Тоска, одиночество, боль, дыхание ночи…
Это, конечно, совсем не то, что ты хочешь.
Как окрестить происходящее — вопрос тяжелый. Но думать Александру ещё тяжелее, особенно тогда, когда колени больно ударяются о замаранный людской кровью пол. — Слишком много этот чертенок петровский видел… Шум собственной крови в ушах заглушает незнакомые голоса, мутная пелена перед глазами размывает острые лица. Саша не может двинуться банально из-за того, что больно: странное подобие «плетей», которыми тоже пользовались неизвестные люди, заполонившие Ипатьевский дом, били слишком больно, оставляя на теле кровавые следы. Они его не слушали. Громкие приказы, угрозы, просьбы прекратить и объясниться были жестоко проигнорированы, встречены неприятным раскатистым смехом и подстегивающими ударами, приходившиеся на самые разные части тела. Саша, в конце концов, перестал стоять твердо, невольно упав на колени. И руки связаны, до синяков сдавлены запястья — даже возможности попытаться увернуться не было. Щеки увлажняли слезы, и удивительно, как он все их еще не выплакал — жаль Романов не знал, что они ему еще пригодятся. Звуки, стуки, визги, лязги — все смешалось воедино. Саша не мог дозваться до потерянной где-то в доме семьи по одной ясной причине: каждое слово — новый удар. Саша ожидал остро точёные ножи, глухой звон металла, но вместо них послышался лишь нетрезвый раскатистый смех и громкое бряцанье стекла. Дрянная водка, ну конечно же — он по запаху ее узнавал. Александр не решился открыть слипшиеся от слез глаза: чего ему, смотреть что ли, как бесчестцы алкоголь прямо перед столицей распивают, как на попойке? Но безобразных тостов и шумных вздохов от крепости напитка он не услышал — вместо них раздались чеканные шаги, набатом отбивающие дробь. Кажется, Саша понял, что чувствовали преступники перед расстрелом. Удар по бледному лицу заставил широко распахнуть глаза — он очень сильно ошибся. Жгло, жгло невыносимо. Романов уворачивался, старался вертеться, оттолкнуть незнакомца, которого разглядеть не мог — глаза раскрыть было невозможно, — но крепкая хватка, сосредоточившаяся на лице, держала сильнее, не давая обмолвиться лишним словом. Желание выцарапать себе глаза скорее, чем это терпеть, возрастало значительно, но Саша не мог — попытки двигаться перекрыты. В который раз он чего-то не может? Голоса — противные, до жути скрипучие и раскатистые. Он слышит отборные оскорбления, не желая даже воспроизводить такую грязь у себя в голове, судорожно вздыхает, шумно втягивая воздух; старается найти хотя бы что-то, чем можно хоть немного потереть, коснуться огнем пылающих глаз, которые, казалось, в буквальном смысле разъедало. Мозолистые пальцы крепче сжали челюсть, заставляя повернуться в неизвестном направлении, где, кажется, и стоял его мучитель. — Не дергайся, щенок — хуже будет. Ты уже слеп, считай. Саша действительно хочет верить. Саша действительно хочет верить в то, что выстрелы и крики, принадлежащие Александре Федоровне, рисует лишь его больное воображение, которому давно пора ехать под откос.***
— Саша, — кто-то настойчиво сжимает его ладонь, чуть тряся за плечо. — Шур, слышишь меня? Словно сквозь заглушающую звуки поволоку, Романов слышит чей-то — чьи-то — голоса, в разлад говорящие то об одном, то о другом. Саша пока не соображает, кто и о чем, сейчас главное — глаза разлепить, которые будто бы бетоном налили. Ему требуется время для того, чтобы понять, что на глазах вовсе не бетон, а странная, тугая повязка, мешающая нормально взмахнуть длинными ресницами. Александр инстинктивно хватает в ответ чью-то руку, как единственное, за что он может сейчас ухватиться, и по одному только количеству и расположению колец узнает, чья она. — Миша… — на выдохе зовет пока-ещё-столица (действительно ли?), недовольно морщась от неприятных, саднящих ощущений по всему телу. Звонкий, мягкий голос послышался слева: — Нет-нет-нет, Александр Петрович, ничего не трогайте! — плеча коснулись, побуждая оставаться в этом же положении. — как вы себя чувствуете? Болит что? Откуда взялась такая любезность после того, как его, казалось бы, совсем недавно плетьми хлестали, Саша не понял. Он не видел человека, с которым разговаривал, но