1. Алекс
6 марта 2023 г. в 02:14
Это был вторник. Или может быть суббота, четверг, следующая неделя или предыдущая, только не очень понятно, относительно чего. Это был конец ноября или начало октября, может быть шло к Рождеству, или это был дождливый февраль, или середине января, чуть менее холодная, чем обычно. Алекс давно перестал следить за названиями дней и датами, время превратилось в вязкую субстанцию, неприятную и не очень ему интересную. Он видел числа и названия месяцев разве что на афишах собственных концертов и забывал их, как только отводил взгляд. Эти бессмысленные слова и цифры не имели значения, разве что раздражали, когда напоминали о чем-то, о чем не стоило помнить. А он, как назло, помнил много, иногда сам удивляясь тому, как определенные события и даты отпечатывались в его памяти, врезались в нее так глубоко, что оставили на ней раны, которые никак не рубцевались, а только делали все больнее и больнее, хотя такое, кажется, было решительно невозможно. Время не помогало, не лечило, не облегчало. Алексу казалось, что сделать это оно вообще не способно, как ничто и никто не способно ему помочь, кроме одного лишь человека, который не хотел ни говорить с ним, ни отвечать ему, ни знать его, и еще менее - думать о его боли или пытаться ее унять. Алекс пытался спать - и не мог, он пытался не думать - но его мысли становились лишь настойчивей и навязчивей, пока наконец, Алекс не понял, что единственной альтернативой им может быть только кокаин или виски и водка, или какие-то странные таблетки, которыми его угощали - по его же требованию, - организаторы в каком-то очередном городе, то ли в Ноттингеме, то ли в Манчестере, то ли в Дублине. Свое местоположение он тоже давно перестал отслеживать, оно оставалось таким же ничего не значащим словом на табло в аэропорту или в разговорах ребят между собой. Алекс в этих разговорах не участвовал, они вызывали у него только невыносимую скуку или жгучее раздражение, сдерживать которое иногда было так тяжело, что доставалось всем вокруг - роуди, менеджменту, организаторам, даже Мэтту, который не обижался, только посылал беззлобно в ответ - и это злило еще сильнее. Вскоре и он, и остальные ребята практически перестали вообще обращаться к нему - не бойкот, просто мера предосторожности в обращении с непредсказуемым и опасным объектом , - и это злило ещё сильнее, потому что ему хотелось сорваться, хотелось раздраженно язвить или кричать, но к этому не было совершенно никаких проводов.
Его раздражал весь окружающий его мир и все окружающие его люди. Его раздражало, что звук уведомления о новом входящем сообщении никогда не раздавался по важному поводу, хотя по-прежнему вызывал в нем непрошенную и острую надежду, которая неизбежно влекла за собой такое же острое разочарование, и досаду на себя самого за эти бесконечные неоправдавшиеся ожидания. Он злился на себя за то, что звонил на номер, который никогда не поднимал трубку, он злился ,что слыша идиотское приветствие на голосовой почве его сердце замирало, как всегда, когда слышало этот голос и злился, что потеряв остатки самоуважения, оставлял на голосовой почте сообщения, на которые никогда не получал ответа. Он злился, что Майлза было не в чем обвинить, что как бы он не пытался вывернуть в своей голове эту ситуацию - а он мастерски умел делать подобные вещи - он никак не мог перестать обвинять себя и только себя во всем, что он натворил, во всем, что происходило с ним сейчас. Он злился, что перед их ливерпульской датой - единственным местом в мире, которое все еще имело для него хоть какое-то значение , - ребята даже старались тише разговаривать в его присутствии, как будто видели, что твориться у него внутри, или знали, каким-то непостижимым образом, все его мысли и чувства, и за это он злился на них, на мир, на себя, неспособного скрыть и спрятать то, чего он сам не хотел в себе признавать.
