблом Akatsumedete, и оба в первой половине дня! Чанбин обречённо стонет. — Во сколько мне надо встать? — спрашивает он. — В пять, — не разочаровывает его тот. — И только посмей сегодня лечь после полуночи! Пицца или кимбап, думает Чанбин. Или даже чапчхе. И мисо с тофу. Затем всё-таки реагирует: — Не обещаю. У меня сегодня гость. Чонин притворно ахает. — Как мне дальше жить, когда ты мне изменяешь! — напоказ обиженно восклицает он. — Хоть нормальный? Не попытается сфотографировать твой член для диспатча, как предыдущий? Сначала Чанбин думает возразить, что это не его любовник, а потом думает — а какого хрена? Зачем Чонину эти подробности? — Надеюсь, — кратко отвечает он, тыкает «заказать» и смотрит, как улетают деньги со счёта. — Ладно, — хихикает Чонин. — Мне важно только, чтобы ты завтра ходить смог и фотосессию не завалил, так что не увлекайся там с непривычки. — Сколько раз тебе говорить… — начинает Чанбин, но тот бросает трубку не дослушав. Никогда не нанимайте друзей в секретари, вот что. Послушайте Со Чанбина — это худшая идея, которая могла бы прийти к вам в голову. — …что я актив, — заканчивает Чанбин в пустоту и идёт ставить чайник. Он успевает и выпить женьшеневого чаю, модного в этом сезоне, и принять еду у курьера, и расставить всё на столе, поесть и даже успеть задолбаться в крайней степени — но часы показывают уже половину одиннадцатого вечера, когда шум воды в ванной наконец стихает. Ещё несколько минут царит тишина, прерываемая лишь редкими шорохами, но потом дверь всё-таки распахивается, Чанбин отвлекается от телефона и смотрит на того, кто стоит на пороге кухни. Это больше не бомж. Это, блядь, вообще не бомж. В первую секунду ему кажется, что это ебучая фотомодель. Только сейчас, впервые за весь вечер, он смотрит на него по-настоящему. Смутно знакомый парень, стоящий на пороге его кухни, в его собственной одежде, кажется совсем юным — он вовсе не старик и даже не особо взрослый, как изначально думалось не особо внимательному Чанбину. Чисто вымытые и аккуратно расчёсанные тёмные волосы влажным полотном касаются плеч; штаны настолько велики, что явно спадают — и он придерживает их тонкой, жилистой рукой. Футболка ему также велика — он высокий, выше Чанбина, но гораздо у́же, и речь совсем не о стройности — это болезненная худоба. А ещё он выбритый, чистый — и чертовски красивый, настолько, что у Чанбина сводит под ложечкой вовсе не из-за еды. Присмотревшись, конечно, он замечает недостатки — например, еле заметные с его места веснушки и оспинки на коже, слишком большой размер ноги, общая непропорциональность, неумение себя подать — в общем, здравствуйте, профдеформация. Однако Чанбин думает, что если бы у этого парня оказался неплохой голос, то он сумел бы раскрутить его до айдола, но сразу же отбрасывает эти мысли. — Что?.. — настороженно спрашивает парень, и Чанбин понимает, что пялился слишком долго. — Охуеть, — отвечает он, не подумав. Однако почему-то бывшему бомжу нравится такая реакция. Просмеявшись, он снова смотрит на Чанбина, и тот, спохватившись, наконец-то представляется: — Со Чанбин. — Хван Хёнджин, — отвечает тот и замирает на полушаге, выражение лица его странное. — То есть как Со Чанбин? Тот самый? — А есть ещё какой-то? — недоумевает Чанбин. Он, по крайней мере, о других не слышал. — Откуда ты знаешь вообще? И иди, ешь давай, всё остывает. Хёнджин скользит носками по кухонной плитке, усаживается на высокий стул с плетёной спинкой и жадным взглядом обшаривает стол. Чанбин передвигает ему мисо-суп: — Начни вот с этого, потом сделаем паузу, чтобы тебя не вывернуло. Сколько ты нормально не ел? — Дней пять? — отвечает вопросом на вопрос тот и хватает палочки. Чанбин охуевает. На такую реакцию у него есть сразу две причины. Во-первых, он поражается и недоумевает, что вообще происходит с этим миром, что люди попадают в такой пиздец, когда не имеют возможности банально поесть; во-вторых, он понимает, что резко начинает принимать ситуацию куда ближе к сердцу, чем минут десять назад. Чем это вызвано, тем, что бом… Хёнджина (блядь, как запомнить-то) можно с натяжкой причислить к армии двэкки, а Чанбин вообще-то за своих поклонников горой, или тем, что тот неожиданно превращается для него из безликой категории бомжей в отдельную, живую личность — хер знает. Очень красивую, к слову, личность. Блядь. Хёнджин набрасывается на еду, жадно подносит к губам палочки с тофу — но он всё ещё изящен и аккуратен, одно удовольствие наблюдать за ним. — Так