подумывал, что это, верно, какой-нибудь доктор, и опасаться его не стоило — Миша ведь кого попало не допустит к нему, не так ли? Борясь с желанием сказать, что болит абсолютно все, Петербург неровно выдохнул, соображая, какой же участок тела отзывается особой болью. Недолго думая, отвечает очевидно: — Глаза… Слышится тяжелый вздох, возня. Повязка, наложенная на лицо, ослабляется и снимается — Саша различает ставший ярче свет, но все равно не видит ничего. Незнакомец гремит склянками, шуршит полотном и трещит, видимо, какой-то аптечкой. Не чураться его Александру помогает крепче сжавшая его руку ладонь и незримое присутствие Михаила Юрьевича рядом. — Держите глаза открытыми, нужно закапать капли. Будет немного щипать, — предупреждает доктор, и Саша через силу, через боль раскрывает пошире саднящие веки. Хуже точно не станет. Прямо в середину угодили две холодные капельки, и Романов часто заморгал, недовольно поморщив нос от неприятных ощущений. Глаза слезились, но Саша не понимал от чего — то ли от обжигающих ощущений, то ли от накативших эмоций, которые его все еще не отпустили. — Не моргайте секунду. Дайте мне взглянуть. К лицу прикасаются чужие руки, и Саша отворачивается, чуть нахмурившись — словно его могут снова схватить и вместо обещанных капель вылить на глаза что-то, может, даже похуже, чем обычный спирт. Смекнув, врач поспешно убирает руки, и Александр просто чувствует на своем лице внимательный взгляд, нацеленный прямо на два помутненных хрусталика. Слышится тяжелый вздох, затем тихий скрип кровати. По комнате разносится стук невысоких каблуков. — Михаил Юрьевич, можно вас? Миша, доселе сидевший неподвижно, словно пришел в чувство, оживившись. Приблизившись, он шероховатыми губами аккуратно поцеловал Сашу в лоб, говоря: — Я за дверью буду. Александр ничего не говорит, лишь кивает, слыша, как отдаляются шаги, и как хлопает тяжелая дверь. Саша не догадывался, где он. Все еще в пределах Екатеринбурга — хотя тут Московский оказаться вряд ли бы смог, — или где-то в Москве? А может, в родном Петербурге? Саша без глаз чувствовал себя, словно без рук, хотя и они тоже отказывались его слушаться. Он попытался приподняться на локтях, опираясь на подушки, но почувствовав, как нелестно отозвались ноющие запястья, со сдавленным вздохом лег обратно, откинув голову назад. Пальцы чувствовались деревянными: Саша вытянул руку, пытаясь пошевелить конечностями, но сгибались они плохо. Больно. Доктор настоял ему лишний раз не шевелиться, и Александр решил, что будет благоразумно послушаться. За дверью голос Миши явно набирал громкость: — …ничего не сделать?.. должен быть… — Александр Петрович — город… я не ручаюсь… может быть. Саша даже затаил дыхание, чтобы получше слышать. На пару секунд они затихли, и дальнейшие фразы были настолько неразбираемы, что Петербург даже и слушать перестал — толку нет, все равно не слышно. Дверь скрипнула, отворяясь и сразу же захлопываясь. Тяжелые сапоги отбивают дробь по деревянному полу, и Саша поворачивает голову на их звук, едва ощутимо напрягаясь. Осязание и слух, за счет невиденья, явственно обострились, давая возможность в голове воспроизвести образ Миши, осторожно усаживающегося рядом. Волосы ворошит теплая ладонь, мягко поглаживает. Александр неровно выдыхает, чувствуя, как она спускается к щеке. — Все хорошо, Шур. — у Михаила голос сам не свой какой-то: севший, негромкий. Саше кажется, что он поменялся — он не знал, как именно, но что-то точно было не то. Может, он просто привык Московского больше чувствовать, чем видеть. — ты в Москве, в безопасности. Саша не чувствовал себя в безопасности до тех пор, пока ничего не видел. Он ведь даже не мог быть уверен сейчас в том, что рядом сейчас сидит действительно Миша (и это на самом деле не он), а не человек с очень похожим голосом. Чувства редко его обманывали, но самая большая их ложь, кажется, уже была прочувствована. Как жаль, что все еще не до конца, и Александр не догадывался, что это лишь начало. Дрожащими пальцами Саша касается руки на своей щеке. Голова все еще плохо соображает и словно бы плывет. Он не знал, сколько вот так проспал, но явно не выспался и с удовольствием вздремнул бы еще, невзирая