Британский тур, ожидаемо, давался ему сложнее всего. Он кое-как вытерпел европейские выступления, в основном, благодаря тому, что организаторы боялись даже взглянуть на него не так, как ему бы понравилось - ему нравилось портить им нервы, требовать немедленного выполнения каждого своего каприза, которые, в основном, крутились вокруг определенных видов наркотиков и алкоголя, - и тем, кто приходил на их концерты. Он был рад, что большинство выступлений проходили на маленьких, камерных площадках, фестивальную толпу в концертном зале типа парижского Зенита или лондонского О2 арены он бы не вынес, и меньшее количество глаз, смотрящих на него, делали выступления легче. Он редко смотрел на людей перед собой - в темноте они все равно сливались в одно мрачное море - или озеро, или лужу, - а он смотрел поверх их голов, и пел как будто над ними, и иногда ему казалось, что его голос и вовсе не достигает их ушей, так и проплывает где-то над ними и исчезает в бесконечности, за горизонтом, за гранью самой реальности. Иногда, правда, он замечал чьи-то лица - приоткрытые от восторга рты и широко распахнутые глаза, смотрящие на него в каком-то подобии транса, будто они все видят перед собой божество, сущность им непонятную и оттого лишь сильнее влекущую, - выражение, которое порой забавляло, но чаще только раздражало, хотя должно было бы льстить, вселять уверенность. Алекс уже давно понял, как умеет действовать на людей, открытие, которое вначале казалось ему совершенно невероятным, глупой игрой его собственного воображения - но реальность снова и снова подтверждала эту невероятную догадку. Первым, кто сказал ему об этом в открытую, был - опять! вечно! почему всегда только он? - Майлз, который почему-то совершенно не стеснялся повторять, что Алекс не замечает очевидного, что толпа поражена самим только его присутствием, что он мог бы даже не петь, а просто стоять с гитарой - или без - на сцене, пусть играют ребята, а все взгляды были бы устремлены только на него. Алекс, конечно, не верил ни единому слову, смеялся, даже злился немного - только не так как сейчас, а как-то легко и смешливо, как будто от щекотки, но Майлз настойчиво продолжал повторять свои глупые комплименты, от которых Алексу одновременно становилось очень приятно и очень неудобно, и вскоре Алекс действительно начал замечать - а может, просто поверил лучшему другу, - что так и было на самом деле. Это была настоящая ирония - меньше всего в жизни ему хотелось притягивать чьи-то взгляды, но неожиданно для него, оказалось, что делать это у него получалось лучше всего, совершенно без усилий с его стороны. Они боготворили, благоговели, мечтали, хотели, они смотрели так, будто его магнетизм не давал им отвести от него взгляда - про магнетизм были тоже слова Майлза, и Алекс злился, теперь уже по-настоящему, что в его голову постоянно приходили слова Майлза, его шутки, его улыбчивые подколы и слишком нежные, для простого ливерпульского парня, комплименты, и след, отпечаток, который оставил Майлз в мыслях и в сердце Алекса невозможно было ни стереть, ни сделать хоть менее заметным, как Алекс не пытался. Он мог не помнить дат и мест, но, как назло, хорошо помнил все, что говорил ему Майлз, то, как он на него смотрел - с таким же неуемным обожанием, как эти люди в первом ряду, - разве что на него, Алекс подозревал, сам он смотрел в ответ точно так же, хотя был уверен, что совершенно не способен на такие чувства.