откуда ты меня знаешь-то? — повторяет вопрос он спустя пару минут, давая ему возможность утолить первый голод. — При этом не узнал в лицо. Хёнджин откладывает палочки и поднимает миску, будто не слыша вопроса. Прислоняется ртом к краю, выпивает бульон, собирает губами с края капли, и Чанбин ощущает, как дёргается член в штанах. Ебись оно всё конём. Ебаное помешательство. — Так слышал же, — отставляя миску, непринуждённо отвечает Хёнджин. — Ты не представляешь, сколько везде крутят твои песни. Я буквально уже ненавижу «Домино». Чанбин пожимает плечами. Это его любимая песня, честно говоря, с точки зрения исполнителя. Выложиться на ней нужно на все сто, этим и цепляет. — В первую очередь я всё-таки продюсер, — поясняет он. — У меня свой лейбл и куча сопутствующих этому проблем. — Какие могут быть проблемы у богатых людей? — горько смеётся Хёнджин и тянется к контейнеру с кимбап. Шикнув, Чанбин перехватывает его руку. — Потерпи, блин, минут десять, заворот кишок же случится, — ругает он и, опомнившись, выпускает чужое запястье. Смотрит на покрытую мурашками руку Хёнджина, на вставшие дыбом волоски и понимает, что вообще-то в квартире не настолько тепло, чтобы после душа спокойно щеголять в футболке. Предпочитая не задумываться, а действовать, он сползает со стула, бросает: «Щас я», и бредёт в сторону гардеробной, но не доходит и замирает в гостиной. Гостиная — это его личное место силы, экологическая ниша, где, лёжа на диване перед теликом, Чанбин морально разлагается и отдыхает душой. Здесь есть несколько подушек и тёплый вязаный плед, потому что засыпает тут он куда чаще, чем в кровати. Прекрасно отдавая отчёт себе в том, как это выглядит со стороны, он тянет на себя плед, подбирает свисающие концы и возвращается на кухню. Хёнджин послушно сидит, засунув руки под бёдра, видимо, подальше от соблазна — и Чанбин накидывает плед на напряжённую спину. Он не ждёт благодарностей или чего-то в этом же духе, просто делает то, что, как он считает, он должен, но всё равно слышит тихое: «Спасибо», и думает, что ему показалось. Хёнджин кутается в плед, незаметно, как ему кажется — Чанбин видит, Чанбин вообще многое видит, — нюхает его и, кажется, немного расслабляется. — Теперь понятно, откуда у тебя, — он жестом описывает круг, имея в виду квартиру в целом, — такое. — А, репутация обязывает, — равнодушно откликается Чанбин. И, не удержавшись, добавляет: — Ебись она конём. Это вообще его любимое выражение, если кто-то до сих пор не заметил. — Тебе не нравится? — интересуется Хёнджин. — Квартира? — уточняет Чанбин. — Абсолютно точно нет, она отвратительна. Всё белое, как в больнице, бр-р-р. Это, собственно, к вопросу о том, какие проблемы у богатых. Это — и то, что вставать, сука, в пять. Еле успев закрыть рот рукой, он протяжно зевает, и Хенджин смеётся. Над ним, но почему-то Чанбину даже не обидно. — Ты много работаешь? — интересуется он. — До-хе-ра, — не кривит душой Чанбин. — Но завтра вернусь к обеду, если тебя это интересует. По крайней мере, постараюсь. Хёнджин медлит, Чанбин смотрит на него оценивающе — вроде ничего, — и придвигает контейнер с едой, тем самым напрочь выключая у того способность слишком дохера думать. Сам же встаёт к аптечке, вытаскивает и бросает перед ним блистер с ферментами — так всё-таки надёжнее. — Для кофе уже поздновато, — комментирует он, — но сейчас сделаю ещё что-нибудь запить. Матча? — Да! — Хёнджин кивает с таким энтузиазмом, что роняет с палочек кусок кимбап обратно в тарелку. Тихо хихикая себе под нос, Чанбин тянется за венчиком. Телефон пищит, и он ненадолго отвлекается. Это Чонин, напоминает, что ему рано вставать, и гонит спать. Чанбин шлёт его ко всем пусанским демонам, потом задумывается и недолго печатает в ответ. «Пробей мне кое-кого, — просит он. — Хван Хёнджин, точно местный. Возраст не знаю, но вокруг совершеннолетия где-то». «Настолько симпатичный?», — интересуется Чонин. Ты бы знал, думает Чанбин. Ты бы только, сука, знал. Все мозги бы мне выгрыз. «Да», — пишет он без комментариев и откладывает телефон в сторону. На самом деле, конечно, ему просто интересно, во что он ввязывается — и стоит ли ввязываться в это вообще, но на этот вопрос Чонин ему уже точно не ответит. Он продолжает взбивать чай и задумчиво косится на то, как Хёнджин ест — уже медленнее, не так торопливо, но всё ещё жадно, уже перейдя к яичным рулетикам, — и думает, не пора ли его притормозить, а то действительно же заворот кишок начнётся, и тогда возись с ним, вези