на жгучую болезненность в теле. — Миш, мои… — Чшш. — Михаил прикладывает указательный палец к губам Романова, вынуждая замолчать. — они больше не тронут тебя, не переживай — приговор вынес я им лично, за каждую твою рану. — он невзначай касается участка кожи в месте, где алел темный след от прошедшейся там плети. Петербургу не надо объяснять, какого рода приговор был поставлен его истязателям. Московский, видимо, не имел привычки дослушивать реплики до конца, и Саша чуть хмурится. — Дослушивай до конца. Я про семью. — и это главный вопрос, который его сейчас волнует. Александр очень, очень сильно жалел, что не видел лица Миши в этот момент. А Москва, в свою очередь, видимо и забыл, что Саша такой замечательной возможности не имеет — молчит, и Романов ощущает его пронзительный взгляд на себе. — Им тоже. Саша дергается, как под кнутом, надеясь, что неправильно понял Мишу или что-то не расслышал. — Что — «тоже»? — Мертвы они, Саш. — с тенью раздражения в голосе отзывается он, и Петербург старается даже не думать о том, какое выражение приняло его лицо в этот момент, имея возможность лишь догадываться о нем по бесцветию в словах. — расстреляны все, до единого. Александр не шевелится, не дышит, замирает на мгновение, тщетно прокручивая в голове такие простые три слова снова и снова, пытаясь понять, уловить сарказм или шутку. Собственная слепота лишь давит: у Саши перед глазами предстают мелькающие там, тут силуэты семьи Романовых, которым велено было собраться в одной комнате. Как в едином гробу, где их и похоронили. Саша уходит от сознания на время, не в силах поверить Мише. Что значит «мертвы»? Как мертвы? Все?.. Не верится. Императора Всероссийского взять и, как крепостного крестьянина какого-то, расстрелять — немыслимо. Это было сверх понимания Александра Петровича, свято убежденный (после многочисленных восстаний — не очень), что власть — штука неприкосновенная, и посягать на нее способны явно не люди, а чертовы изверги. Монстры. Предатели. Для Саши не бывало, кажется, человека страшнее изменника. Приговор для всех них был един — смерть. Без разбирательств. Он отступничества не терпел ни в коем случае, и сейчас — что сейчас он может сделать, не имея возможности толком с кровати встать? — Романов обязан что-то сделать. Он столица. Столица должна вершить правосудие.А я становлюсь всё злей и упорней,
Снова и снова вырываюсь с корнем,
Оставляя глубокие раны, ужасные шрамы.
Слышится тяжелый вздох, шуршание простыни. Саша чувствует, как Михаил подается вперед, а в следующее мгновение щеки опаляет горячее дыхание. Незаметно Александр старается отодвинуться дальше, не в силах ощущать эту резкую близость. Но Миша лишь щекотно костяшкой пальца проводит по чувствительной щеке, приговаривая: — Сашенька, душа моя, ты расстроен, я понимаю. — и голос ласковый-ласковый, но Саша-то слышит в словах стальные нотки, неприятно режущие слух и сердце. — но пойми, что это необходимость. Народу нужна свобода, Саш, и эти твои императоры у власти ее лишь ограничивают. От наглости его слов у столицы перехватило дыхание, зарделись от (не)праведного гнева щеки. Саша давно знал, что Миша помышлял заглядываниями на нечто новое — будь прокляты эти большевики, этот социализм, эта революция и вся Россия, на себя непохожая, — но в какой момент все зашло настолько далеко? Когда Саша успел проглядеть то мгновение, когда, казалось бы, очередное восстание, далеко не единое на его опыте, переросло вот в это? В то, что Миша сейчас перед ним открыто признается в том, что самых близких ему людей — детей, Господь! — он убил. Московский не сказал, кто за этим стоит, и вину свою наверняка будет оправдывать, но у Саши почти не было сомнений, что он, его бесценный Михаил Юрьевич, которого юное сердце так трепетно любило, сделал это. И не стыдится. И сам признается. В голове Александр перебирал всевозможные варианты того, чем и когда он мог провиниться, что Москва поступил с ним так. Это вероломство. И Миша — предатель. Предатель! Предатель! Предатель! Саша таких не прощает. Саша таких ненавидит. Саша таких ссылал на эшафот. Сейчас он слеп, беспомощен перед собственной же яростью, клокотавшей внутри.Демоны ищут тепла и участья.