Ребята, кажется, тоже были удивлены, что кто-то сумел произвести на их обычно прохладного и отстраненного друга такое сильное впечатление - Алекс, конечно, предпочел бы, чтобы никто в мире не догадался о его совершенно невыносимых чувствах, но их ошеломляющая сила в свое время лишила его любой возможности себя контролировать - вернее, он пытался, он изо всех сил старался сохранять свой обычный безразличный, насмешливый вид, но головокружительное счастье первой настоящей влюбленности было так тяжело прятать, что Алекс вскоре совсем перестал пытаться играть безразличие. Пусть смотрят, пусть видят, пусть обсуждают и смеются - ну и что? Подколки и пошлые - но надо отдать должное, очень смешные, - комментарии ребят вскоре перестали его задевать, и он скорее подыгрывал им, изображая раздражение, чем по-настоящему злился, да и ребята, даже если и говорили что-нибудь совсем уж дурацкое, говорили это по-доброму, понимая, что их друг, кажется, впервые испытывает такие потрясающие эмоции. Майлз тоже хохотал, когда бывал вместе с ними, а иногда и сам провоцировал что-нибудь такое, чтобы всем было смешно, кроме Алекса ,который делал вид, что его это задевает, но разве что только для того, чтобы остальным было веселее, и иногда сам, не в силах больше держать образ, начинал хохотать громче всех.
Теперь, когда все было кончено, это казалось глупым и странным, ненастоящим, как будто Алекс сам все это выдумал. Не было никогда ни Майлза, ни Марионеток, ни короткой поездки во Францию, полной солнца и поцелуев и запаха трав, безграничного счастья и мешающей дышать влюбленности. Алекс так давно не видел Майлза, не слышал его голоса, кроме как на автоответчике, что даже однажды написал ему смешную смс - “ну где же ты прячешься? Боюсь, что скоро забуду как ты выглядишь. Я уже всех вокруг спросил, я так скоро начну думать, что это я сам тебя просто придумал”. Но Майлз на нее не ответил. Алексу, тем не менее, так понравилась эта глуповатая шутка, что он даже вставил ее в одну из песен на новом альбоме, надеясь, что Майлз, услышав ее, смягчится и все таки ему позвонит. Но Майлз не позвонил.
Пустота где-то внутри, там, чему не было имени, и что, Алекс раньше был уверен, и вовсе не существует, становилась все вернее и все тяжелее, будто втягивала в себя весь свет вокруг, к вместо этого только тяжелела и тяжелела, как черная дыра, про которые ему когда-то рассказывал отец. Алекс много пил и почти не спал. Если от мыслей ещё можно было спастись, то от ощущения бесконечной нарывающей пустоты там, где раньше было только что-то искрящееся, волшебное, невыразимое, не помогало ничего. И это злило и раздражало, потому что, как любил повторять отец, не бывает незаменимых людей, но по всему получалось, что бывает, что Майлз именно из таких. Алекс упорно отказывался в это верить - Майлз может быть, и казался ему незаменимым, но был всего лишь человеком. Таким же, как те, что стояли в первом рядом - или почти таким же - смотрел он так же, во всяком случае, значит, это уже хорошее начало. В конце концов, какая разница, кто именно тебя боготворит?
Он впервые осознал это в Берлине, когда почти ничего соображающий после каких-то таблеток поймал себя, что несется куда-то на пассажирском сидении машины с открытым верхом, а за рулем сидит красивый молодой человек, который периодически поглядывает на него совершенно потрясенным взглядом. Каким-то чудом молодой человек умудрялся что-то говорить приятным звонким голосом с легким немецким акцентом, который казался Алексу забавным, но его уставший мозг едва улавливал смысл сказанного - так, в общих чертах, что-то о том, как его вдохновляют песни Мартышек, как он слушает их с первого альбома, как би-сайды лучше треков с пластинки - обычная