It's Hard To Get Around The Wind

Майлз никогда ни о чем не жалел. Самобичевание или бесконечная рефлексия вообще не были ему свойственны - он с легкостью отпускал ситуации и людей, и никогда не ругал и не корил себя за свои решения или поступки. Но одно сожаление - даже не просто сожаление, а насквозь пропитанное горечью чувство досады и обиды, которое болело где-то у него внутри, разливалось тяжелой волной от желудка к голове, к каждой конечности, к сердцу, каждый раз, когда что-нибудь напоминало Майлзу о периоде его жизни, который закончился меньше года назад, а казалось уже - целую вечность, - у него все таки было. У этой бесконечной боли было имя и фамилия, был дом, в котором Майлз часто бывал, был номер телефона, был голос, который можно было слышать в такси, в магазинах, в любимой кофейне Майлза около дома или в пабе, куда он ходил с друзьями чтобы немного отвлечься от своих тяжелых мыслей, оно играло перед огромной восторженной толпой на Рединге и Гластонбери, в Глазго и в Уэльсе. У него - и у всей его группы - как раз вышел новый альбом. Майлз ненавидел этот альбом всем сердцем - глядя на афиши в метро и на рекламных щитах по всему Лондону, в музыкальных журналах, даже на двухэтажных красных автобусах парочку видел. Альбом, ради которого Алекс с такой легкостью сначала врал ему, глядя в глаза своими чистыми, задумчивыми глазами, а потом и вовсе в одно мгновение отказался от их дружбы, от их тура, от него самого, в последний момент сообщив ему об этом без толики волнения или неудобства. Просто выбросил Майлз из своей жизни, как выросший ребенок - надоевшую игрушку, которой почему-то приходится объяснять, почему он перехотел с ней играть - только раздражение и колкости, никакого сочувствия, никакого снисхождения. “Я не знаю, когда вернусь, да и вернусь ли вообще, но если хочешь сам покататься и поиграть эти песни для фанатов - я не против.” Майлз только выдавил из себя - “почему ты раньше не сказал?”, но Алекс не отреагировал, будто не слышал . “Я давно хотел попробовать пожить в Америке, а тут хорошая возможность, Алексе как раз предложили контракт - все сложилось идеально”. Майлз даже дар речи на секунду потерял. Идеально? Кое-как собравшись с силами, он только спросил: “зачем ты врал? Как долго ты об этом знал? Почему не сказал мне сразу?” - Алекс только молчал, поджимая губы. “Да хватит уже драматизировать”, - сказал он только, не скрывая своего раздражения, холодно, будто отдавал приказ. - “Так и знал, что ты нормально не отреагируешь.” Боль Майлза не вызвала у него совершенно никаких эмоций, если Майлз не мог понять его и принять его решение с легкостью и даже поддержкой, почему он должен расстраиваться, что сделал ему неприятно? Майлз не был единственным, кто оказался разочарован альбомом - большинство фанатов, хоть и по другим причинам, альбом не приняли, и Майлз даже заставил себя по этому поводу позлорадствовать, хотя удовлетворение это принесло весьма сомнительное. Он ненавидел эту сереневато-зеленоватую обложку, он ненавидел фотографию на ней и Алекса, которому так шли его длинные волосы. Он ненавидел этот альбом за то, что он заставил его узнать, что такое разочарование в самом особенном, в самом дорогом и близком ему человеке. Майлз с горькой иронией думал, что ему не зря все это время, с самого знакомства с Алексом, казалось, будто он парит над Землей - просто это был не полет, а свободное падение, и Майлз ударился о землю в тот момент, когда тот его предал. Алекс стал писать и звонить после нескольких месяцев молчания, и Майлз, поначалу пытавшийся его игнорировать, понял, что такое безразличие тот воспринимает как вызов - а безразличия к себе он не терпел, поэтому только сильнее входил в азарт, и начинал звонить и писать все чаще, как будто получить ответ от Майлза было его единственной