Предаюсь огню, разрываюсь на части,
Оставляя ожоги и ноющие порезы.
Все равно ты ранишь сильней, чем стекло и железо.
Саша резко подается вперед, наощупь ухватывая Мишу за воротник его мундира, сжимая в руках до побеления костяшек. Дышит тяжело, и невидящими глазами молнии метает: Саша очень жалеет, что Московский не видит его собственного взгляда, ясности и света которого Миша по ошибке лишил и Александра, и себя. Романов злится, и злость выливается в жгучие слезы, стечь которым не дает дурацкая повязка на лице. Сашу дрожь бьет, Саше кричать хочется: — Ты! Ты понимаешь, что ты натворил?! — он точно знает, что перед ним сейчас лицо Михаила. — ты — убийца! Это невинные люди, Миша, ты… это были дети! Это моя семья. Это не просто дворяне… — Саша чувствует, как своя же хватка слабеет, и как от нахлынувших эмоций нездоровой голове становится дурно. — ты понимаешь, кого ты убил? И в ответ тишина, не больше. — Меня ты убил, Миш. — уже почти шепотом говорит Романов. — часть меня. Ты… изверг. — слезы душили, не давая произнести слова.Я попался во все ловушки и черные дыры.
Я гулял над бездной по краю реального мира.
Миша, кажется, его даже не слышит. Теплые руки — Саше думается, что они даже сейчас их кровью обагрены, — ложатся на вздрагивающие плечи, спускаются к лопаткам, поглаживают неторопливо. Петербургу такие касания были необходимы, наверное, больше, чем воздух, а Петроград от них воротит. Больно, больно, больно. Саша не дается: вырывается, оттолкнуть старается, но и Московский не пальцем деланный оказывается — ладони схватывает в свои, крепко, дернуться даже не дает. Лицо Александру жгут невидимые глаза. Должно быть, голубые… — Полно, милый, полно. Так нужно. Ты поймешь мой поступок, только позволь мне все тебе объяснить, ладно? — Ничего не хочу слушать. — практически шипит Саша, дергая окольцованными руками. — пусти. — Не пущу, — тут же отрезает Миша. — пока не выслушаешь. Я сделал это ради твоего же блага, ну. Чтобы ты цвел, душа моя. Нам нужны изменения, нам нужны перемены, а романовские узурпаторы у власти сидят слишком долго. Саша решительно Михаила не понимал. Саша уже не сомневался даже, что перед ним правда не Миша… правда кто-то другой, очень уж похожий. И каждое его слово — стрелой в сердце, увы, не купидоновой. Самой настоящей. Романов морщится, держаться старается: голову выше, дыхание ровней. — Я тоже Романов. Ты и меня таким считаешь? — Не думай даже. — тянет Московский, и Саша от его поцелуя тактично отворачивается, не в силах терпеть даже прикосновения. — Невским будешь. Я о документах позабочусь. Красивая фамилия, тебе подойдет. Фамилию — единственное напоминание о семье, которое у него осталось, — Александр отдавать уж точно не собирается. Нет… не надейся. — Какой я тебе Невский? — хриплым голосом спрашивает он. — мой отец — Романов. Я — Романов, Московский, и всю жизнь им был! Миша, кажется, смеется, окончательно выводя Сашу из себя. На слезы ли, на гнев? — У тебя теперь новая жизнь, душа моя, как и у всех нас. — беспечно отзывается он, чуть отстраняясь. — давай мы с тобой чуть позже поговорим, когда ты успокоишься, хорошо? Саша всю оставшуюся жизнь не успокоится. Ничего не говорит, отворачиваясь, и на слух определяя примерно, где сейчас Миша находится. А в голове — удивительно пусто. Мыслей даже нет. Саша удивляется сам себе. — Ненавижу… — мимолетом срывается с губ, тихо-тихо. — Ненавидь на здоровье, Сашенька. — голос Московского начинает уже порядком раздражать, и, была бы возможность, Саша бы запустил в него чем-то — лишь бы долой убрался. — ты все равно от меня никуда не денешься.