восторженная болтовня. Вечер Алекс помнил фрагментарно - помнил, как играли в небольшом клубе, помнил, как подписывал билеты и диски промерзшим на ветру фанатам, прождавшим его у входа несколько часов - он мотал нервы организаторам, отказываясь уезжать с площадки, пока не допьет бутылку виски, хотя в итоге все равно не допил ее, просто вылил в раковину остатки, после таблеток алкоголь шел не очень легко; помнил, как их отвезли на афтепати в какой-то шикарный клуб, как он вышел покурить на крышу в одной своей тонкой рубашке, и замерз, а кто-то с только что подписанным им диском в руках накинул ему на плечи теплую куртку, пропахшую сигаретами - как девушке - но он не возражал. А потом он уже ехал в этой машине, и ночной Берлин обнимал его скользящим светом, мягким звуком радио и теплым голосом его нового приятеля. Алекс не знал, куда он его привезет, но тот привез его в гостиницу, и целомудренно поцеловал в щеку - опять как девушку, - и сказал со своим милым, смешным акцентом: “знаю, это прозвучит жалко, но это была лучшая ночь в моей жизни.” А Алекс только обнял его за шею и сказал - “можно и еще лучше”. Так глупо и пошло, но Алексу нравилось. Ошарашенный, пораженный взгляд парня тоже запомнил хорошо - чуть не рассмеялся, ну казалось бы, какая разница, с кем трахаться? “Только до утра не оставайся”, - сказал Алекс cухо, когда они поднялись наверх и парень наклонился, чтобы его поцеловать. - “Мне рано вставать, завтра в Бельгии концерт. Или еще где-то там, я не помню, да мне, собственно, и похуй.” Секс не оказался чем-то выдающимся, кроме того, что Алекс, как раздраженный глупостью ученика учитель, все время повторял “я не хрустальный, блядь, ты не понял что ли?” или “за волосы меня возьми” или “шею сожми, крепче”, но парень очень старался, команды выполнял мгновенно и с большим рвением - было приятно и льстило. Не так, как с Майлзом, ну тоже ничего. Алекс пытался сконцентрироваться на моменте, но контролировать мысли было тяжело - все они возвращались то к разгромным отзывам на новый альбом, то к тому, как многие фаны описывали свои ощущения от этой новой пластинки онлайн - Мэтт пару раз зачитал, но увидев реакцию Алекса, больше этого не делал. Алексу казалось, что лучше бы он и вовсе не писал этих песен - таких искренних, честных и личных, что некоторые из них было даже тяжело петь, песен, которых никто не смог ни понять, ни оценить; он позволил себе близость с толпой, и вот как они ему отвечают? Он никогда не чувствовал себя более беззащитным и униженным. Интересно, порадовался ли бы Майлз, если бы Алекс ему об этом рассказал? И тут же вспомнил, что он ему и так об этом рассказывал - он написал ему письмо от руки на несколько страниц когда они играли где-то в Америке и отправил. Ответа так и не получил. Его новый берлинский знакомый оказался очень послушным, не пытался остаться на дольше, чем следовало бы, и ушел практически сразу, нежно поцеловав Алекса в ухо, нежно отведя от него прядь волос, потом в губы, сказал что-то совсем уж сопливое, типа, “ты лучшее, что со мной случалось”, едва дыша, и Алекс почувствовал к нему почти отвращение, даже не сдержался, не смог сдержать брезгливой ухмылки - "смотри не разрыдайся", но парень не обиделся, только сказал все с тем же восторженным придыханием "спасибо". Алекс только кивнул безразлично, - про парня он уже практически забыл, а в голове он с удивительной для своего состояния ясностью отметил, что на несколько часов такой способ провести время помогал если не заполнить эту бесконечно растущую пустоту, то хотя бы просто суметь ее игнорировать. Мэтт с утра смотрел на него строго и озабоченно, однако, ничего не говоря, и тур-менеджер Дэйв, очевидно, тоже хотел задать какие-то вопросы, но не осмелился.
