Адрес. Почта. Не волнуйся,
Я не посвящу тебе больше ни строчки.
Миша был на радостях. Невский его в таком состоянии заставал всего пару раз и, не кривя душой и говоря уж совсем откровенно, этот Московский заставлял теплиться слабую надежду на то, что до конца он еще не потерян. Миша был зол. Увы, пока правильного плана действий Александр не успел разработать, чтобы с точной вероятностью не попасться под горячую руку. Московский найдет к чему придраться, даже если вечер пройдет идеально. Но «идеально» — понятие теперь недоступное ему. По одному лишь только дверному хлопку Саша понимал, что хороших новостей с собой Миша не принес. Восемь на часах. Рановато, надо сказать — бывало и много позже. Невский бездельничал: псевдо-обязанности, которые он от балды на себя возложил, — Миша не заставлял его делать ровным счетом ничего, что напрягало, — выполнены. Саша и ужин соизволил приготовить, и даже малость убраться. Московскому бы стоило «спасибо» сказать, но сегодня, видимо, от него ни единого ласкового слова ждать не стоит. Александр отложил в сторону зачитанную до дыр книгу «Бесы», найденную в запыленном стеклянном шкафу, и, придерживаясь стены, выглянул в узкий коридор. Миша стоял перед большим зеркалом, сжав губы в тонкую линию, и разглядывал себя так пристально, словно в отражении он видит не себя, а ненавистного им же Есугея. Короткие волосы забавно растрепались и торчали, как колючки у ежа. Саша окидывает взвинченного Московского взглядом, но из-за угла выходить не спешит. Миша края трюмо сжимает так сильно, что костяшки побелели, а пальцы от напряжения дрожат. Александр не знает, честно говоря, как себя повести, ведь эти пальцы ровно с той же силой могут сомкнуться на его шее. Но в стороне стоять — еще хуже. Выслушивать потом тираду длинною в вечер ему не хочется. — Миша? — зовет негромко, словно надеясь на то, что мимо ушей пропустит. Действительно пропускает. Московский смотрит на себя, не отрываясь, и даже ухом не повел на собственное имя. Саша ждет чего-то, — чуда словно, — но нервы шалят сильнее, и было принято решение прибегнуть к крайне опасной мере. Александр делает пару шагов навстречу, сокращая расстояние между ними до пары метров, руку навстречу тянет. Но дыхание предательски пропускает вдох, стоило Мише перехватить его ладонь и стиснуть запястье, оставляя наверняка синяки. Невский хмурится в непонимании, смотрит на глаза, алым горящие, и мысленно прокручивает в голове все варианты того, что он мог сделать не так и чем успел разозлить Московского, сидя в квартире смирно. Но мысли разлетаются, когда он весьма нелюбезно оказывается впечатан лопатками в стену позади, ощутив, как резью отзываются незажившие раны. — Что, мать твою, я делаю не так?! — шипит Михаил, выжигая на лице словно бы дыры. — Невский! Слабость. Саша ее так ненавидит. Отвратительно понимать, что ты беспомощен перед собственным страхом, и единственное оружие, которое при тебе осталось — слово, не значащее теперь абсолютно ничего. Александр привык подчинять, привык, что сначала он, а потом уже все остальные. Привык самостоятельно диктовать законы, а не слушать чужие указания. Чужие, вот именно что. Последствия собственного непослушания, которое нынче недозволительно, он прямо сейчас на себе и испытывает. Невский хватается за запястье Михаила, крепко ладонь прижавшего к груди, в попытке отстранить или хотя бы ослабить хватку, но тот даже и пальцем не пошевелил, находясь в таком напряжении, словно сейчас как собака с цепи сорвется. — Пусти меня для начала. — немного сдавленно говорит Александр, зная о бесполезности этих слов. — будь любезен объяснить хотя бы, что я сделал?! Москва глаза прищурил, словно Саша на немецком заговорил, и ладони на плечи переместил, сжимая. Невский морщится от неприятных ощущений, отворачивается, чтобы глазами не встречаться больше. Но звонкая пощечина, эхом отлетевшая от бетонных стен, быстро заставила вернуть голову в прежнее положение. Более того — стараться больше не двигаться. — Ты мне еще условия ставить будешь, подхалим европейский? — голосом на тон ниже ставшим говорит, таким угрожающе-тихим, до мурашек пробирающим. Александр окончательно убеждается, что перед ним сейчас не Миша. Кто угодно, но не он. Его Миша руку на него не поднимал. Он и голоса не повышал, и с таким презрением не смотрел. Кто это и как с ним бороться — вопрос хороший, но Саше думать проблематично, когда напротив так слепяще сверкают метающие молнии глаза. Шумно сглатывает, чувствуя, как левый глаз начинает дергаться. — Миша… — Я запрещал тебе покидать квартиру. — каждое слово Михаил отчеканивает, словно нерадивому ребенку урок объяснял. — Александр, на кой черт ты Юденичу писал, скажи мне?! Саша спросил бы, как он узнал об этом, но рисковать не решился. Он ведь с неделю назад действительно отправил генералу короткое письмо на французском, надеясь, что это хотя бы малость передачу информации обезопасит, в котором просил по возможности писать ему и сообщения исключительно «à travers ses» передавать, — в письме же и осведомил аккуратно почерком малоразборчивым, в каком положении находится, — и особо крупными буквами написал: «ramenez Petrograd». Все ведь продумал: время, когда на почте «глухое время»; день, когда будет работать хорошо знакомая почтальонка, которой можно довериться; текст далеко не единый раз перечитывал, чтобы в случае чего оправдание подобрать. Где? Где