Твои соленые слезы,
Кислые мины, душные речи…
Я умираю со скуки,
Когда меня кто-то лечит.
С ума, казалось бы, сходит не только Миша, который с началом красного террора еще больше сам на себя становится не похож. Саша окончательно перестал видеть голубой проблеск в его алых глазах, на который лелеял все надежды, в словах перестал слышать хоть какое-то тепло — если вообще слышал в свой адрес что-то. Московский так быстро, казалось бы, отдалился от него настолько далеко, что и не за что ухватиться — да и незачем. Хоть за уши, хоть за волосы его волоки — Невский не думал, что это поможет хоть немного. Шура себя в принципе часто в последнее время ловит на мысли о том, что он не думает — делает. Говорит так сразу — и колко, и обидно, и очень даже раняще; и уходит, не подумав, а сейчас ли время уходить; и кричит, и бранится, и истерики закатывает такие отвратительные под симфонию бьющейся посуды и ломающейся мебели — что угодно, но думает он только потом. Саша не знал, что стало причиной его настолько резкой порой раздражительности: возможно, просто эмоции закипали каждый раз, когда Миша позволял себе на него срываться; а может, тень все еще борющейся имперской власти и на него тоже пала. — Московский, это — зверство! Это… как вы можете позволять себе убивать людей, банально не разделяющих ваши взгляды?! — Спроси это у своих белогвардейцев потом, Шур. Я тебе лично могу на допрос кого-нибудь привести, если хочешь, — Миша словно бы вообще смысла сказанных им слов не понимал, говоря как-то чересчур спокойно. Саша бесился исключительно на применявших насилие большевиков — его белогвардейцы воздавали по заслугам тем, кто покусился на начинавшую медленно рушиться монархию, и, в конце концов, невиновных в распрях властей петроградцев, буквально закрытых в городе от посторонних глаз. — Да что происходит с тобой?! — в какой-то момент Саша резко останавливается, разворачиваясь. Странно, как стекла очков под его взглядом еще не треснули. — Московский, я не понимаю, что с тобой? — Я? Со мной все хорошо. А что с тобой — вот этого я не знаю, — Миша, наверное, даже в восемнадцатом веке не разговаривал с ним настолько холодно и отстраненно. — за тобой никто теперь бегать не будет, Шур. Ни твоей мертвой семейки, ни твоего дружка, ни слуг, ни Михаила Юрьевича. У тебя есть долг и обязанности перед своим новым государством, и тебе бы стоило потрудиться. Ты же не хочешь меня разочаровать, м? Ты даже не представляешь, насколько хочу. Саша от него хотел очень многое, да только Миша, видимо, совсем нет. Бывали, конечно, короткие миги, когда Московский друг проявит ласку: поцелует мимолетом, коснется, погладит. А Невскому не приятно, ему мерзко. Миша своими недо-попытками вернуть в их отношения хоть капельку любви только хуже делал. Саше было бы куда лучше все бросить и вернуться в Петроград, потому что сил терпеть ни Мишу, ни собственное поведение, ставшее чересчур агрессивным, почти уже не было. Саша смотрит на него, а у самого от разыгравшихся нервов уже глаз дергается. Невский зол, он в бешенстве как минимум от того, что он своим дрянным языком позволяет себе пятнать честь его семьи. Он не обижается, он злится, и жаль от ярости только не горит — очень хотелось бы этот огонь перекинуть прямиком на Москву, чтобы он почувствовал хотя бы его часть. Но Москва замерз: он заледенел, и слой льда настолько толстый, что тут и ледокол вряд ли поможет; чем растапливать — вопрос хороший, только Саша не знал ни ответа, ни даже предположения. Этот Миша доподлинно им не изучен, но и сближаться с ним Невский особо желанием не горит. Он желает лишь рот заткнуть ему чем-нибудь, чтобы больше не смел и слова произносить гадкого, на которое он теперь мастак стал. Саша руки в кулаки крепко сжимает, но явно не драться с Московским собирается — себе же дороже. — Лучше бы ты тогда сгорел к черту, — выпаливает Александр, сжав плотно губы, чувствуя, как колют его слова, как Миша практически незаметно для самого же себя дергается. Попал. Саша не жалеет ни о едином сказанном слове, и извиняться не собирается уж точно — извиниться стоило бы Мише, да что толку от этих пустых слов, если завтра уже поднадоевшая порядком шарманка вновь повторится? Саша извинений не ждет и слышать не хочет. Он ждет словно чего-то, сам не зная чего, но Миша подозрительно