целью. Майлз стал время от времени поднимать трубку и отвечать, односложно и холодно, пока Алексу не надоедало и он снова не пропадал на несколько месяцев. Майлз ругал себя, что дает ему удовлетворить свой интерес - и не мог заставить себя заблокировать его номер. Майлз смотрел их выступления по телевизору - почти на каждом летнем фестивале, - и ругал себя за то, что не находит в себе силы переключить канал. Его Алекс - а он никак не мог перестать думать о нем как о своем Алексе, принадлежащим ему и только ему - стал совсем другим. В сердце и памяти Майлза он по-прежнему был улыбчивым мальчишкой с сияющими (от влюбленности в Майлза?) глазами, подхватывающий его глупые шутки и беспрерывно находящийся в бесконечном процессе сочинения новой песни или стихотворения или просто какой-нибудь “глупости”, как он сам это называл - только все его “глупости” получались несравнимо, несопоставимо лучше, чем любой текст, над которым Майлз - или кто угодно другой - бился бы часами. На этом альбоме он превзошел сам себя - каждый текст был драгоценностью необыкновенной красоты, и многие из них - Алекс так и сказал ему, прямо, в один из раз, когда Майлз ответил на его звонок - были посвящены ему, Майлзу. Но Майлз не поверил - Алекс слишком легко врал и отказывался от своих слов, чтобы серьезно воспринимать его уверения. Теперь Алекс больше не был ребячливым и смешливым парнем из соседнего двора - нет, он отрастил волосы и сильно похудел, хотя и до этого всегда был очень изящным, превратился в неземное, хрупкое, почти бесплотное существо, настолько болезненно прекрасное, что было скорее похоже на плод воображения какого-нибудь художника или писателя, чем на реального человека. На человека, с которым Майлз провел самые счастливые дни своей жизни. Его большие, темные, с оттенком янтаря глаза больше не сияли, а смотрели задумчиво, грустно, и одновременно - презрительно, устало, холодно, полные какой-то тихой боли и печали, которая, через силу признавал Майлз, делала их еще прекраснее - хотя казалось, что прекраснее стать они уже не могли. Волосы, лежащие крупными локонами, обрамляли его лицо, придавая обманчивой мягкости, совсем ему не свойственной, контрастирующей с холодным взглядом, с высокомерной манерой держаться, с ядовитой полуулыбкой или насмешливыми комментариями, адресованными публике или интервьюерам - интервью его Майлз тоже смотрел, не в силах отвести от него глаз, с каждой секундой лишь сильнее ненавидя себя за свою слабость. Он был не похож на того, каким его помнил Майлз, но тень от его густых, длинных и совершенно прямых ресниц, которые из-за этого казались еще длиннее, ложилась на скулы точно так же, как раньше. Когда он пел, не смотря на тягучие, томные интонации, Майлз слышал все тот же мальчишеский голос, который когда-то - Майлзу казалось, это было так бесконечно давно, - пел их общие песни. Это был он - и не он одновременно, но что-то едва заметное, почти неощутимое, осталось в нем неизменным, это был все тот же, его Алекс - тот самый, которого Майлз целовал под дождливым шеффилдским небом во время их ночных прогулок, тот самый, с которым он занимался любовью на узенькой кровати своей комнатки в маленьком французском пансионе, и в уединении бескрайнего французского поля под горячим французским солнцем, тот самый, которому Майлз писал все свои песни, который понимал его с полуслова, полувзгляда, полуулыбки, которому в голову приходили такие же мысли - и в тоже самое время, кто был его лучшим другом, частью его души, кусочком сердца, его маленьким принцем, маленьким бриллиантом, его самым большим счастьем и самым злым проклятием, и которого Майлз, хоть и отчаянно порой ненавидел, так и не смог перестать любить. “Как жаль, что я тебя встретил, милый”, с горькой иронией вспоминал Майлз строчку из их глупой, наивной