Алекс снова попробовал в Бельгии, и потом во Франции, или еще где-то - разницы не было. Акценты у всех были разные, целовали они по-разному, по-разному трогали, по-разному пахли, но смотрели все одинаково - почти как Майлз. Как и этот вот, сегодня. Его Алекс заметил еще в первом ряду, чуть-чуть слева, все подпевали, а этот просто стоял, не двигаясь, и смотрел. А теперь протягивал ему винил их нового альбома, на котором уже были подписи ребят. Он был высоким, выше Алекса, но смотрел на него все равно как будто снизу вверх - как они все. Светлые волосы и внимательные светло-серые глаза. Если не красивый, то определенно - притягательный. Алекс почему-то ожидал, что он окажется иностранцем, немцем или австрийцем, или голландцем, или шведом, но он заговорил с акцентом, отозвавшимся внутри болью, острой тоской - настоящий, стопроцентный скаузер:
“Потрясающий альбом”, - сказал он, внимательно глядя Алексу в глаза, когда тот протянул ему маркер, которым только что подписал конверт винила. - “С точки зрения лирики, это вершина всего, что вы делали. Это поэзия. Это даже не уровень Дилана или Коэна, это уровень классики, это Элиот, это Каммингс, это Лорка.”
Алекс мог проигнорировать его, но такие нарочитые комплименты показались ему забавными. Он несколько мгновений помолчал, разглядывая парня, наслаждаясь ощущением того, как холодный ветер ерошит его волосы, мягкие и блестящие, недавно вымытые; несколько прядей упали ему на глаза, но он не убрал их.
"Сигареты есть? У меня закончились", - сказал он, и парень тут же принялся судорожно шарить по карманам, пытаясь поскорее их найти - тут же протянул Алексу одну и аккуратно поднес к ней зажигалку, чтобы прикурить.
"Я учусь в магистратуре здесь в университете, специализация “современная английская литература”. Хочу потом получить ученую степень, сделать диссертацию. А пока собираюсь писать магистерскую работу по твоей лирике."
Алекс чуть не расхохотался, ну надо же, магистерских ему ещё не посвящали. Какой забавный.
"Вот как?" - спросил он, насмешливо приподняв брови. - “Материала, вроде бы, не так уж много.”
"Достаточно. А если внимательно вчитываться", - мягко улыбнулся парень, - "то даже больше, чем нужно."
Он говорил одновременно восторженно и снисходительно, будто объяснял внезапно воплотившемуся божеству какие-то азбучные истины. Его взгляд, твердый и прямой, казалось, проникал прямо куда-то внутрь Алекса.
"Мне кажется", - продолжил парень, - "каждый текст на этом альбоме - это вершина, которой не сможет достигнуть никто из современных поэтов. И каждый раз каждый из этих текстов открывается слушателю по-новому".
Алекс глубоко затянулся, пытаясь сдержать ухмылку. Это он в NME, что ли, прочитал? Они, кажется, были единственными, кто так же помпезно восхвалял этот альбом - или, по крайней мере, единственными, кто не вылил на него ушат дерьма, не назвал весь этот альбом посредственным, скучным и пресным, или не поиздевался над текстами.
"А мне кажется", - ответил ему в тон Алекс, - "что это просто набор бессмысленных претенциозных фраз, чтобы звучали покрасивее и давали слушателю возможно сделать вид большого ценителя поэзии - или написать какую-нибудь псевдонаучную работу.”
Парень только улыбнулся, по-прежнему внимательно глядя ему в глаза.
“Тем лучше, правда? Что может быть приятнее чем найти смысл в том, в чем его нет? В мире и без того достаточно бессмысленных вещей.” - он протянул Алексу открытую пачку. - “Еще сигарету?”
Алекс взял еще одну. Парень бережно смахнул пепел, опустившийся Алексу на куртку.
“Спасибо, что уделил мне немного времени”, - все с той же трепетной снисходительностью сказал парень. - “Спасибо, что вообще написал этот альбом.”
“Пожалуйста”, - Алекс встряхнул волосами. - “Если хочешь передохнуть от анализа высококачественных текстов, мы сейчас едем в какой-то клуб в центре, Модо или как-то так.”
Он последний раз затянулся, выбросил сигарету под ноги парню и, взглянув на него последний раз - все те же распахнутые глаза, трепет и сияющий восторг, - и пошел к машине.