молчит, смотря на него широко распахнутыми, немигающими красными глазами. Точно будто заледенел. Саша уже хотел было молча уйти, как обычно делал, вечером снова ожидая повторяющийся ритуал в виде попыток Миши извиниться как угодно, но только не словами, но Московский с места поднимается медленно-медленно, и Александр буквально чувствует его напряжение; то, как крепко стиснуты его зубы, как блестят совсем разалевшиеся глаза. Он не успевает особо понять, что к чему и почему — лишь замечает сверкнувший на блеклом солнце блеск металла, и в следующее мгновение грохот выстрела оглушает его, не давая даже понять, что пуля, вообще-то, причиняет еще и боль. Саша с револьверами своего любовника дело уже имел, и не боялся практически лишь потому, что в него он никогда не стрелял — а сейчас, пораженный, с трудом заставляет себя руку на грудь положить, чтобы нащупать там горячую, неприятную, остро пахнущую вязкую влагу. У Миши руки трясутся далеко не от страха — просто от переполняющих эмоций. А может, действительно от обуявшего испуга — не понимает еще, что боится. Мише-то, на самом деле, далеко не впервой пули во врагов выпускать, — он таких «антисоветских элементов», как Саша, лишь в первый год собственными руками немало перебил, — но Саша разве враг? Это же просто Саша, Шура, Александр Петрович… Это мой Саша. Саша, с трудом стоящий на ногах, а в следующую секунду уже и упавший на колени, собственной кровью захлебывающийся; с этим Сашей он на балах в танце кружился, с этим Сашей он тайком в садах целовался, прячась в листве деревьев, он с этим Сашей самым-самым сокровенным в своей жизни делился… « — И чего ты сразу, дурачок, не сказал? — ласково-ласково спрашивает Петербург, гладя по взятым у ржи волосам. — я бы даже не заикался тогда, Миш. Миша и сам ответа не знает. Чего уж греха таить, он вообще не знает, забывает, что от него хотят, когда его волосы так нежно перебирают, когда так мягко целуют побледневшее лицо. — Забудь. Это сейчас неважно. — А что тогда важно, по-твоему? — хмыкает Александр, чуть склоняя голову вбок. — То, что я тебя люблю.» А теперь Московский смотрит на то, как Саша, задыхаясь, в отчаянии скребет пальцами по груди, словно бы пытаясь выцарапать застрявшую в ней пулю. Револьвер с грохотом падает на стол, и Миша теперь точно знает, что трясет его от явного страха, особенно тогда, когда он, приземляясь на колени рядом с Сашей, перехватывает его уже какое-то… странно замершее тело. Нет, города ведь не умирают, он точно помнил. Но городам, увы, тоже бывает больно. — Саш, Саша… — Миша в ужасе хватается за поникшие плечи, прижимая к себе. — Саш, все-все, я не хотел… Саша молчит. Отросшие волосы лицо прикрывают, но Московский на него даже не смотрит — глаза расфокусированно уставились куда-то перед собой, а руки отчаянно прижимали к себе ослабшее тело, пытаясь его хотя бы немного в чувство привести. Миша все еще не понял, что действительно выстрелил; в Сашу пулю выпустить у него бы банально не поднялась рука, не так ли? — Саша, хватит притворяться, быстро вставай, — сквозь сжатые зубы проговаривает Михаил, пальцами стискивая ткань одежды Шуры, заметно пропитавшейся чем-то пахучим, металлическим. — Невский, не смешно, вставай! Невский в ответ даже не вздыхает. Миша в истерику не впадал никогда, но сейчас, кажется, был близок. Нет, Саша не может умереть, ни в коем случае — но Саша все еще может чувствовать. Миша, по крайней мере, надеялся, что эти чувства из него не вытряхнул. Саша очнется, и наверняка потом будет ругаться, вредничать, плакать… и будет очень обижен. Миша же это готов сделать сейчас сам. Это ведь Саша… он Романову клялся боли никогда не причинить, холил, лелеял, на руках носил; целовал долго-долго, обнимал крепко-крепко. Невский — тоже Саша. Один и тот же ли, интересно? Саша, хватит. Саша, пожалуйста, прости, я не хотел. Это не я. Я не специально. Саша. Саша! «Я схожу с ума» — Московский эту мысль за собой уже давно закрепил, когда в коротких моментах прояснения у него было немного времени на самобичевание. Мише больно теперь потому, что он эту мысль, к сожалению, осознает. Лишаться рассудка, сам того не понимая — куда проще, чем делать то же самое, зная, что ты теперь совсем на себя не похож. И где же я теперь? Где мой Саша?***