песенки - мог ли он подумать, что когда-нибудь она станет ему так понятна и так близка? Он с тоской пытался понять, было ли в его жизни время до Алекса, и если было, то как он жил тогда и почему сейчас ему не удавалось жить точно так же. Он сожалел, так горько сожалел о том, что потратил время на Марионеток, что как последний дурак, поверил россказням Алекса про совместное творческое будущее, про важность их общей группы и про то, какой особенной была их связь, а больше всего - что позволил себе так безоглядно, без памяти, без ума в него влюбиться, и, погруженный в эти чувства, не смог разглядеть за его нежной податливостью ни его холодной безжалостности, ни его прагматичности, ни его бессердечности. По злой иронии судьбы, Майлз, который всегда загорался с первой секунды - или не загорался вообще - совершенно не обратил на Алекса никакого внимания в их первую встречу, вернее, обратил, но скорее потому, что Алекс, который пытался изображать из себя крутого фронтмена, выглядел так смешно и нелепо, что Майлзу даже неудобно стало, что они вынуждены играть на разогреве у такой позорной команды, просто какой-то испанский стыд. Майлз, который, хоть и не был фронтменом, всегда с большой тщательностью выбирал одежду - особенно на выступления, - смотрел с насмешливым удивлением на прыщавого вокалиста хедлайнеров вечера, одетого в белую рубашку-поло Лакост, которую Майлз надел бы разве что на стадион поболеть за Ливерпуль, да и то бы постеснялся, и белым Стратокастером почти под подбородком - ремень впивался ему в спину, но Алекс его не расслаблял. Майлз даже кому-то из своих приятелей по группе как-то это прокомментировал - вместе посмеялись. Алексу об этом он рассказал только много позже, а в ответ услышал, что сам он Алексу приглянулся сразу - Алекс с легкостью в этом признался, ничуть не смущенный, что не произвел на Майлза такого же впечатления. “И я сразу понял, что хочу стать твоим лучшим другом.” И Алекс, конечно, получил то, что хотел - он всегда получал, иначе не мог, любой другой исход его не устраивал, он не мог его принять, и не мог успокоиться, пока не поворачивал ситуацию так, как нужно ему. Алекс, тихий романтик, задумчивый и меланхоличный, мягкий, мечтательный, не умел примиряться с тем, что может быть не так, как задумал он - от его мягкости не оставалось и следа, когда что-то вдруг шло вразрез с его желаниями и планами. Его маленький принц в одно мгновение превращался во властного, жесткого и бескомпромиссного повелителя как только жизнь имела наглость не посчитаться с его желаниями. Майлз был рад узнать, что в день ливерпульского концерта Мартышек он будет в Лондоне - ему не хотелось даже дышать с Алексом одним воздухом. Против осознания, что он приедет в город его детства, в город их первых встреч, их романтичных прогулок, первых поцелуев, протестовало все его естество - ему хотелось чтобы Алекс никогда больше не смог туда приезжать, а если сможет, чтобы ему было больно, так же больно, как Майлзу когда он думал о нем. Но Алексу больно быть не могло - его безразличие спасало его от подобного риска. Не помогало чувствам Майлза и то, что за несколько дней до концерта Алекс позвонил ему, и Майлз, обычно просто игнорирующий эти звонки, почему-то поднял трубку. “У нас в Ливерпуле концерт скоро. Приходи. Давай поговорим.” - сказал он сразу же, без приветствия, без ненужных вежливостей. Майлз не ответил. “Ты будешь в Ливерпуле?” - спросил Алекс, ничуть не смущенный его молчанием. “Нет.” - ответил Майлз. “Приезжай.” Майлз промолчал. “Приедешь?” - спросил Алекс. Майлз вздохнул. “Для чего ты звонишь?” Теперь настал черед Алекса молчать. “Потому что я очень скучаю”, - сказал он наконец. “Неправда”, - сказал Майлз. Тебе просто нравится меня мучить. Тебе просто нравится понимать, что твоя власть надо мной