успел ошибиться? Александр знал ведь исключительно из оставленных в кабинете Московского бумаг и собственного неутешительного самочувствия, каков сейчас его город. Вычитал, что мешочников в город не впускали, что граждан постоянные обыски, экспроприации и нехватка еды истощали. Каково же было его удивление, когда он узнал о постановлении классового пайка. Саша в своем городе не был давно, но это, похоже, необходимые меры, хотя больше на бесовство настоящее походило. Старые раны потому и не сходили. Где-то там, верст за шестьсот, ему наносили еще и новые. — На моем месте ты бы сидел, сложа руки? Саша знает, что нет. Миша горьким опытом научен, в переделках и похуже бывал — а он? Ему с рождения все и сразу досталось. Не пришлось ни за что бороться, из кожи вон лезть, чтобы земли русские вокруг себя собрать; опора и поддержка всегда была по обе руки — а ему? Ему — ничего. Александр раньше за это душеньку свою жалел, а сейчас и слова ласкового не скажет. Миша и в них подвох найдет. Московский близко-близко склоняется, горячим сбивчивым дыханием кожу лица опаляет. Бешенство в нем только закипает — оно и видно. Саша руками в стену позади упирается, словно бы отдалиться пытаясь, да некуда уже. — На твоем месте я бы не строил из себя страдальца, Шур. — Невский чувствует дрожь его пальцев. — скажи спасибо, что твоя писанина на французском лично мне передалась, а не кому-то еще… Михаил резко отстраняется, давая Александру вздохнуть, и бродит по узкому коридору. Саша предпочел бы куда-нибудь стушеваться, чтобы не раздражать его еще больше. Миша тирады своей не прекращает: — Чертов вероломник… не понимаю тебя — зачем? Ты… настолько меня ненавидишь, что готов предать? — он зарывается ладонями в короткие волосы, вороша их. — А ты? Саша не знает, хочется ли ему от этих слов плакать или смеяться. Этот вопрос ему стоило задать еще тогда, когда в октябре семнадцатого года Миша без предупреждения отправился в Москву. Ни на единое отправленное им письмо не ответил, и Александр практически целый год понятия не имел где он, как он, что с ним… Саша тогда не раз задавался вопросом: чем он так успел провиниться, что заслужил к себе вдруг ненависть. Было ли это ненавистью? Для Саши — однозначно. Как иначе окрестить это «затишье» с его стороны, длившееся не день и не месяц, а потом резкое появление с намерением помочь. Помочь в чем? Сократить население в городе? На колени перед советской властью встать? Александр будет сопротивляться ровно до тех пор, пока еще есть надежды отбить Петроград. Город потерян — Невский потеряется вместе с ним. — Восстания твоих большевиков, ссылки, убийство моей семьи, в конце концов, для тебя ничего не значат? — Саша хочет шаг вперед сделать, но останавливается поневоле на полпути. — Да выслушай ты меня! Останавливает Александра направленное на него дуло револьвера, дело с которым он уже имел. Саша не двигается и, кажется, даже не дышит почти. Даже не из-за того, что Миша в порыве ярости может выстрелить, а из-за того, насколько сильно он сам на себя не похож. Контраст между Мишей лет пять назад и Михаилом сейчас — разителен. Невский все еще не может с этим смириться почему-то. — Твоя монархия, империя, царская династия — пережитки прошлого. Нет больше ничего из этого, слышишь? — и, кажется, потихоньку успокаиваться начинает, руку опускает. — мы построим государство новое, Шур, могучее и светлое. Не моя, увы, вина, что ты и твои петроградцы такие непокорные. Московский подается навстречу и остается в шаге, руку тянет, чтобы сашиного лица коснуться, но почему-то не настаивает, когда видит, что тот противится. — Ну извини уж. Надо было в детстве тебе объяснить, что проблемы не всегда гуманным путем решаются, как ты думаешь. — усмехается, и за руку все-таки хватает. — не упрямься. Пойдем ужинать. Саша и слова сказать не может, поражаясь тому, как резко, однако, у него настроение сменилось.***
— Я тебя обязательно брошу. — сквозь зубы говорит Саша. В кабинете Московского холодно почему-то. Эти дни в столице выдаются холодными для лета, мрачными и хмурыми, прямо под стать настроению своего олицетворения. Александр по просьбе помочь пришел, а мог бы и вовсе не приходить: какое ему дело есть до того, справляется ли Миша со своими обязанностями или нет? И Саша ведь прекрасно знает, как ему тяжело: война все еще бушует в самой стране, подкрепленная теперь интервенцией, как Александр выяснил, а отдохнуть нельзя даже дома — вечно недовольный Невский, видите ли, и без того завядшую малину портит. Но его совесть не грызет нисколько. Отыграться нужно было хоть как-то, а это оказалось проблематично с условием того, что Михаил и в квартире не всегда появляется. Сейчас у Саши в руках письмо от, скорее всего, Зиновьева о состоянии Петрограда. Плачевно, надо сказать. Александр даже до конца не стал дочитывать. Московский, сидящий напротив и доселе что-то увлеченно писавший на пожелтевшей бумаге, вмиг отрывается от своего занятия, смотря на Сашу так, словно бы у него вторая голова выросла. А Невский даже не оборачивается, по краям сжимая несчастное сообщение. — Чего? — Соберусь с силами и брошу тебя. — едва слышно сквозь зубы говорит Шура, чувствуя, как глаза неприятно жжет. Саша знает, что не бросит, но слова говорят сами за себя. Саша не сможет. Сил не хватит после того, что Миша для него сделал.Кромки… грани…
Я люблю, не нуждаясь в ответном чувстве.
