ты писем не будешь писать и стихов

      Саша без глаз себя чувствует потерянно до такой степени, что первое время самостоятельно не мог вставать с широкой кровати — но это, скорее, из-за того, что просто больно. Саше боль саднящих ран и ноющих гематом перекрывала другая, куда более сильная, и — удивительно, — тоже ранящая, но теперь уже сердце. Первые крупные проколы Москвы окажутся самыми жестокими.       И по началу Романов, — а теперь уже Невский, как утверждает Михаил, — не замечает подвоха. Миша даже старается: пораньше приходит с работы, ухаживает, во всем помогает, и даже внимания не обращает на все полные ненависти слова, разжигаемые фитильки ссор и рвение, с которым Саша от него пытался отмахнуться. Действительно ведь противно до тошноты от убийцы принимать помощь. Но выбора-то и не особо оставалось, особенно после того, как Александр, кажется, натянул терпение Московского до состояния скрипичной струны, позволив себе нелестно высказаться о членах РКП(б). Слова даже до конца не были дослушаны — Саша моментально замолкает, почувствовав толчок в грудь, заставляющий отнюдь не легко и плавно опуститься на стул позади. Миша даже не удосуживается напор снизить, словно думает, что безоружный Чертоград Петроград может сопротивление оказать. Мог бы, но Александр, почему-то, ни слова не произносит даже тогда, когда открытой шеи касается холодный, жгучий металл, заставляя шумно сглотнуть.       — Знаешь, что это?       Прекрасно знает. Саша знает, что Московский со своим револьвером даже спит, а в обычной жизни кобура неприятно упирается в бедро, когда довольный чем-то Миша тянется обниматься. Саша знает, — даже не догадывается, — что он уже не раз тянулся к поясу, когда Александр чересчур открыто выражал свой протест. Пожалуй, Невский знает слишком много, а оттого и умом сверкнуть не преминет.       Но страшно-то. И вовсе не из-за возможности ходить с простреленной головой, а из-за того, что оружие направляет Михаил. Пусть стреляет, если очень хочется — Саше от этого ни тепло, ни холодно. Но нет, все-таки холодно. Озноб пробирает, потому что не видно ничего.       — Знаю. — сипло отвечает Петроград.       — Не заставляй меня спускать курок, Сашенька. — слащавое «Сашенька» режет слух. — Ты же не хочешь сделать себе еще больнее?       Но Саша гордый слишком, чтобы сдаваться просто. Нет, бесить Московского раньше ему нравилось. А пока что он еще не понял, что теперь это опасно. Опасно до крайности. Вдыхает, сжимая ворот мундира, и едва ли слышно говорит:       — Спускай.       Молчание режет слух. Саша слышит шумное дыхание прямо над ухом, затем — щелчок. Револьвер, по всей видимости, возвращается на свое законное место, но ощущение колкого холода у линии челюсти бередит Невскому голову.       Миша. Оружие. На него.       — Твои приказы тут больше не действуют, Шур. — бесцветным тоном бросает Москва, взяв Александра под локоть. — пойдем. Тебе нужно отдохнуть.       Но Саша предпочел бы каторгу, чем отдых здесь. За все это время он наотдыхался, кажется, на всю жизнь.       Шуре помощь нужна даже в таких простых вещах, как дойти из комнаты в другую: в новой квартире он совсем не ориентировался, не успев точно заучить, куда ступать, чтобы — не дай бог, — не напороться на что-то. Саше кажется, что это место полно сюрпризов: решив проявить самостоятельность, как-то раз, он, ощупывая стены в целях изучения пространства, натыкается на висящее прямо над кроватью ружье. Невский озадачен в крайность: Миша даже во сне обкладывается различными средствами обороны, хотя и живет-то не абы где. В квартиру так просто не вломишься. И на мгновение, длинною в несколько недель, Саше чудится, что Московский это все специально для него подготовил. Только вот не понятно: позлить или действительно убить хочет?       А Миша-то, в свою очередь, помогать продолжает. Не брезгует даже на руках носить, когда Саша во время прогулки пожалуется на усталость, на упреки не реагирует, и ничего плохого, вроде как, даже не замечает. До поры до времени, пока Александр не начнет залезать за черту дозволенности, которую, — о чудо, — соизволил отодвинуть немного подальше. Но Саша не чувствует искренности в этой снисходительности, которая ему и ни к чему была. Саша чувствует, как тускло на душе становится, когда Михаил заговаривает о политике как бы невзначай… Александра ничего не устраивает. Чуждо. Мерзко. Неприятно от этих нововведений. Безумств.       Это все неправильно, неправильно, неправильно!       Почему ты их поддержал? Почему?       Ты знал, мне будет больно.       Зачем?       — Что? — нечитаемым голосом переспрашивает Москва, прожигая Невского ярко-алым взглядом. Саша не видит, но чувствует.       И, даже не задумываясь о том, что вовсе и не хотел этого вслух говорить, ведомый жгучим приливом резкой ненависти, повторяет, желая, наконец-таки, услышать ответ.       — Зачем?       Миша молчит. Привычно, однако, в ответ на вопросы слышать тишину, и Александр даже не надеется на что-то. Но, стоит ему заслышать шаги — напрягается мгновенно, сжимая подлокотник жесткого кресла. На плечо ложится тяжелая ладонь, неприятно сдавливая, и над самым ухом ядовитый шепот.       — Чтобы тебе было больно, Шур. Я сделал это, чтобы у тебя тоже поболело. Как у меня.       Сашу передергивает. Февральский мороз, сейчас бушующий за окном, теперь перекочевал в голос Московского, пронизывая его насквозь сладким послевкусием чего-то победного. Победного потому, что у Саши действительно поболело. Очень-очень поболело.       Повязка на глазах не давала ему нормально проплакаться все это время — у Невского слез пока в достатке. Шумно втягивая воздух, он тянется, чтобы сорвать с лица плотную ткань, но Миша не дает — перехватывает руки, плавным движением опуская их вниз. «Пусти» говорить уже бесполезно, кричать и вырываться — тоже. Саша никак не мог разгадать, какую тактику нужно применять для того, чтобы сломить Михаила.       — Не начинай. — говорит он, и грубая хватка ослабевает, становясь более легкой. — преступников нужно наказывать, Шура, а неугодные власти — они и есть. Мне показалось, я научил тебя достаточно многому, чтобы ты без моей помощи смог это понять.       — Ты не учил меня убивать невинных. — с презрением говорит Петроград, силясь отвернуться.       Миша в опасной близости.       — Научу теперь, если тебе от этого легче. — хмыкает Москва, и Саша не понимает, действительно ли это была шутка или у него с пониманием сарказма плохо.       Легче не становится.