бесконечна, беспредельная и безгранична. Тебе просто нравится причинять мне боль. Но вслух он ничего не сказал. “Ты скучаешь?” - спросил Алекс. Майлз не хотел врать. Скучаю по тому, кем я думал, ты являешься. По своей фантазии. Но не по тебе. И Майлз только сказал: “По тебе - нет.” “Почему?” - спросил Алекс. Мысли в голове Майлза сменялись с молниеносной скоростью, но ему отчаянно не хотелось давать Алексу удовлетворение от осознания того, какое особенное значение он все еще имеет для Майлза. Но Майлз молчал - и Алекс молчал вместе с ним. “Почему?” - наконец нетерпеливо повторил он свой вопрос. Не отвяжется, если не ответить. Точно маленький принц из книжки - подумал Майлз с горечью, - и от этого вдруг стало так больно, что он не смог сдерживаться - ну и пусть знает, что Майлз думает, какая разница? Почему Майлзу должно быть стыдно? Заниматься с ним любовью ночи напролет Майлзу было не стыдно, делиться с ним мечтами, страхами, а самое главное - своей музыкой - ему было не стыдно, а теперь ему должно быть стыдно от того, что ему больно? Нет, в этом нет ничего постыдного. Хочешь знать почему? Так знай. “Потому что ты оказался моим самым большим разочарованием.” - сказал Майлз. - “Потому что у тебя нет души, нет сердца, нет внутри ничего, пустота, ваккуум, не зря ты так эти документалки про космос любишь смотреть - ты внутри такой же, холодный и пустой. Я же напридумывал себе про тебя черти-что, а оказалось….” - Майлз тяжело сглотнул и продолжил. Хотел сперва остановиться, но заставил себя говорить - пусть слушает. - “ Ты не умеешь чувствовать ничего, кроме радости от того, когда тебе подчиняются и злости - когда нет. Тебе нравится видеть, как много боли ты можешь принести другим людям - мне, например, - потому что это подтверждает твою власть, правда? Но тебе самому не бывает больно. Потому что у тебя внутри все неживое, Алекс. А я больше не могу пытаться тебя оживить - все равно бесполезно.” Алекс помолчал. “Понятно.” - только и сказал. И положил трубку. В три тридцать ночи, как раз накануне их ливерпульской даты - Майлз забыл отключить на ночь звук и проснулся от громкого звука уведомления, - пришло сообщение. У Алекса часто бывали проблемы со сном, Майлз знал, даже помнил, во сколько он обычно просыпался (около двух) и как долго не мог заснуть (около трёх часов), как он курил на кухне и писал какие-то тексты в своем черном блокноте, которые потом должны были стать лирикой в песнях, хотя в большинстве своем бывали просто вырваны и выброшены в мусорную корзину. Майлз знал, как пахнет в этот момент его шея, его волосы, знал,с какой особенной отдачей он реагирует на каждое прикосновение, как дышит в ухо и просит о чем-то, как ищет губами губы Майлза, чтобы поцеловать… Что мне сделать, чтобы ты меня простил? Майлзу хотелось написать - раствориться, исчезнуть из моей памяти, снов, сердца, из каждой неосторожной мысли, приносящей боль, из воспоминаний, непрошенных, но упрямов встающих перед глазами каждый раз, когда что-то хотя бы отдаленно напоминает о тебе. Пропади навсегда, сотрись, испарись, прекрати меня мучить, я хочу, чтобы тебя никогда не было в моей жизни и в моей голове. Но Майлз ничего не ответил. Только теперь предусмотрительно выключил звук телефона. Постарался уснуть - получилось на удивление легко. Но когда проснулся, на экране уже светилось следующее сообщение, отправленное ровно через полтора часа после первого: Хорошо, спрошу по-другому: что должно случиться, чтобы ты меня простил? Майлз рассерженно отложил телефон. Хотел даже заблокировать номер Алекса - зачем он вообще ему нужен? - но опять не смог, как и миллион раз до этого. Чудо, подумал Майлз. Как у него вообще хватает наглости звонить и писать ему, требуя прощения, после всего, что он сделал? Чтобы я тебя простил, должно произойти чудо.