Михаил без Александра жил, Александр без него — нет. Он привык еще с раннего детства, что на Михаила Юрьевича можно положиться что бы ни случилось. Поругается, пожурит немного — ну и пусть. Но сейчас Саша ни малейшего понятия не имеет, к кому обращаться за помощью, на чью руку опереться, если у любимого они обагрены кровью чужой, а пути к отступлению перекрыты. Саша попался в западню еще в тот момент, когда вместо того, чтобы остаться в Петрограде, отправился вместе с семьей в Тобольск, оставив все свои обязанности на других. Он ведь сам виноват. Спохватился поздно, должных мер не принял — вот его результат. Саша долго свою вину отрицал, отрицает, будет отрицать, но знает ведь, что виновен. «Какая революция? Какие смерти, ты о чем?» — Московский каждый вечер это слышал. Самоуверенность подрезала его положение тогда, и продолжает сейчас. Ведь сколько уже восстаний поднималось на его веку, и неужели он, наученный опытом, не справится с какой-то Красной гвардией? Невский бесконечно может разбираться в том, кто прав, кто виноват, в какой момент вообще получилось так, что привычный режим в стране перевернулся с ног на голову. Но мысли отпадают, стоило ему невзначай как бы взглянуть на Москву, который признаков присутствия вообще не подавал. И сердце словно насквозь пронзает, когда он смотрит на рубинами поблескивающие глаза. Слезы. Слезы?.. Саша его слез никогда не видел. Ни когда Михаил узнал о переносе столицы в Петербург, ни после пожара. Он не плакал. Александр прямо-таки искренне удивился, что такое редкое зрелище видит именно сейчас, в такой неподходящий момент, когда утешать не хотелось, а совсем наоборот — вывести на чувства еще сильнее. Саша не делает ничего. Сидит и дальше, в немом шоке наблюдая за тем, как по бледной щеке медленно скатывается хрустальная слезинка. И кажется даже, что эти слезы немного смывают алую пелену с глаз, давая былой знакомой голубизне промелькнуть. Александр знает, что ему кажется, но будет простительно понадеяться, что это не так. Он Мишу до слез будет готов снова и снова доводить, если только это в чувство хоть немного привести поможет. Московский, смаргивая влагу, медленно встает с места и приближается так осторожно, словно бы в самом деле спугнуть боится. Глаза как-то стыдливо даже отводит, когда подходит слишком близко, и, окончательно отняв у Невского дар речи, опускается на колено. Миша такого себе даже в империи не позволял. Что уж говорить, последний раз он на колени вставал перед Есугеем. Саша не понимает, к чему это, и ему определенно не нравится. — Шура. Пожалуйста. Александр вопросительно хмурит брови, чувствуя, как Михаил к его рукам прикасается. Ладони мягкие и чуть шершавые гладят невесомо почти, сжимают слегка. Саша не понимает, что это — искренность или очередная подлянка? — Я очень… люблю тебя. — Московский словно бы с трудом говорит, с каждым словом все тише. Невский головой качает, вздыхая судорожно, и пальцами к лицу приближается, смахивая с щеки неуместные слезы. Странные у него о любви понятия. Саша, может, и поверит, но доверится — вряд ли. Ему доверять нельзя. Уже известно, проверено. Александр видит, как Миша нервничает, как пальцы мелко дрожат. Чуть вперед подается, чтобы видеть уж наверняка, и говорит голосом таким, которым обычно что-то очень-очень сокровенное передают. — Той грязи, что на тебе есть, эти слова не смоют.