***

      День, когда на Сашу надевают очки — ужасен. До этого — уймы процедур, незнакомых врачей, бессонных ночей, недовольств и истерик. Капли, которые, кажется, только заново разъедали глаза, горсть таблеток, рекомендаций и нехватка терпения. Московский, кажется, извел все нервы в поисках действенной панацеи, способной вернуть Александру зрение, наблюдая за каждым осмотром и каждым действием профессиональных офтальмологов. Минус оказался огромным. А Мише хотелось, чтобы недо-любовник начал видеть; Саше хотелось, чтобы ему совсем выкололи глаза. Уж лучше не видеть вовсе, чем лицом к лицу встретиться со своим страшнейшим опасением, которое Невский вынашивал с того момента, как сам лишился глаз, а кто-то обрел новые.       Поначалу — размыто. Саша без повязки видит лишь искаженные очертания, которые не складываются в предметы и между собой мешаются. С ней он ничего не видит, и от этого легче. Вокруг суетится уже знакомый врач приятной наружности, — Сергей Селиванович, — с которым Александр время от времени беседовал по поводу и без не только касательно своего здоровья.       — Откройте глаза. Не больно? — в ответ на отрицательный кивок раздается тихая усмешка. — минутку. Я кое-что… достану.       Раздается тихий щелчок, глухой стук. Сергей Селиванович подходит чуть ближе, аккуратно касаясь ладони Невского и прикладывая холодные пальцы к тонкой оправе.       — Осторожнее, не заляпайте стекло. Вот так. — он подносит очки к лицу. — я надену. Готовы?       Саша снова не говорит, лишь кивает. Слова не лезли.       Зажмурившись на мгновение от нахлынувшей четкости и резкости окружающего мира, Александр не сразу может разлепить глаза для того, чтобы посмотреть на непривычно во всех подробностях увиденную физиономию усатого доктора перед собой. Тот внимательно всматривался, кажется, прямо в душу. Саша огляделся. Проморгался как следует, чуть нахмурился, думая о том, что окружающую его квартиру представлял немного по-другому.       Ружье над кроватью все еще висело.       — Как ощущения?       — Немного колет глаза. — признается Петроград, моргнув подольше. — мне носить их теперь постоянно?       Сергей Селиванович задумчиво прошелся пальцами по длинным усам.       — Не переживайте, это быстро пройдет. Вашим глазам нужно еще немного зажить. — констатирует он, собирая расставленные склянки. — желательно постоянно. Они сделаны не в России, и смогут подкорректировать Ваше зрение. Снимайте их во время сна или при острой необходимости. Вы пока привыкните, чуть попозже…       Дверь распахнулась. Саша оборачивается резко, поправляя немного съехавшие от этого очки.       Мишу видеть непривычно: с короткими колючими волосами, которые Александру совсем не нравились, в этой странной форме из грубой ткани… но вот на лицо Саша не смотрел. Нет. Не смотрел. Не смотрел…       Смекнув, доктор, распрощавшись, достаточно быстро покинул помещение, не уходя совсем, но оставляя их один на один. Невскому не хочется. Нет. Не смотреть. Не смотреть…       Но он, как назло, подходит почти вплотную, самодовольно улыбаясь и опускаясь на колено перед невысоким стулом, костяшкой пальца касаясь бледной щеки. Саша прикрывает глаза. Не смотреть. Не смотреть…       — Ну вот. Другое дело. Тебе идет. — проговаривает Москва, от гордости едва ли не светясь. — хорошо видишь? Ну-ка посмотри на меня.       Александр, боясь очевидного, силится открыть глаза, сталкиваясь не с приятной глубокой синевой, а с алыми каплями крови напротив. Посмотрел. Да так, что дыхание перехватило.