Грудь болит нещадно, и Саша не понимает — это сердце так ноет или переставшая кровоточить рана. Без очков все выглядит смутно, размыто; проще говоря — совсем никак не выглядит. Он разлепляет глаза с трудом, щурясь от света из незашторенных окон. Шура какие-то невнятные звуки издает, рукой слепо нашаривая очки, едва ли не сметая их на пол. Находит все-таки, уже хорошо. Когда мир перед глазами приобретает четкость, Саше пару секунд требуется, чтобы проморгаться, в себя прийти. Дышать пока еще тоже трудно, и Александр старается воздух мелкими вдохами хватать, чтобы вздымающаяся грудь так болезненно не отзывалась. Саша прекрасно все помнит. Даже как-то чересчур хорошо, вплоть до того момента, пока Миша его на руки не хватает — дальше он уже здесь оказался. Невский недовольно морщится от одного лишь только упоминания имени любовника, слабо сжимая выстиранные простыни. Он даже не обижается — он зол невероятно. И знает ведь наверняка, что Московский, резко вдруг подобревший, извиняться скоро придет. Только Саша даже сам не знает, что ему можно было бы такого сделать, чтобы отношения с мертвой точки сдвинуть. Насупившись, он осторожно, стараясь не делать резких движений и в целом не напрягаться, запускает руку под подушку, нашаривая оставленную там тряпичную куколку. Куколке этой лет… двести точно. Тверь ее когда-то сама сделала и еще совсем юному Александру подарила, как оберег. Невский ее с тех пор сохранил. Одну-единственную, наверное, из трех, которые были — самую маленькую. Он ее с собой везде таскал, вот и прошла с ним огонь, воду и медные трубы. « — Нравится? — спрашивает Василиса Ярославовна, опускаясь перед мальчиком на колени. Саша куколку в руках вертит, восхищенно рассматривая вышитое платьице с рюшами, заплетенные в аккуратную косичку волосы, платок поверх них… настоящая кукла, надо же. Он ее крутит, вертит и так, и сяк, стараясь все-все-все разглядеть. И поднимает на Тверь округлившиеся глаза. — Очень… — немного молчит, замирая. — но я же не девочка, Василиса Ярославна. Зачем она мне? Она слегка улыбается, одной своей ладонью накрывая сразу две сашиных. — С этой куклой играть и нельзя. Она тебя хранить будет. Постарайся ее почаще с собой брать — она обязательно будет тебе помогать.» Возможности отправить письмо Василисе Ярославовне не было, а кукла Россию от революции не спасла. Сашину душу, в общем-то, тоже. Дверь медленно отворяется, скрипя, отрывая Сашу от его бесцельной хандры. Невский даже приличия ради на пожаловавшего не косится, — по повисшему в воздухе напряжению уже можно было догадаться, кто это, — лишь хмурясь и пряча под подушкой свою любимую куколку. — Шура… — голос негромкий, даже вроде бы мягкий. Раньше Саша его любил, а сейчас от этого воротит. — Помолчи, — нелюбезно весьма прерывает его Саша, стреляя все-таки косым взглядом на высокую фигуру. — мне от твоих извинений лучше не станет. Мише обычно для лучшего эффекта стоило несколько раз повторить — с первого он плохо понимает. Но, к удивлению Саши, он не слышит несколько минут ни единого слова; но спиной чувствует этот обжигающий взгляд, неприятно спину дробящий. Невский неуютно ежится, борясь с желанием снова руку под подушку запустить: свою слабость перед ним теперь показывать — себе дороже. — Я посижу с тобой хотя бы? — вкрадчиво все-таки интересуется Михаил, в ответ получая целое ничего. Саша сказал бы ему что-то в духе «свали, пожалуйста, не мешай», но диалог с отморозками строить не хочется, а потому молчит. Миша, кажется, это за согласие принимает, присаживаясь на небольшое креслице неподалеку от кровати, все еще за Шурой наблюдая, словно бы тот мог куда-то убежать. Невский количество времени, проведенного в молчании, не считал. Он уже словно бы снова засыпать начинал, но Москве же надо все испортить: — Сильно злишься? Сашу от такого вопроса передергивает, а от возмущения он даже кашлять начинает; Московский с места подскакивает, намереваясь подойти, как-нибудь помочь, но его слабым взмахом руки заставляют на месте остаться — «не лезь, блять, не в свое дело». Саша сильно злится. А может и не злится вовсе — обижается. Сам не поймет, говоря уж совсем честно — а может быть, такое чувство еще вовсе не открыли. — А ты меня своими объяснениями побесить пришел? Миша смекает, и снова замолкает. Потом. Все потом. Ему, все-таки, тоже подумать надо.