в больницу, следи за лечением. Почему-то сомнений в том, что он будет возиться, а не просто выпихнет его обратно на улицу, под дождь, у Чанбина нет совсем. Вот абсолютно. Он ставит перед Хенджином кружку с надписью «Переходи на тёмную сторону, у нас есть печеньки», подталкивает поближе таблетки — тот смотрит на название и коротко кивает, как будто уже сталкивался с ними, — и снова садится обратно. — Наелся? — спрашивает Чанбин. Хёнджин оценивающе оглядывает стол, подцепляет палочками ещё один рулетик, который даже не ест, а просто держит, и кивает: — Теперь да. — Проголодаешься — можешь в любой момент встать и поесть ещё, — на всякий случай Чанбин пытается донести до него, что он не изверг, что не запрещает из жадности. — Только не переедай, а то плохо станет. Он закрывает контейнеры и убирает их в холодильник; в голове крутится навязчивое подозрение, что он о чём-то забыл, но Чанбин не может вспомнить, пока Хёнджин не заговаривает снова. — Во сколько мне уйти? — спрашивает он. Чанбин выпрямляется, переводит на него взгляд и замирает в раздумьях. С одной стороны, да… с другой же… Блядство. У него в голове кавардак. Даже если разложить по пунктам, всё равно не помогает. Во-первых, оставлять дома бомжа, даже безумно красивого — это пиздец, и если одну ночь ещё кое-как можно аргументировать тем, что Чанбин дома, что он способен защититься и защитить свою собственность, то говорить о большем сроке попахивает идиотизмом. Во-вторых, Чанбин думает об этом так, как будто на полном серьёзе рассматривает вероятность не выгонять Хёнджина и пытается хоть как-то обосновать своё желание этого не делать. Проще говоря, думает членом, что, честно говоря, в его возрасте и положении (ну, это уже говорилось) как-то даже уже несолидно, что ли. В-третьих, даже если забыть, что речь идёт о Хёнджине как о личности, Чанбину не нравится идея протянуть человеку руку помощи и тут же отдёрнуть её. А идея отпустить Хёнджина обратно на улицу выглядит в его собственных глазах именно так. В конце концов, Чанбин лично трогал его одежду руками (сквозь перчатки, фу), и это явно не была одежда человека, имеющего крышу над головой. Блядь, ну он же живой человек (они оба), на улице погода говно, хоть, блядь, в приют какой-то его пристроить, что ли!.. В-четвёртых, Чанбин тупо испытывает жалость и сострадание. Он вообще-то эмоционально диапазоном поглубже чайной ложечки, хоть не выглядит таковым со стороны. Но он стабильно поддерживает и/или организовывает благотворительные акции, курирует несколько зооприютов, а после недавнего крупного землетрясения в другой стране, например, не раздумывая, сделал крупный денежный перевод в адрес службы, занимающейся помощью и расселением людей, потерявших свое жилье. СМИ, конечно, разорались похвальбой, но это не то, что Чанбин хотел бы читать о себе, поэтому он отдельно подчёркивает перед каждым интервью, что будет игнорировать вопросы по этому поводу, и со временем его перестают спрашивать. В-пятых… Блядь, а вдруг Хёнджин его обнесёт или по башке стукнет щас? А вдруг он сифозный или наркоман, или, хуй знает, вообще шизофреник? Стрёмно, знаете ли. Холодильник начинает пищать в просьбе закрыть уже его нахрен, и Чанбин понимает, что всё это время стоял молча, не зная, что ответить. Он захлопывает дверцу и возвращается обратно к стойке. — Выйдешь вместе со мной, — в конце концов, принимает он тяжёлое решение, планируя, что спросит завтра с утра Чонина о каком-нибудь приюте — или как там такая хуйня называется для взрослых — и закинет Хёнджина туда. Просто оставить незнакомого человека одного в своём доме Чанбин не может, насколько бы этот дом ни казался ему хуёвым. Это его дом — и всё тут. Личная крепость и далее по тексту. Хёнджин поджимает губы и кивает, как будто получил абсолютно ожидаемый ответ, и Чанбин почему-то (действительно, почему бы это) чувствует вину. Отставив в сторону пустую кружку, Хёнджин отодвигает початый блистер с ферментами и поднимается. — Покажешь мне, где можно лечь? — просит он. — Конечно, — отмирает Чанбин и ведёт его обратно по коридору к самой дальней спальне — небольшой, бело-металлической, как и вся остальная квартира, и с односпальной кроватью. — Чувствуй себя как дома. Хёнджин бросает на него хмурый взгляд, и до Чанбина с запозданием доходит, как издевательски это прозвучало. Судьба у него такая, что ли, быть мудаком? — Ладно, — машет он рукой. — Блядь, похуй, просто спокойной ночи! И вылетает за дверь. Идиота кусок, честное слово.